Сергей Довлатов — российский писатель, живший в США. Во время жизни его книги не обладали особой популярностью, но после смерти сделали его известным. В своих произведениях Сергей высмеивал правительство, за что и был под колпаком властей. Молодой писатель продолжал писать в эмиграции и сочинил там большинство своих книг. Сергей Довлатов — цитаты и афоризмы в данной подборке.
Запомните, это большая честь для мужчины, когда его называют грубым животным.
Мы живём в плохое время и в плохой стране, где ложь и неискренность стали таким же инстинктом, как голод и любовь.
Жизнь продолжается, даже когда её, в сущности, нет.
Не думай и все. Я уже пятнадцать лет не думаю. А будешь думать — жить не захочется. Все, кто думает, несчастные…
Так мы и жили — рядом, но каждый в отдельности.
Я болел три дня, и это прекрасно отразилось на моем здоровье.
Я шёл и думал — мир охвачен безумием. Безумие становится нормой. Норма вызывает ощущение чуда.
Так ведь я кушаю. Но и меня кушают…
С юных лет я не понимал, как это могут уживаться в женщине безразличие и тревога?
Хорошего человека любить неинтересно.
Гласность — это правда, умноженная на безнаказанность.
— Здесь у вас сказано: «… И только птицы кружились над гранитным монументом…» Желательно знать, что характеризуют собой эти птицы? — Ничего, — сказал я, — они летают. Просто так. Это нормально. — Чего это они у вас летают, — брезгливо поинтересовался редактор, — и зачем? В силу какой такой художественной необходимости?
Хорошо идти, когда зовут. Ужасно — когда не зовут. Однако лучше всего, когда зовут, а ты не идёшь.
Все люди жестоки по-разному. Мужчины, например, грубят и лгут. Изворачиваются, как только могут. Однако даже самый жестокий мужчина не крикнет тебе: «Уходи! Между нами все кончено!..» Что касается женщин, то они произносят все это с легкостью и даже не без удовольствия: «Уходи! Ты мне противен! Не звони мне больше!..»
В советских газетах только опечатки правдивы. «Гавнокомандующий». «Большевистская каторга» (вместо «когорта»). «Коммунисты осуждают решение партии» (вместо — «обсуждают»). И так далее.
У меня возникла, как сказал бы Лев Толстой, дополнительная зона уязвимости.
Умело отстать — это тоже искусство. Это даже труднее, чем победить.
Все ее подруги были замужем. Их положение отличалось стабильностью. У них был семейный очаг. Разумеется, не все ее подруги жили хорошо. Некоторые изменяли своим мужьям. Некоторые грубо ими помыкали. Многоие сами терпели измены. Но при этом — они были замужем. Само наличие мужа делало их полноценными в глазах окружающих. Муж был совершенно необходим. Его следовало иметь хотя бы в качестве предмета ненависти.
Нас мало. Мы разобщены и одиноки. Мы должны объединиться на почве русской культуры.
Зло определяется конъюнктурой, спросом, функцией его носителя. Кроме того, фактором случайности. Неудачным стечением обстоятельств. И даже — плохим эстетическим вкусом.
Вообще, если бы так случилось, что я заработал бы большие деньги, я бы, наверное, прекратил журналистскую деятельность. Но, с другой стороны, если бы я заработал огромные деньги, я бы литературную деятельность тоже прекратил. Я бы прекратил всяческое творчество. Я бы лежал на диване, создавал какие-то организации, объездил весь мир, помогал бы всем материально, что, между прочим, доставляет мне массу радости.
— Четыре года тебя не видел, — обрадовался дядя Арменак, — прямо соскучился! — Одиннадцать лет тебя не видел, — подхватил дядя Ашот, — ужасно соскучился! — Первый раз тебя вижу, — шагнул ко мне дядя Хорен, — безумно соскучился.
Мы жаждем совершенства, а вокруг торжествует пошлость.
Лучший способ побороть врожденную неуверенность — это держаться как можно увереннее.
Под лучами свободы одинаково быстро расцветают и гладиолусы, и марихуана…
Я горжусь неотъемлемым правом смотреть тебе вслед. А улыбку твою я считаю удачей.
Собственнический инстинкт выражается по-разному. Это может быть любовь к собственному добру. А может быть и ненависть к чужому.
Речь его была сродни классической музыке, абстрактной живописи или пению щегла. Эмоции явно преобладали над смыслом.
Григорий Борисович держался замкнуто. Загорать и купаться он не любил. Когда его приглашали ловить рыбу, отказывался: — Увы, я не Хемингуэй. И даже не Аксаков… — Ну и тип, — говорили соседи. — Слов много знает…
Жизнь состоит из удовольствий, всё остальное можно считать неприятностями.
На одном ленинградском заводе произошел такой случай. Старый рабочий написал директору письмо. Взял лист наждачной бумаги и на оборотной стороне вывел: «Когда мне наконец предоставят отдельное жильё?» Удивленный директор вызвал рабочего: «Что это за фокус с наждаком?» Рабочий ответил: «Обыкновенный лист ты бы использовал в сортире. А так ещё подумаешь малость…» И рабочему, представьте себе, дали комнату. А директор впоследствии не расставался с этим письмом. В Смольном его демонстрировал на партийной конференции…
Я знаю, что свобода философское понятие. Меня это не интересует. Ведь рабы не интересуются философией. Идти куда хочешь – вот что такое свобода!..
Каждый из нас есть лишь то, чем себя ощущает.
— Раньше ты любил меня как женщину. — Сейчас я воспринимаю тебя как человека.
О его высокомерии ходили легенды. Так же, как и о его недоступности. Что, по существу, одно и то же. Знаменитому швейцарскому писателю, добивавшемуся встречи, Левицкий сказал по телефону: «Заходите после двух — лет через шесть…»
Слабые люди преодолевают жизнь, мужественные — осваивают… Если живешь неправильно, рано или поздно что-то случится.
Я убедился, что порабощенные страны выглядят одинаково. Все разоренные народы — близнецы…
Борина жена, в девичестве — Файнциммер, любила повторять: «Боря выпил столько моей крови, что теперь и он наполовину еврей!».
Таня удивляла меня своим безмолвным послушанием. Я не понимал, чего в нем больше — равнодушия, смирения, гордыни?
… я не боюсь, потому что у тебя есть рога. И следовательно, ты не хищник.
… ад – это мы сами. Просто этого не замечаем.
Нет, как известно, равенства в браке. Преимущество всегда на стороне того, кто меньше любит. Если это можно считать преимуществом.
Потом было тесно, и были слова, которые утром мучительно вспоминать. А главное, было утро как таковое, с выплывающими из мрака очертаниями предметов. Утро без разочарования, которого я ждал и опасался. Помню, я даже сказал: – И утро тебе к лицу… Так явно она похорошела без косметики. С этого все и началось.
У меня бывало — скажешь человеку правду о нём и тот час же возненавидишь его за это.
Какое это счастье — говорить что думаешь! Какая это мука — думать что говоришь! Говорить умеет всякий. (На Четырнадцатой улице есть попугай в зоомагазине. Говорит по-английски втрое лучше меня.) А думать — не каждый умеет. Слушать — и то разучились.
Советской прозы не существует вообще. Но есть отдельные отличные книжки. Их следует прочесть.
Корпуса университета находились в старинной части города. Сочетание воды и камня порождает здесь особую, величественную атмосферу. В подобной обстановке трудно быть лентяем, но мне это удавалось.
Помню, Иосиф Бродский высказался следующим образом: — Ирония есть нисходящая метафора. Я удивился: — Что это значит — нисходящая метафора? — Объясняю, — сказал Иосиф, — вот послушайте. «Её глаза как бирюза» — это восходящая метафора. А «её глаза как тормоза» — это нисходящая метафора.
Рассказчик говорит о том, как живут люди. Прозаик — о том, как должны жить люди. Писатель — о том, ради чего живут люди.
Антоним любви — это даже не равнодушие и не отвращение, а банальная Ложь.
Желаю абстракционизма с додекакофонией!
Окружающие любят не честных, а добрых. Не смелых, а чутких. Не принципиальных, а снисходительных. Иначе говоря — беспринципных.
— Вы филолог? — спросила Агапова. — Точнее — лингвист. Я занимаюсь проблемой фонематичности русского «Щ»… — Есть такая проблема? — Одна из наиболее животрепещущих…
Сталина мой дядя обожал. Обожал, как непутевого сына. Видя его недостатки… Когда Сталин оказался бандитом, мой дядя искренне горевал. Затем он полюбил Маленкова. Он говорил, что Маленков – инженер. Когда Маленкова сняли, он полюбил Булганина. Булганин обладал внешностью захолустного дореволюционного полицмейстера. А мой дядя родом был как раз из захолустья, из Новороссийска. Возможно, он честно любил Булганина, напоминавшего ему идолов детства. Затем он полюбил Хрущева. А когда Хрущева сняли, мой дядя утратил любовь. Ему надоело зря расходовать свои чувства. Он решил полюбить Ленина. Ленин давно умер, и снять его невозможно. Даже замарать как следует и то нелегко. А значит, невозможно отнять любовь… При этом мой дядя как-то идейно распустился. Он полюбил Ленина, а также полюбил Солженицына. Сахарова он тоже полюбил. Главным образом за то, что Сахаров изобрел водородную бомбу. Однако не спился, а борется за правду. Брежнева мой дядя не любил. Брежнев казался ему временным явлением (что не подтвердилось)…
У нас есть свобода и молодость. А свобода плюс молодость вроде бы и называется любовью.
— Неужели я вам понравился? — спросил Егоров. — Я впервые почувствовала себя маленькой и беспомощной. А значит, вы сильный.
Стоит пожить неделю без водки, и дурман рассеивается. Жизнь обретает сравнительно четкие контуры. Даже неприятности кажутся законным явлением.
Хотят ли цирики войны?.. Ответ готов у старшины, Который пропил все, что мог, От портупеи до сапог. Ответ готов у тех солдат, Что в доску пьяные лежат, И сами вы понять должны, Хотят ли цирики войны…
В постели можете долго не кончать, Рувим Исаевич. А тут извольте следовать регламенту!
Если мне звонили по телефону, отвечал: — Не могу говорить… Отключить телефон не хватало решимости. Вечно я чего-то жду…
— Ну и сдохнешь. Ты один против всех. А значит, не прав… Купцов произнес медленно, внятно и строго: — Один всегда прав…
И вот мы приехали. Испытали соответствующий шок. И многие наши страхи подтвердились. Действительно, грабят. Действительно, работу найти трудно. Действительно, тиражи ничтожные. А вот ностальгия отсутствует. Есть рестораны для собак. Брачные агентства для попугаев. Резиновые барышни для любовных утех. Съедобные дамские штанишки. Все есть. Только ностальгия отсутствует. Единственный фрукт, который здесь не растет… Лишь иногда, среди ночи… В самую неподходящую минуту… Без причины… Ты вдруг задыхаешься от любви и горя. Боже, за что мне такое наказание?!
Глупо было надеяться, что средний американец — Воннегут.
— Отсебятины быть не должно. — Знаете, — говорю, — уж лучше отсебятина, чем отъеготина.
А шпионов я вообще не обожаю. И врагов народа тоже. — Ты их видел? — спрашиваю. — Тут попался мне один еврей, завбаней. Сидит за развращение малолетних. — Какой же это враг народа? — А что, по-твоему, — друг?
Первая же моя осмысленная тирада вызвала её раздражение. Как будто актер позабыл свою роль.
Если женщина отдаётся радостно и без трагедий, это величайший дар судьбы. И расплатиться по этому счёту можно только любовью.
Возраст у меня такой, что, покупая обувь, я каждый раз задумываюсь: «Не в этих ли штиблетах меня будут хоронить?»
Во что ты превратил свою жену? Она была простодушной, кокетливой, любила веселиться. Ты сделал ее ревнивой, подозрительной и нервной. Ее неизменная фраза: «Что ты хочешь этим сказать?» — памятник твоей изворотливости…
Ведь мы поменяли общественный строй. Не географию и климат. Не экономику, культуру или язык. И тем более — не собственную природу. Люди меняют одни печали на другие, только и всего.
Нет прогресса. Есть движение, в основе которого лежит неустойчивость.
Всех людей можно разделить на 2 категории. На две группы. Первая группа — это те, которые спрашивают. Вторая группа — те, что отвечают. Одни задают вопросы. А другие молчат и лишь раздраженно хмурятся в ответ.
Можно быть рядовым инженером. Рядовых изгоев не существует. Сама их чужеродность — залог величия.
Имея большую зарплату, можно позволить себе такую роскошь, как добродушие.
Легко не красть. Тем более – не убивать. Легко не вожделеть жены своего ближнего. Куда труднее – не судить. Может быть, это и есть самое трудное в христианстве. Именно потому, что греховность тут неощутима. Подумаешь – не суди! А между тем, «не суди» – это целая философия.
Творческих профессий вообще надо избегать. Не можешь избежать, тогда другой вопрос. Тогда просто выхода нет. Значит, не ты ее выбрал, а она тебя.
Прости меня за то, что был однажды счастлив Ещё до наших встреч, недолгих и нечастых.
Я предпочитаю быть один, но рядом с кем-то…
… не каждый соотечественник — друг. И далеко не каждый говорящий на русском языке понятен.
Став её законным мужем, я бы навсегда лишился покоя. Я бы уподобился разбогатевшему золотоискателю, который с пистолетом охраняет нажитое добро.
Сидели мы как-то втроем — Рейн, Бродский и я. Рейн, между прочим, сказал: — Точность — это великая сила. Педантической точностью славились Зощенко, Блок, Заболоцкий. При нашей единственной встрече Заболоцкий сказал мне: «Женя, знаете, чем я победил советскую власть? Я победил ее своей точностью!» Бродский перебил его: — Это в том смысле, что просидел шестнадцать лет от звонка до звонка?!
И, может быть, последней умирает в человеке — низость. Способность реагировать на крашеных блондинок и тяготение к перу…
Литературе нельзя доверять свою жизнь. Поскольку добро и зло в литературе неразделимы. Так же, как в природе.
Молчание — огромная сила. Надо его запретить, как бактериологическое оружие…
Если вы видите, что человек смеётся над собой, можете быть совершенно уверены, что он не дурак, так как способность подшучивать над собой — это явный и бесспорный признак ума.
Я совершенно убежден, что можно покорить любую женщину, без конца фотографируя её.
Запомни, можно спастись от ножа. Можно блокировать топор. Можно отобрать пистолет. Можно все! Но если можно убежать — беги! Беги, сынок, и не оглядывайся…
Ты добиваешься справедливости? Успокойся, этот фрукт здесь не растёт.
Одним из серьёзных ощущений, связанных с нашим временем, стало ощущение надвигающегося абсурда, когда безумие становится более или менее нормальным явлением.
Есть в российском надрыве опасное свойство. Униженные, пуганые, глухонемые — ищем мы забвения в случайной дружбе. Выпьем, закусим, и начинается: «Вася! Друг любезный! Режь последний огурец!..» Дружба — это, конечно, хорошо. Да и в пьянстве я большого греха не вижу. Меня интересует другое. Я хочу спросить: — А кто в Союзе за 60 лет написал 15 миллионов доносов?! Друзья или враги?
Я не буду менять линолеум, — сказал он. — Я передумал, ибо мир обречен.
Три вещи может сделать женищина для русского писателя. Она может кормить его. Она может искренне поверить в его гениальность. И, наконец, женщина может оставить его в покое. Кстати, третье не исключает второго и первого.
Кризис — лучшее время для перестройки.
Завистники считают, что женщин в богачах привлекают их деньги. Или то, что можно на эти деньги купить. Они ошибаются. Не деньги привлекают женщин. Не автомобили и драгоценности. Не рестораны и дорогая одежда. Не могущество, богатство и элегантность. А то, что сделало человека могущественным, богатым и элегантным. Сила, которой наделены одни и полностью лишены другие…
О некоторых высказываниях я сожалею. Иные готов вытатуировать у себя на груди…
Я сел у двери. Через минуту появился официант с громадными войлочными бакенбардами. — Что вам угодно? — Мне угодно, — говорю, — чтобы все были доброжелательны, скромны и любезны.
Мы без конца ругаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И всё же я хочу спросить — кто написал четыре миллиона доносов?
… истинное мужество в том, чтобы любить жизнь, зная о ней всю правду!
Имея деньги, так легко переносить нищету. Учись зарабатывать их, не лицемеря. Иди работать грузчиком, пиши ночами. Мандельштам говорил, люди сохранят все, что им нужно.
Посылаю портрет живописный, так как мне фотографироваться нельзя, от моей морды лопается эмульсия на фотоплёнке, не выдерживает.
— Летом, — сказала она, — в заповеднике довольно хорошо платят. Митрофанов зарабатывает около двухсот рублей. — И это на двести рублей больше, чем он стоит.
— Наш мир абсурден, — говорю я своей жене, — и враги человека — домашние его! Моя жена сердится, хотя я произношу это в шутку. В ответ я слышу: — Твои враги — это дешевый портвейн и крашеные блондинки! — Значит, — говорю, — я истинный христьянин. Ибо Христос учил нас любить своих врагов.
Все мы знаем, что такое боль невысказанных слов.
Подлинное зрение возможно лишь на грани тьмы и света, а по обеим сторонам от этой грани бродят слепые.
Цинизм предполагает общее наличие идеалов. Преступление — общее наличие законов. Богохульство — общее наличие веры. И так далее. А что предполагает убожество? Ничего.
– Как вас постричь? – Молча.
Летом так просто казаться влюбленным. Зеленые теплые сумерки бродят под ветками. Они превращают каждое слово в таинственный и смутный знак… ” За окном начиналась метель. Белые хлопья косо падали на стекло из темноты. — Летом так просто казаться влюбленным, – шептал надзиратель. Полусонный ефрейтор брел коридором, с шуршанием задевая обои. “Летом так просто казаться влюбленным…” Алиханов испытывал тихую радость. Он любовно перечеркнул два слова и написал: “Летом… непросто казаться влюбленным…”Жизнь стала податливой. Ее можно было изменить движением карандаша с холодными твердыми гранями и рельефной надписью – “Орион”… — Летом непросто казаться влюбленным, – снова и снова повторял Алиханов…”
Собственно говоря, я даже не знаю, что такое любовь. Критерии отсутствуют полностью. Несчастная любовь — это я ещё понимаю. А если все нормально? Есть в ощущении нормы какой-то подвох. И всё-таки ещё страшнее — хаос…
Среди одинаковых кирпичных пакгаузов бродили люди. Я спрашивал у некоторых — где четвертый холодильник? Ответы звучали невнятно и рассеянно. Позднее я узнал, что на этой базе царит тотальное государственное хищение в особо крупных размерах. Крали все. Все без исключения. И потому у всех были такие отрешенные, задумчивые лица.
-… У тебя должен быть антагонизм по части зеков. Ты должен их ненавидеть. А разве ты их ненавидишь? Что-то не заметно. Спрашивается, где же твой антагонизм? — Нет у меня антагонизма. Даже к тебе, мудила…
Рай — это, в сущности, то, чего мы лишены.
Когда храбрый молчит, трусливый помалкивает.
Ненавидеть человека за его происхождение – расизм. И любить человека за его происхождение – расизм.
Благородство — это готовность действовать наперекор собственным интересам.
Я всегда мечтал быть учеником собственных идей. Может, я достигну этого в преклонные годы.
Я думаю, у любви вообще нет размеров. Есть только – да или нет.
Борька трезвый и Борька пьяный настолько разные люди, что они даже не знакомы между собой…
Казалось бы, люби и все. Гордись, что Бог послал тебе непрошенную милость. Читая гениальные стихи, не думай, какие обороты больше или меньше удались автору. Бери, пока дают, и радуйся. Благодари судьбу. Любить эту девушку — все, что мне оставалось. Разве этого недостаточно? А я все жаловался и роптал. Я напоминал садовника, которые ежедневно вытаскивает цветок из земли, чтобы узнать, прижился ли он.
Не обошлось и без скандала. Лысый парень напился и выкрикнул: — Ну что, бежите с тонущего корабля!? Но ему возразили: — Значит, корабль тонет? И это мы слышим от члена партии?! — Я — беспартийный, — реагировал скандалист, — мне обидно, что выпускают только евреев!
Юмор — инверсия разума.
Любовь — это для молодежи. Для военнослужащих и спортсменов… А тут всё сложнее. Тут уже не любовь, а судьба…
Я был озадачен. Я решился продать душу сатане, а что вышло? Вышло, что я душу сатане – подарил. Что может быть позорнее?..
Они не пускают нас в литературу, мы бы их не пустили в трамвай.
Хрущев принимал литераторов в Кремле. Он выпил и стал многословным. В частности, он сказал: — Недавно была свадьба в доме товарища Полянского. Молодым подарили абстрактную картину. Я такого искусства не понимаю… Затем он сказал: — Как уже говорилось, в доме товарища Полянского была недавно свадьба. Все танцевали, этот… как его?… Шейк. По-моему, это ужас… Наконец он сказал: — Как вы знаете, товарищ Полянский недавно сына женил. И на свадьбу явились эти… как их там?.. Барды. Пели что-то совершенно невозможное… Тут поднялась Ольга Берггольц и громко сказала: — Никита Сергеевич! Нам уже ясно, что эта свадьба — крупнейший источник познания жизни для вас!
Молчание — есть порука жизни. А крик — соответственно — убивает последнюю надежду.
Семья — не ячейка государства. Семья — это государство и есть. Борьба за власть, экономические, творческие и культурные проблемы. Эксплуатация, мечты о свободе, революционные настроения… Всё это и есть семья.
Печаль и страх — реакция на время.
Редактировал «Костер» детский писатель Сахарнов. Я прочитал его книги. Они мне понравились. Непритязательные морские истории. Он выпускал шесть-семь книжек за год. Недаром считают, что ресурсы океана безграничны.
Не к деньгам стремится умный бизнесмен. Он стремится к полному, гармоничному тождеству усилий и результата.
Деньги, скажем, у меня быстро кончаются, одиночество — никогда.
Знаешь, что главное в жизни? Главное то, что жизнь одна. Прошла минута, и конец. Другой не будет…
Как известно, в наших газетах только опечатки правдивы.
Величие духа не обязательно сопутствует телесной мощи. Скорее — наоборот. Духовная сила часто бывает заключена в хрупкую, неуклюжую оболочку. А телесная доблесть нередко сопровождается внутренним бессилием.
В любой работе есть место творчеству.
Как-то раз я беседовал с атеистом. — Я атеист, — сказал атеист, — мой долг противостоять религии. И противостоять Богу! — Так ведь Бога нет, — говорю. — Как можно противостоять тому, чего нет? Тому, что сам же и отрицаешь?..
Женщины не любят тех, кто просит. Унижают тех, кто спрашивает. Следовательно, не проси. И по возможности — не спрашивай. Бери, что можешь сам. А если нет, то притворяйся равнодушным.
Мировоззрение и обстоятельства жизни тесно связаны. Я не диссидент, не революционер, не инакомыслящий. Я старался быть вне политики.
Мама говорит, что когда-то я просыпался с улыбкой на лице. Было это, надо полагать, году в сорок третьем. Представляете себе: кругом война, бомбардировщики, эвакуация, а я лежу и улыбаюсь. Сейчас всё по-другому. Вот уже лет двадцать я просыпаюсь с отвратительной гримасой на запущенной физиономии.
Самое большое несчастье моей жизни – гибель Анны Карениной!
Мы любуемся первым снегом… Обретаем второе дыхание… Называемся третьей волной… Подлежим четвертому измерению… Тяготимся пятой графой… Испытываем шестое чувство… Оказываемся на седьмом небе…
Не надо быть как все, потому что мы и есть как все…
— У меня к тебе огромная просьба. Дай слово, что выполнишь ее. Я кивнул. — Задуши меня, — попросил дядя.
Уныние страшнее горя. Ибо горе есть разновидность созерцательного душевного опыта. Уныние же — сон души…
Вообще я уверен, что нищета и богатство — качества прирожденные. Такие же, например, как цвет волос или, допустим, музыкальный слух. Один рождается нищим, другой — богатым. И деньги тут ни при чем. Можно быть нищим с деньгами. И — соответственно — принцем без единой копейки.
— Мы ещё встретимся? — Да… Если ты нас любишь… Я даже не спросил — где мы встретимся? Это не имело значения. Может быть, в раю. Потому что рай — это и есть место встречи. И больше ничего. Камера общего типа, где можно встретить близкого человека…
Говорят, что если сигарета гаснет, Кто-то вспоминает непременно, Если б было в жизни всё так ясно, Я б во всём доверился приметам.
Всем ясно, что у гениев должны быть знакомые. Но кто поверит, что его знакомый — гений?!!
И еще посылаю Вам один из моих ранних живописных шедевров. Внимательный анализ полотна дает возможность обнаружить: с одной стороны — явное влияние мастеров голландской школы; с другой стороны — заметна мощная социальная тенденциозность, свойственная передвижникам и гениальному Гойе. Подлинник хранится в Третьяковке, посылаю Вам репродукцию. Я назвал мою картину — «Гадюка на цыпочках».* * Рядом с этим предложением нарисована длинная вертикальная черта.
Моя жена уверена, что супружеские обязанности — это прежде всего трезвость.
Божий дар как сокровище. То есть буквально — как деньги. Или ценные бумаги. А может, ювелирное изделие. Отсюда — боязнь лишиться. Страх, что украдут. Тревога, что обесценится со временем. И ещё — что умрёшь, так и не потратив.
Тоска и ужас — реакция на вечность. Печаль и страх обращены вниз. Тоска и ужас — к небу.
Я давно заметил — когда человек влюблен и у него долги, то предметом разговора становится его моральный облик.
К утру всегда настроение портится. Особенно если спишь на холодных досках. Да ещё связанный телефонным проводом.
Может быть отец и ненавидел тиранию. Но при этом чувствовал уважение к ее масштабам.
Расположились мы как-то с писателем Демиденко на ящиках около винной лавки. Ждем открытия. Мимо проходит алкаш, запущенный такой. Обращается к нам: — Сколько время? Демиденко отвечает: — Нет часов. И затем: — Такова селяви. Алкаш оглядел его презрительно: — Такова селяви? Да не такова селяви, а таково селяви. Это же средний род, мудила! Демиденко потом восхищался: — У нас даже алкаши могут преподавать французский язык!
Сейчас я стал уже немолодой, и выяснилось, что ни Льва Толстого, ни Фолкнера из меня не вышло, хотя все, что я пишу, публикуется. И на передний план выдвинулись какие-то странные вещи: выяснилось, что у меня семья, что брак — это не просто факт, это процесс. Выяснилось, что дети — это не капиталовложение, не объект для твоих сентенций и не приниженные существа, которых ты почему-то должен воспитывать, будучи сам черт знает кем, а что это какие-то божьи создания, от которых ты зависишь, которые тебя критикуют и с которыми ты любой ценой должен сохранить нормальные человеческие отношения. Это оказалось самым важным.
Говорят, не принято дарить кошельки и бумажники, но я не верю. Однажды мне переходила дорогу черная кошка, мы с ней засмотрелись друг на друга, и она чуть не провалилась в люк. Возможно, у кошек есть такая примета, если черный мужчина переходит дорогу — это к несчастью.
Есть такие молодые женщины, не то чтобы порочные, развратные, нет, а, как бы это лучше выразиться, — беспечные. Их жизнь — сплошное действие. За нагромождением поступков едва угадывается душа.
У хорошего человека отношения с женщинами всегда складываются трудно. А я человек хороший. Заявляю без тени смущения, потому что гордиться тут нечем. От хорошего человека ждут соответствующего поведения. К нему предъявляют высокие требования. Он тащит на себе ежедневный мучительный груз благородства, ума, прилежания, совести, юмора. А затем его бросают ради какого-нибудь отъявленного подонка. И этому подонку рассказывают, смеясь, о нудных добродетелях хорошего человека.Женщины любят только мерзавцев, это всем известно. Однако быть мерзавцем не каждому дано. У меня был знакомый валютчик Акула. Избивал жену черенком лопаты. Подарил ее шампунь своей возлюбленной. Убил кота. Один раз в жизни приготовил ей бутерброд с сыром. Жена всю ночь рыдала от умиления и нежности. Консервы девять лет в Мордовию посылала. Ждала… А хороший человек, кому он нужен, спрашивается?..
Желание командовать в посторонней для себя области есть тирания.
Прихожу я на работу. Останавливает меня коллега Барабанов. — Вчера, — говорит, — перечитывал Кафку. А вы читали Кафку? — К сожалению, нет, — говорю. — Вы не читали Кафку? — Признаться, не читал. Целый день Барабанов косился на меня. А в обеденный перерыв заходит ко мне лаборантка Нинуля и спрашивает: — Говорят, вы не читали Кафку. Это правда? Только откровенно. Все останется между нами. — Не читал, — говорю. Нинуля вздрогнула и пошла обедать с коллегой Барабановым…
Прошлогодний календарь не годится сегодня.
Любая подпись хочет, чтобы её считали автографом.
Татьяна взошла над моей жизнью, как утренняя заря. То есть спокойно, красиво, не возбуждая чрезмерных эмоций.
Его литературные данные составляли оптимальный вариант. Ведь полная бездарность — нерентабельна. Талант — настораживает. Гениальность — вызывает ужас. Наиболее ходкая валюта — умеренные литературные способности.
Я продолжаю мечтать о том, чтоб написать хорошую повесть, куда, впрочем, могут войти кое-какие стихи.
— Да, — сказал он, — годы идут, годы идут… — Постарела? — Как тебе сказать… Оформилась.
В борьбе с абсурдом так и надо действовать. Реакция должна быть столь же абсурдной. А в идеале — тихое помешательство.
Тарасович давно интересовался: — Есть у тебя какие-нибудь политические идеалы? — Не думаю. — А какое-нибудь самое захудалое мировоззрение? — Мировоззрения нет. — Что же у тебя есть? — Миросозерцание. — Разве это не одно и то же? — Нет. Разница примерно такая же, как между штатным сотрудником и внештатным. — По-моему, ты чересчур умничаешь. — Стараюсь. — И все-таки, как насчет идеалов? Ты же служишь на политической радиостанции. Идеалы бы тебе не помешали. — Это необходимо? — Для штатных работников — необходимо. Для внештатных — желательно. — Ну, хорошо, — говорю, — тогда слушай. Я думаю, через пятьдесят лет мир будет единым. Хорошим или плохим — это уже другой вопрос. Но мир будет единым. С общим хозяйством. Без всяких политических границ. Все империи рухнут, образовав единую экономическую систему… — Знаешь что, — сказал редактор, — лучше уж держи такие идеалы при себе. Какие-то они чересчур прогрессивные.
Моя жена говорит: — Комплексы есть у всех. Ты не исключение. У тебя комплекс моей неполноценности.
— Улыбнитесь, мужики, — попросил Жбанков. — Внимание! Снимаю! — У тебя же, — говорю, — и пленки нет. — Это не важно, — сказал Жбанков, — надо разрядить обстановку.
— Так, — говорю, — всегда и получается. Сперва угробят человека, а потом начинают разыскивать его личные вещи. Так было с Достоевским, с Есениным… Так будет с Пастернаком. Опомнятся — начнут искать личные вещи Солженицына…
Вообще я заметил, что человеческое обаяние истребить довольно трудно. Куда труднее, чем разум, принципы или убеждения.
— Что же тебя в ней привлекало? Михал Иваныч надолго задумался. — Спала аккуратно, — выговорил он, — тихо, как гусеница…
Сумасшествие — ещё не аргумент…
… Все кругом измучены мной, а единственное, что я мог и хотел бы противопоставить всей своей грязной жизни, — книжку, прозу…
Это безумие — жить с мужчиной, который не уходит только потому, что ленится…
— До Нового года еще шесть часов, — отметил замполит, — а вы уже пьяные, как свиньи. — Жизнь, товарищ лейтенант, обгоняет мечту, — сказал Фидель.
Удивительно, что даже спички бывают плохие и хорошие.
– Рюмки взяли парни из чешского землячества. Ты можешь пить из бумажных стаканчиков? – Мне случалось пить из футляра для очков. Рейнхард уважительно приподнял брови. Мы выпили по стакану бренди. – Можно здесь и переночевать, – сказал он, – только диваны узкие. – Мне доводилось спать в гинекологическом кресле. Рейнхард поглядел на меня с еще большим уважением. Мы снова выпили. – Я не буду менять линолеум, – сказал он. – Я передумал, ибо мир обречен.
Я почему-то всегда беспокоюсь, если две женщины остаются наедине. Тем более что одна из них — моя жена.
… есть в шальных деньгах какая-то гнусная сила.
Я в эту ночь расставлю часовыми Вдоль тихой улицы ночные фонари, И буду сам до утренней зари Бродить с дождем под окнами твоими. Шататься городом, чьи улицы пусты, И слушать, как шумит листвою ветер. Лишь для того, чтоб утром, на рассвете Услышать от любимой — «Это ты?»
Я бы даже опечатки исправлял лишь с ведома автора. Не говоря о пунктуации. Пунктуацию каждый автор изобретает самостоятельно. Я думаю, тетка была хорошим редактором. Вернее, хорошим человеком, доброжелательным и умным. Лично я хороших редакторов не встречал. Хотя среди них было много прекрасных людей. Хорошего редактора я встретил лишь однажды. Кажется, на Ленфильме. Это была некая Хелли Руммо. Она была эстонка и едва говорила по-русски. Слабое знание языка придавало ее высказываниям особую четкость. Она говорила: – Сценарий хороший. Значит, его не примут…
— Думаю, Толстой не согласился бы жить в этом унылом районе! — Толстой не согласился бы жить в этом… году!..
Мы без конца проклинаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить — кто написал четыре миллиона доносов? {Эта цифра фигурировала в закрытых партийных документах.) Дзержинский? Ежов? Абакумов с Ягодой? Ничего подобного. Их написали простые советские люди…
Ревновать — это мстить себе за ошибки других…
Долгое время я искренне считал, что мама всем блюдам на свете предпочитает картошку. Здесь, в Нью-Йорке, окончательно выяснилось, что это не так.
Нет большей трагедии для мужчины, чем полное отсутствие характера.
Человек человеку… как бы это получше выразиться – табула раса. Иначе говоря – всё, что угодно. В зависимости от стечения обстоятельств. Человек способен на все – дурное и хорошее. Мне грустно, что это так. Поэтому дай нам Бог стойкости и мужества. А ещё лучше – обстоятельств времени и места, располагающих к добру…
Ревность охватила меня целиком. Я уже не мог существовать вне атмосферы подозрений. Я уже не ждал конкретных доказательств ее вероломства. Моя фантазия услужлива рисовала все, что нормальным людям требуется для самоубийства.
Живётся мне сейчас вполне сносно, я ни черта не делаю, читаю и толстею. Но иногда бывает так скверно на душе, что хочется самому себе набить морду.
Утаить любовь ещё труднее, чем симулировать её.
Нам храбрость стоила отчаяния А каждая строка — молчания.
Долги — это единственное, что связывает тебя с людьми. А у кого их нет?
Честный американец — это тот, кто продается один раз в жизни. Он назначает себе цену, получает деньги и затем становится неподкупным.
Я давно заметил: когда от человека требуют идиотизма, его всегда называют профессионалом.
Разместили нас в гостинице «Хилтон». По одному человеку в номере. За исключением прозаика Белякова, которого неизменно сопровождает жена. Мотивируется это тем, что она должна записывать каждое его слово. Помню, Беляков сказал литературоведу Эткинду: – У меня от синтетики зуд по всему телу. И Дарья Владимировна тотчас же раскрыла записную книжку.
— Есть вакансия. Газета «На страже Родины». Запиши фамилию — Каширин. — Это лысый такой? — Каширин — опытный журналист. Человек — довольно мягкий… — Дерьмо, — говорю, — тоже мягкое. — Ты что, его знаешь?
Не бывать тебе американцем. И не уйти от своего прошлого. Это кажется, что тебя окружают небоскребы. Тебя окружает прошлое. То есть мы. Безумные поэты и художники, алкаши и доценты, солдаты и зэки. Еще раз говорю — помни о нас. Нас много, и мы живы. Нас убивают, а мы живем и пишем стихи. В этом кошмаре, в этом аду мы узнаем друг друга не по именам.
Ты хочешь выйти замуж? Но что изменится? Что даст этот идиотский штамп? Это лошадиное тавро… Пока мне хорошо, я здесь. А надоест – уйду. И так будет всегда…
— Посторонним сюда нельзя! — А потусторонним, — говорю, — можно?
Затем наступил тридцать восьмой год. Конечно, это было жуткое время. Однако не для всех. Большинство танцевало под жизнерадостную музыку Дунаевского. Кроме того, ежегодно понижались цены. Икра стоила девятнадцать рублей килограмм. Продавалась она на каждом углу. Конечно, невинных людей расстреливали. И все же расстрел одного шел на пользу многим другим. Расстрел какого-нибудь маршала гарантировал повышение десяти его сослуживцам. На освободившееся место выдвигали генерала. Должность этого генерала занимал полковник. Полковника замещал майор. Соответственно повышали в званиях капитанов и лейтенантов. Расстрел одного министра вызывал десяток служебных перемещений. Причем направленных исключительно вверх. Толпы низовых бюрократов взбирались по служебной лестнице На заводе, где трудился Федор Макарович, арестовали человек восемь. Среди прочих – начальника цеха. Федор Макарович занял его должность На фабрике, где работала его жена, арестовали бригадира. На его место выдвинули Галину Тимофеевну. Аресты не прекращались два года. За это время Федор Макарович стал главным технологом небольшого предприятия. Галина Тимофеевна превратилась в заведующую отделом сбыта.
Парадокс заключается в том, что не мы выбираем и находим призвание, а оно выбирает и находит нас. А когда это случится и случится ли — неизвестно.
Тамара, я только что свалился с брусьев и ударился задиком об землю, испытав при этом ни с чем не сравнимые страдания. Причем я давно уже заметил: стоит человеку слегка порезать палец — ему все начинают сочувствовать, кто бинт волокет, кто йод, а когда человек со всего маху трескается об землю задом, это вызывает взрыв скотского смеха. Простите, но я не мог не поделиться с Вами, Тамара, последними наблюдениями над низостью человеческой природы.
Литература Франция прекрасна, как сама Франция. Французская проза иногда вычурна, чуть женственна. Но французы были превосходными стилистами.
Гений враждебен не толпе, а посредственности.
Ссорятся люди от полноты жизни…
Человек, который хотя бы один-единственный раз испытал серьёзную опасность, узнал большой страх, уже никогда не будет пижоном и трепачом.
Ковригин недовольно сказал: — Наши лошади в три раза больше! — Это пони, — сказал мистер Хиггинс. — Я им не завидую. — Естественно, — заметил Хиггинс, — это могло бы показаться странным.
Действительно, воруют. И с каждым годом все размашистей. С мясокомбината уносят говяжьи туши. С текстильной фабрики — пряжу. С завода киноаппаратуры — линзы. Тащат все — кафель, гипс, полиэтилен, электромоторы, болты, шурупы, радиолампы, нитки, стекла. Зачастую все это принимает метафизический характер. Я говорю о совершенно загадочном воровстве без какой-либо разумной цели. Такое, я уверен, бывает лишь в российском государстве.
Любить публично — скотство.
Насильственная мораль – это вызов силам природы.
Я обратился к вам, потому что ценю интеллигентных людей. Я сам интеллигентный человек. Нас мало. Откровенно говоря, нас должно быть ещё меньше.
Разговаривать и одновременно есть — довольно сложная наука. Владеют ею, я заметил, только престарелые кавказцы.
— Могу я переночевать в Свердловске у твоих родителей? — Естественно, — закричал Безуглов, — конечно! Сколько угодно! Все будут только рады. Квартира у них — громадная. Батя — член-корреспондент, мамаша — заслуженный деятель искусств. Угостят тебя домашними пельменями… Единственное условие: не проговорись, что мы знакомы. Иначе все пропало. Ведь я с четырнадцати лет — позор семьи!…
С литературой было покончено. Дни потянулись томительной вереницей. Сон, кефир, работа, одиночество. Коллеги, видя мое состояние, забеспокоились. Познакомили меня с развитой девицей Фридой Штейн. Мы провели два часа в ресторане. Играла музыка. Фрида читала меню, как Тору, — справа налево. Мы заказали блинчики и кофе. Фрида сказала: — Все мы — люди определенного круга. Я кивнул. — Надеюсь, и вы — человек определенного круга? — Да, — сказал я. — Какого именно? — Четвертого, — говорю, — если вы подразумеваете круги ада. — Браво! — сказала девушка. Я тотчас же заказал шампанское.
Я оглядел пустой чемодан. На дне — Карл Маркс. На крышке — Бродский. А между ними — пропащая, бесценная, единственная жизнь.
На чужом языке мы теряем восемьдесят процентов своей личности. Мы утрачиваем способность шутить, иронизировать. Одно это меня в ужас приводит.
Сколько раз за последнее десятилетие менялся фасон женских шляп? А серпантин тысячу лет остаётся серпантином.
— Что с вами? Вы красный! — Уверяю вас, это только снаружи. Внутри я — конституционный демократ.
Путь к добродетели лежит через уродство.
Гранин сказал: — Вы преувеличиваете. Литератор должен публиковаться. Разумеется, не в ущерб своему таланту. Есть такая щель между совестью и подлостью. В эту щель необходимо проникнуть. Я набрался храбрости и сказал: — Мне кажется, рядом с этой щелью волчий капкан установлен.
Когда человека бросают одного и при этом называют самым любимым, делается тошно.
Всю жизнь я дул в подзорную трубу и удивлялся, что нету музыки. А потом внимательно глядел в тромбон и удивлялся, что ни хрена не видно.
Я отблагодарю тебя, — сказал мой дядя, — я завещаю тебе сочинения Ленина. Отнеси их в макулатуру и поменяй на «Буратино»… Но сначала задуши меня.
Когда-то мы жили в горах. Они бродили табунами вдоль южных границ России. Мы приучили их к неволе, к ярму. Мы не разлюбили их. Но эта любовь осталась только в песнях. Когда-то мы были чернее. Целыми днями валялись мы на берегу Севана. А завидев красивую девушку, писали щепкой на животе слова любви. Когда-то мы скакали верхом. А сейчас плещемся в троллейбусных заводях. И спим на ходу. Когда-то мы спускались в погреб. А сейчас бежим в гастроном. Мы предпочли горам — крутые склоны новостроек. Мы обижаем жен и разводим костры на паркете. НО КОГДА-ТО МЫ ЖИЛИ В ГОРАХ!
На свободе жить очень трудно. Потому что свобода одинаково благосклонна и к дурному, и к хорошему. Разделить же дурное и хорошее не удается без помощи харакири. В каждом из нас хватает того и другого. И все перемешано…
Когда ты испытываешь смутные ощущения, писать рановато. А когда ты всё понял, единственное, что остаётся — молчать.
Гений — это бессмертный вариант простого человека.
А как еще может пахнуть в стране?! Ведь главный труп еще не захоронен!
Семь часов над океаном показались мне вечностью. Слишком мало интересного в пространстве как таковом.
Мы совсем разные люди и любим разное, но ненавидим, кажется одно и то же. А это гораздо важнее. Мы оба больше всего ненавидим и презираем шарлатанов.
Моя жена спросила Арьева: – Андрей, я не пойму, ты куришь? – Понимаешь, – сказал Андрей, – я закуриваю, только когда выпью. А выпиваю я беспрерывно. Поэтому многие ошибочно думают, что я курю.
Бывает, ты разговариваешь с женщиной, приводишь ей красноречивые доводы и убедительные аргументы. А ей не до аргументов. Ей противен сам звук твоего голоса.
Я не жалею о пережитой бедности. Если верить Хемингуэю, бедность — незаменимая школа для писателя. Бедность делает человека зорким. И так далее. Любопытно, что Хемингуэй это понял, как только разбогател…
Мир несовершенен. Устоями общества являются корыстолюбие, страх и продажность. Конфликт мечты с действительностью не утихает тысячелетиями. Вместо желаемой гармонии на земле царят хаос и беспорядок. Более того, нечто подобное мы обнаружили в собственной душе. Мы жаждем совершенства, а вокруг торжествует пошлость.
Жизнь расстилалась вокруг необозримым минным полем.
Я убедился, что глупо делить людей на плохих и хороших… На злодеев и праведников… Человек неузнаваемо меняется под воздействием обстоятельств. И в лагере — особенно.
Ирония — любимое, а главное, единственное оружие беззащитных.
На радио я сотрудничаю уже десять лет. В первые же дни начальник Барри Тарасович объяснил мне: — Я не говорю вам — что писать. Я только скажу вам — чего мы писать категорически не должны. Мы не должны писать, что религиозное возрождение с каждым годом ширится. Что социалистическая экономика переживает острый кризис. И так далее. Все это мы писали сорок лет. За это время у нас сменилось четырнадцать главных редакторов. А социалистическая экономика все еще жива. — Но она действительно переживает кризис. — Значит, кризис — явление стабильное. Упадок вообще стабильнее прогресса.
Гуляев выступал темпераментно и долго. Он тоже говорил все, что полагается. О насильственной коллективизации и сталинских репрессиях. О сельскохозяйственном кризисе и бесчинствах цензуры. О закрытых распределителях и государственном антисемитизме. В конце он сказал: — Россия действительно прекрасна! И мы еще въедем туда на белом коне! Литвинский наклонился к Шагину и говорит: — После коммунистов я больше всего ненавижу антикоммунистов!…
В жизни газетчика есть все, чем прекрасна жизнь любого достойного мужчины. Искренность? Газетчик искренне говорит не то, что думает. Творчество? Газетчик без конца творит, выдавая желаемое за действительное. Любовь? Газетчик нежно любит то, что не стоит любви.
У наших женщин философия такая: «Если ты одна с ребенком, без копейки денег — не гордись. Веди себя немного поскромнее». Они считали, что в Марусином тяжелом положении необходимо быть усталой, жалкой и зависимой. Ещё лучше — больной, с расстроенными нервами. Тогда бы наши женщины ей посочувствовали. И даже, я не сомневаюсь, помогли бы. А так? Раз слишком гордая, то пусть сама выкручивается… В общем: «Хочешь, чтоб я тебя жалела? Дай сначала насладиться твоим унижением!»
Есть свойство, по которому можно раз и навсегда отличить благородного человека. Благородный человек воспринимает любое несчастье как расплату за собственные грехи. Он винит лишь себя, какое бы горе его ни постигло.
Существуют в мире точные науки. А значит, существуют и неточные. Среди неточных, я думаю, первое место занимает филология.
Любовь – это свобода. Пока открыты двери — все нормально. Но если двери заперты снаружи — это тюрьма.
Говорят, евреи равнодушны к природе. Так звучит один из упреков в адрес еврейской нации. Своей, мол, природы у них нет, а к чужой они равнодушны. Что ж, может быть, и так.
Дима был хорошим человеком. Пороки его заключались в отсутствии недостатков. Ведь недостатки, как известно, привлекают больше, чем достоинства. Или, как минимум, вызывают более сильные чувства.
Уезжать всегда гораздо легче, чем оставаться.
Здесь [в армии], как никогда, я чётко «ощущаю», «чувствую» себя. Мне трудно объяснить. Я постигаю здесь пределы и границы моих сил, знаю свою натуру, вижу пробелы и нехватки, могу точно определить, когда мне не достаёт мужества и храбрости.
О его высокомерии ходили легенды. Так же, как и о его недоступности. Что, по существу, одно и то же.
Я зашел в хозяйственную лавку. Приобрел конверт с изображением Магеллана. Спросил зачем-то: — Вы не знаете, при чем тут Магеллан? Продавец задумчиво ответил: — Может, умер… Или героя дали…
Всякая литературная материя делится на три сферы: 1. То, что автор хотел выразить. 2. То, что он сумел выразить. 3. То, что он выразил, сам этого не желая…
В Англии нет художников, нет композиторов, нет поэтов, но есть отличная проза. Простая, многословная, я бы сказал, деловая проза.
И почему архитектура вокзальных сортиров так часто напоминает шедевры Растрелли?
Думаешь, органы не замечают всего этого бардака? Органы все замечают получше академика Сахарова. Но где реальный выход? В чем? В реставрации капитализма?.. Допустим, почитал я ваш хваленый самиздат. Дерьма не меньше, чем в журнале «Знамя». Только все перевернуто. Где белое, там черное, где черное, там белое… Вот, например, проблема сельского хозяйства. Допустим, можно взять и отменить колхозы. Раздать крестьянам землю и тому подобное. Но ты сперва узнай, что думают крестьяне? Хотят ли эту землю получить?.. Да любой крестьянин эту землю враз на чекушку махнет.
Знаете, я столько читал о вреде алкоголя! Решил навсегда бросить… читать!
Туристы из Риги — самые воспитанные. Что ни скажи, кивают и улыбаются. Если задают вопросы, то, как говорится, по хозяйству. Сколько было у Пушкина крепостных? Какой доход приносило Михайловское? Во что обошелся ремонт господского дома? Кавказцы ведут себя иначе. Они вообще не слушают. Беседуют между собой и хохочут. По дороге в Тригорское любовно смотрят на овец. Очевидно, различают в них потенциальный шашлык. Если задают вопросы, то совершенно неожиданные. Например: «Из-за чего была дуэль у Пушкина с Лермонтовым?»
Ведь кошмар и безнадежность — еще не самое плохое. Самое ужасное — хаос…
Что значит «нажрался»? Да я выпил! Да, я несколько раскрепощен. Взволнован обществом прекрасной дамы. Но идейно я трезв!
Ты, я знаю, в Ленинград собрался. Мой тебе совет — не возникай. Культурно выражаясь — не чирикай. Органы воспитывают, воспитывают, но могут и покарать. А досье у тебя посильнее, чем «Фауст» Гете. Материала хватит лет на сорок… И помни, уголовное дело — это тебе не брюки с рантом. Уголовное дело шьется в пять минут. Раз — и ты уже на стройках коммунизма… Так что веди себя потише…
Один мой друг ухаживал за женщиной. Женщина была старше и опытнее его. Она была необычайно сексуальна и любвеобильна. Друг мой оказался с этой женщиной в гостях. Причем в огромной генеральской квартире. И ему предложили остаться ночевать. И женщина осталась с ним. Впервые они были наедине. И друг мой от радости напился. Очнулся голый на полу. Женщина презрительно сказала: — Мало того, что он не стоял. Он у тебя даже не лежал. Он валялся.
Кто живет в мире слов, тот не ладит с вещами.
В Ленинграде к его сочинениям отнеслись прохладно. Стереотипы здесь были повыше. Полная бездарность не оплачивалась. Талант настораживал. Гениальность порождала ужас. Наиболее рентабельными казались — «явные литературные способности», У Потоцкого не было явных способностей. Что-то мерцало в его сочинениях, проскальзывало, брезжило. Какие-то случайные фразы, отдельные реплики… «Перламутровая головка чеснока…», «Парафиновые ноги стюардессы…». Однако явных способностей не было. Издавать его перестали. То, что прощалось захолустному новичку, раздражало в столичном литераторе.
… лишь серость застрахована от неудач…
А вот с закуской не было проблем. Да и быть не могло. Какие могут быть проблемы, если Севастьянову удавалось разрезать обыкновенное яблоко на шестьдесят четыре дольки?!..
Что-то принуждает мужчину быть особенно деликатным с воображаемыми любовниками его жены.
Она внушала мне правила хорошего тона. Главное правило — не возбуждаться. Не проявлять излишней горячности. Рассеянная улыбка — вот что к лицу настоящему джентельмену.
Непоправима только смерть.
Самые яркие персонажи в литературе — неудавшиеся отрицательные герои. Самые тусклые — неудавшиеся положительные.
– Вам можно доверять. Я это сразу поняла. Как только увидела портрет Солженицына. – Это Достоевский. Но и Солженицына я уважаю…
Я не знаю, кто я такой. Пишу рассказы… Я – этнический писатель, живущий за 4000 километров от своей аудитории.
— Вот, например, Хемингуэй… — Средний писатель, — вставил Гольц. — Какое свинство, — вдруг рассердился поэт. — Хемингуэй умер. Всем нравились его романы, а затем мы их якобы переросли. Однако романы Хемингуэя не меняются. Меняешься ты сам. Это гнусно — взваливать на Хемингуэя ответственность за собственные перемены. — Может, и Ремарк хороший писатель? — Конечно. — И какой-нибудь Жюль Берн? — Еще бы. — И этот? Как его? Майн-Рид? — Разумеется. — А кто же тогда плохой? — Да ты.
И всё-таки, с дружбой было покончено. Нельзя говорить: «Привет, моя дорогая!» женщине, которой шептал Бог знает что. Не звучит…
Я убедился, что любая мысль влюбленного бедняка — преступна.
По-твоему любовь — это что? Любовь — это… Любовь — это… калейдоскоп. Типа — сегодня одна, завтра другая.
— Что же ты, интересно, похитил? Зек смущенно отмахивался: — Да ничего особенного… Трактор… — Цельный трактор?! — Ну. — И как же ты его похитил? — Очень просто. С комбината железобетонных изделий. Я действовал на психологию. — Как это? — Зашел на комбинат. Сел в трактор. Сзади привязал железную бочку из-под тавота. Еду на вахту. Бочка грохочет. Появляется охранник: «Куда везешь бочку?» Отвечаю: «По личной надобности». — «Документы есть?» — «Нет». — «Отвязывай к едрене фене…» Я бочку отвязал и дальше поехал. В общем, психология сработала.
На меня очень сильно подействовал рассказ Тараса Шевченко, записанный в его дневнике. Рассказ такой: «Шел я в декабре по набережной. Навстречу босяк. Дай, говорит, алтын. Я поленился расстегивать свитку. Бог, отвечаю, подаст. Иду дальше, слышу — плеск воды. Возвращаюсь бегом. Оказывается, нищий мой в проруби утопился. Люди собрались, пристава зовут… С того дня, — заканчивает Шевченко, — я всегда подаю любому нищему. А вдруг, думаю, он решил измерить на мне предел человеческой жестокости…»
В любви обиды нет.
Не люблю я восторженных созерцателей. И не очень доверяю их восторгам. Я думаю, любовь к березам торжествует за счет любви к человеку. И развивается как суррогат патриотизма…
— Мне в рай попасть охота. Я еще со Дня Конституции такую цель поставил. — Попадешь, — заверил его Алиханов, — в охране у тебя не много конкурентов. — Я и то думаю, — согласился Фидель, — публика у нас бесподобная. Ворюги да хулиганы… Какой уж там рай… Таких и в дисбат не примут… А я на этом фоне, может, и проскочу как беспартийный…
Наша память избирательна, как урна.
Обаяние, как известно, уравновешивает любые пороки.
В детстве лето было озвучено гудками паровозов. Пригородные дачи… Запах вокзальной гари и нагретого песка… Настольный теннис под ветками… Тугой и звонкий стук мяча… Танцы на веранде…
Я не согласен с тем, что инженер, например, может быть всякий, а писатель — непременно — Лев Толстой. Можно написать не слишком много и не слишком гениально, но о важных вещах и с толком.
Журналистика – это стиль, идеи, проблемы… А репортер передает факты. Главное для репортера – не солгать. В этом состоит пафос его работы. Максимум стиля для репортера – немота. В ней минимальное количество лжи…
К ночи застольная беседа переросла в дискуссию с оттенком мордобоя.
Свобода одинаково благосклонна и к дурному, и к хорошему.
Как почвенники, так и либералы с болью думают о родине. Но есть одна существенная разница. Почвенники уверены, что Россия еще заявит о себе. Либералы находят, что, к величайшему сожалению, уже заявила.
Известно, что порядочный человек тот, кто делает гадости без удовольствия…
Подлинный джаз — искусство самовыражения. Самовыражения одновременно личности и нации.
Когда мы что-то ощущаем, писать вроде бы рановато. А когда нам все ясно, остается только молчать.
У Иосифа Бродского есть такие строчки: «Ни страны, ни погоста, Не хочу выбирать, На Васильевский остров Я приду умирать…» Так вот, знакомый спросил у Грубина: — Не знаешь, где живёт Иосиф Бродский? Грубин ответил: — Где живёт, не знаю. Умирать ходит на Васильевский остров.
Была такая поэтесса — Грудинина. Написала она как-то раз стихи. Среди прочего там говорилось: … и Сталин мечтает при жизни Увидеть огни коммунизма… Грудинину вызвали на партсобрание. Спрашивают: — Что это значит — при жизни? Вы, таким образом, намекаете, что Сталин может умереть? Грудинина отвечала: — Разумеется, Сталин как теоретик марксизма, вождь и учитель народов — бессмертен. Но как живой человек и материалист — он смертен. Физически он может умереть, духовно — Никогда! Грудинину тотчас же выгнали из партии.
Русские писатели за границей очень редко переходили на иностранную тематику. Даже у Набокова, заметьте, русские персонажи — живые, а иностранцы — условно-декоративные. Единственная живая иностранка у него — Лолита, но и она по характеру — типично русская барышня.
По вечерам чуть ли не у каждого бунгало дымились жаровни. На полную мощность были включены транзисторы. Дачники ходили по территории с бутылками в руках. В траве белели пластиковые стаканы. Если шум становился невыносимым, писатель кричал из окна: — Тише! Тише! Вы разбудите комаров!..
Отдаться человеку, который путает Толстого с Достоевским!.. Я лично этого не понимаю…
Это только грустная случайность То, что счастье в дверь мне постучалось.
В разговоре с женщиной есть один болезненный момент. Ты приводишь факты, доводы, аргументы. Ты взываешь к логике и здравому смыслу. И неожиданно обнаруживаешь, что ей противен сам звук твоего голоса…