Махатма Ганди был активным пропагандистом своих идей, пишущим статьи и книги, и организовывал кампании по борьбе с неграмотностью и бедностью. Ганди был избран председателем Индийского национального конгресса в 1921 году и возглавил движение за независимость Индии. Ганди был убит в 1948 году фанатиком, который не соглашался с его идеологией. Махатма Ганди — цитаты и афоризмы в данной подборке.
За чашу лишь с водою налей в ответ ты чай
И на кивок приветственный поклоном отвечай.
За поданное пенни ты злата не жалей,
А если жизнь тебе спасли, достойно жить сумей.
И в слове, и на деле будь равен мудрецам,
Ведь за любую мелочь стократ воздастся нам.
Для истинно великих все мы слились в одном
Где еще в целом мире есть такой же мерзавец, как я?
Настолько погрязший в грехе и в пороке, чтобы тоже
Отречься от Создателя своего.
Вот до чего довело отсутствие подлинной веры .
Около четырех или пяти лет назад по настоянию ближайших соратников я согласился написать автобиографию. Я принялся за дело, но мне едва удалось перевернуть первую страницу, как в Бомбее вспыхнули беспорядки, и работу пришлось приостановить. Затем последовала череда событий, кульминацией которых стало мое пребывание в Йервадской тюрьме. Джерамдас, товарищ по заключению, уговаривал меня отложить все дела и завершить автобиографию. Я отвечал, что уже наметил себе план действий и не могу думать ни о чем другом, пока не выполню его. Полагаю, что я дописал бы автобиографию, если бы отбыл полный срок в Йерваде, но мне еще оставалось около года до его окончания, когда меня освободили. Теперь Свами Ананд повторил предложение, и поскольку я уже закончил работать над историей сатьяграхи в Южной Африке, то решил взяться за автобиографию для «Навадживана». Свами хотел, чтобы я опубликовал автобиографию отдельной книгой, но у меня не было свободного времени. Я мог писать только по одной главе в неделю. А ведь мне так или иначе приходилось еженедельно публиковать что-то в «Навадживане». Почему бы не фрагменты автобиографии? Свами согласился со мной, и вот я взялся за тяжкий труд.
В то время я был чрезмерно труслив, боялся воров, привидений и змей. Я не осмеливался после заката выйти за порог нашего дома. Темнота наводила на меня ужас. Я почти не мог спать в полной темноте, поскольку мне начинали мерещиться призраки, надвигающиеся с одной стороны, воры, являющиеся с другой, и змеи, приползающие с третьей. Поэтому я всегда спал только при свете. И как я мог признаться в своих страхах жене, спавшей рядом со мной, — уже не ребенку, а девушке? Я знал, что она гораздо смелее меня, и стыдился этого. Она нисколько не боялась ни привидений, ни змей. Могла в полной темноте пойти куда угодно. Моему другу были известны эти мои страхи, и он заверял меня, что может запросто держать в руках живую змею, справиться с любыми ворами, а в существование призраков просто не верит. Все это он, разумеется, объяснял тем, что ест мясо.
Страшись, индиец, англичанина могучего, Поскольку сам ты ростом очень мал. А он — твой господин по воле случая: Ел мясо и в пять локтей вымахал.
Стихотворение убедило меня. Я потерпел поражение и задумался о том, что есть мясо действительно хорошо, что оно сделает меня крепким и смелым. А если вся страна будет есть мясо, мы сможем избавиться от британского владычества.
Итак, день начала эксперимента был назначен. Проводить его пришлось украдкой. Семья Ганди принадлежала к числу вишнуитов, а мои родители отличались особой религиозностью. Они регулярно посещали хавели и даже имели собственные храмы. Кроме того, в Гуджарате был очень распространен джайнизм , и его влияние ощущалось повсеместно и проявлялось постоянно. Неприятие мясной пищи нигде в Индии или даже за ее пределами не было столь сильно, как в Гуджарате среди джайнов и вишнуитов. В таких традициях воспитывался и я сам. Я был в высшей степени предан своим родителям, понимал, что они будут буквально уничтожены, если узнают, что я ел мясо. Вдобавок к этому моя страстная любовь к правде заставляла меня быть более осторожным. Безусловно, я знал тогда, что мне придется пойти на обман, если я стану мясоедом. Но я уже склонился к «реформе». Дело было не в самом вкусе мяса — я еще не знал, насколько его вкус хорош или плох. Я только хотел стать сильным и храбрым и желал этого всем соотечественникам, чтобы мы вместе смогли победить англичан и освободить Индию. Слова «сварадж» я еще даже не слышал, но понимал значение понятия «свобода». «Реформа» ослепила меня, и я убедил самого себя, что не отступлю от истины, если скрою свой поступок от родителей.
Итак, день настал. Теперь трудно описать то мое состояние. С одной стороны, мною владело страстное желание приобщиться к «реформе», меня привлекала новизна ощущения, возможность что-то изменить в своей жизни. Но, с другой стороны, мне было стыдно украдкой, словно вор, проделывать все это. Затрудняюсь сказать, какое из двух ощущений было более сильным. Мы отправились на поиски уединенного уголка и нашли его на берегу реки; там я впервые в жизни увидел мясо. Был и испеченный в пекарне хлеб. Мне не понравилось ни то ни другое. Козлятина оказалась жесткой, как кожаный ремень. Я попросту не мог есть ее. Мне сделалось дурно, и пришлось уйти оттуда, на ходу дожевывая кусок.
После этого у меня выдалась отвратительная ночь. Меня преследовал кошмарный сон. Каждый раз, когда я засыпал, мне начинало казаться, что живой козел блеет у меня внутри, и я резко просыпался, исполненный раскаяния. Но я сразу же напоминал себе, что есть мясо — это мой долг, и приободрялся.
Мой друг не принадлежал к числу людей, которые быстро сдаются. Он стал сам готовить мясные деликатесы и красиво подавать их. Местом наших трапез был теперь не отдаленный берег реки, а столовая управы со столами и стульями. Мой товарищ обо всем договорился с шеф-поваром.
На эту-то приманку я в конце концов и клюнул. Я преодолел отвращение к хлебу, избавился от сочувствия к убиенным козлам и превратился в ценителя если не самого мяса, то по крайней мере мясных блюд. Это продолжалось примерно год. Впрочем, за все время состоялось не более полудюжины таких мясных пиршеств, поскольку в столовую нас пускали не каждый день и за дорогие мясные деликатесы, конечно, нужно было платить. У меня не было личных денег, чтобы самому оплачивать «реформу», а потому всякий раз моему другу приходилось изыскивать средства. Я понятия не имел, где он их находил, но он успешно справлялся с этой проблемой, поскольку хотел во что бы то ни стало превратить меня в мясоеда. Конечно, даже его возможности были ограниченны, и потому наши мясные трапезы оказывались столь редкими.
Когда же мне удавалось поучаствовать в мясном пиршестве, дома я не ужинал. Моя мать, естественно, приглашала меня к столу, а потом спрашивала, почему мне не хочется есть. Я был вынужден отвечать ей в таком духе: «У меня сегодня совершенно нет аппетита. Что-то с желудком». Я придумывал подобные отговорки не без угрызений совести. Я осознавал, что не просто врал, а врал своей матери, но я также понимал, каким страшным ударом станет для моих родителей известие о том, что я ем мясо. Мое сердце обливалось кровью.
Потому я пообещал себе: «Хотя есть мясо важно и провести пищевую реформу в стране необходимо, ложь и обман гораздо хуже отказа от мяса. Пока живы родители, я должен воздержаться от употребления в пищу мясных продуктов. Когда же родителей не станет и я обрету полную свободу, я начну есть мясо открыто, но пока не буду и притрагиваться к нему».
Такое решение я сообщил своему другу и с тех уже никогда не ел мяса. Мои родители так и не узнали, что два их сына ели его.
Я отказался от мяса, не желая лгать родителям, но не перестал встречаться с тем своим другом. Мое стремление перевоспитать его обернулось бедой для меня самого, хотя тогда я совершенно не осознавал столь очевидного факта.
Друг пытался толкнуть меня на измену жене. Только чудом я сумел избежать этого. Однажды он привел меня в бордель, причем тщательно проинструктировал, как себя вести в подобном заведении. Все было организовано им заранее, и даже счет был оплачен загодя. Я бы оказался во власти греха, но Бог и Его бесконечное милосердие защитили меня от самого себя. В том греховном месте меня словно поразили слепота и немота. Я сидел рядом с женщиной на ее постели, но упорно молчал. Она, естественно, скоро потеряла терпение и выставила меня за дверь, выкрикивая вслед ругательства и оскорбления. В ту минуту я чувствовал себя униженным и был готов провалиться сквозь землю от стыда. Позже я вознес хвалу Богу за свое счастливое избавление. Припоминаю еще четыре похожих случая в моей жизни, когда меня спасала лишь удача, а не мои собственные усилия. Со строго этической точки зрения все эти случаи были моральными падениями, поскольку плотское вожделение все-таки возникало, и я был готов совершить соответствующий акт. Но если взглянуть на мои поступки глазами обычного человека, получается, что мужчина, который физически избежал греха, считается спасенным. И в этом смысле я действительно оказался спасен. Иногда человеку удается уклониться от греха лишь по счастливой случайности. Тогда к нему возвращаются правильные представления о добре и зле, и он преисполняется благодарности за Божественное милосердие, избавившее его от грехопадения. Перед человеком часто возникает порочный соблазн, которому он готов поддаться, но и Провидение так же часто вмешивается в его жизнь и спасает его. Как именно это происходит, какова степень свободы и много ли в жизни моментов, когда человек становится лишь игрушкой сложившихся обстоятельств, как далеко может завести его собственная воля и когда на сцену выходит судьба — все это тайна для нас и навсегда останется таковой.
Сколь бы ни было велико мое нежелание писать эту главу, я знаю, что еще много горьких пилюль мне предстоит проглотить по ходу своего повествования. Я не могу поступить иначе, если провозглашаю себя служащим истине человеком, и потому болезненной необходимостью становится для меня поведать здесь о своей женитьбе в тринадцать лет. Когда я вижу сейчас тринадцатилетних подростков, находящихся на моем попечении, и думаю о собственной женитьбе, мне становится жаль себя самого, но я радуюсь за них, ведь они избежали моей участи. Не нахожу никаких моральных аргументов в поддержку настолько нелепо раннего вступления в брак.
Но продолжу начатую историю. Даже эти печальные события не открыли мне глаза и не убедили меня в глубокой порочности моего друга. А посему мне пришлось испытать еще немало боли, пока я, совершенно неожиданно, наконец не увидел его в истинном свете. Однако к этому я вернусь позже, поскольку мы придерживаемся хронологии.
Необходимо отметить еще кое-что, относящееся к тому же периоду. Одной из причин моих ссор с женой, несомненно, стала дружба с тем товарищем. Я был преданным, но ревнивым мужем, а друг только разжигал пламя моих подозрений в отношении жены. У меня самого не было причин сомневаться в ее верности, и потому я до сих пор не могу простить себе тех страданий, которые я причинял ей, подстрекаемый другом. Вероятно, одна лишь жена индуса смогла бы вытерпеть подобное обращение, и потому я глубоко заблуждался, считая женщин вообще живым воплощением терпения. Несправедливо заподозренный слуга может бросить свою работу; сын, попавший в подобную ситуацию, может покинуть родительский кров; друг попросту положит конец дружбе. Жена, заподозрившая измену, вынуждена молчать, но если она сама под подозрением, то ее жизнь станет совершенно невыносимой. Куда может она податься? Индийские жены не имеют права просить развода в суде. Закон всегда не на ее стороне. А потому повторю: я не могу забыть обо всем и простить себя за то, что заставил жену страдать.
Я смог окончательно избавиться от ложных подозрений, когда постиг ахимсу во всей полноте ее смысла. Затем мне открылось величие брахмачарьи , и только тогда до меня дошло, что жена не может быть вечной рабыней мужа. Она должна стать его товарищем и помощником, разделить с ним горе и радость, должна сама выбирать свой путь. Когда я вспоминаю о тех черных днях сомнений и подозрений, меня переполняет отвращение к собственной глупости и порочной жестокости. Мне остается только сожалеть о своей слепой преданности другу.
Мне все еще только предстоит рассказать о моих ошибках, относящихся к периоду, когда я ел мясо, и к предшествующему времени — еще до женитьбы или вскоре после нее.
С одним из своих родственников я пристрастился к курению. Не то чтобы мы считали курение полезным или нам полюбился запах сигарет. Нам просто нравилось выпускать изо рта облачка дыма. Мой дядя курил, и мы посчитали нужным последовать его примеру. При этом денег у нас не было, поэтому мы начали подбирать окурки, выброшенные дядей.
Однако окурки нам попадались не всегда, да и табака в них почти не оставалось. Мы стали красть медяки из карманных денег нашего слуги, чтобы покупать сигареты индийского производства. Но где прятать то, что мы купили? Мы, разумеется, не могли курить при взрослых. Кое-как мы продержались несколько недель на этой краденой мелочи, а затем услышали о том, что стебли одного растения настолько пористые, что их можно курить вместо сигарет. Мы раздобыли их и принялись за дело.
Это нас не удовлетворило. Нам не хотелось ни от кого зависеть. Была невыносимой сама мысль, что нельзя и шагу ступить без разрешения старших. Наше отвращение ко всему стало таким острым, что мы решили покончить с собой!
Но каким образом? Где нам взять яд? Мы выяснили, что семена датуры, или индийского дурмана, очень ядовиты, и отправились в джунгли на поиски этих семян. Нам удалось раздобыть их. Вечернее время показалось нам наиболее подходящим. Мы пошли в Кедарджи Мандир, заправили маслом лампу, помолились и принялись искать уединенный уголок, но храбрость изменила нам. Что будет, если не умрем мгновенно? И вообще, чего мы добьемся самоубийством? Почему бы попросту не смириться с отсутствием независимости? Однако мы все же проглотили по два или три семени, не осмелившись принять больше. Оба справились со страхом смерти и решили отправиться в Рамджи Мандир, чтобы взять себя в руки и отбросить мысли о том, чтобы покончить с собой.
Тогда я понял, что задумать самоубийство гораздо легче, чем совершить его. С тех пор, когда бы я ни слышал о чьих-то намерениях наложить на себя руки, это не производило на меня почти никакого или же и вовсе никакого впечатления.
Случай с самоубийством в конце концов заставил нас отказаться от привычки подбирать окурки и воровать у прислуги мелочь, чтобы потратить ее на сигареты.
С тех пор, как я повзрослел, у меня больше не возникало желания курить. Я считаю эту привычку варварской, глупой и вредной. Мне непонятно, почему по всему миру люди так много курят. Мне кажется невыносимой сама мысль о том, чтобы оказаться в одном купе с курящими, потому что я задыхаюсь от табачного дыма.
Еще более серьезный проступок я совершил несколько позже. Я таскал медяки у слуг в двенадцать или тринадцать лет, а может, и раньше. Другую кражу я совершил в пятнадцать. На этот раз я умыкнул кусочек золота с браслета моего брата — того самого, что тоже ел мясо. Он задолжал кому-то примерно двадцать пять рупий. На руке он носил браслет из чистого золота, и было несложно отколоть от него немного.
Итак, долг был погашен, но для меня воровство стало слишком тяжким бременем. Я поклялся себе больше никогда не поступать так. Кроме того, я решил во всем признаться отцу, однако не осмеливался заговорить с ним об этом. Нет, я не боялся, что отец ударит меня. Я не помню, чтобы отец поднял руку на кого-то из нас. Меня пугала только та боль, которую я мог причинить ему своим признанием, и все же я чувствовал необходимость рискнуть, ведь по-другому очистить свою совесть было невозможно.
В конце концов я решил признаться в письменной форме, отдать записку отцу и попросить прощения. Я изложил все на листке бумаги и передал ему лично в руки. В своей записке я не только признавался в своем дурном поступке, но и просил достойно наказать меня, а заканчивал просьбой не казнить себя самого за вину сына. Я также клялся никогда не воровать в будущем.
Передавая признание, я весь трепетал. Отец страдал от фистулы и был прикован к постели. Кроватью ему служила простая деревянная доска. Я отдал ему листок и сел напротив.
Он прочитал записку; крупные слезы размером с жемчужину потекли по его щекам и увлажнили бумагу. На мгновение он закрыл глаза, а потом порвал записку. Чтобы прочитать ее, ему пришлось сесть. Потом он снова лег. Я тоже заплакал, потому что видел страдания отца. Будь я художником, я бы и сейчас сумел нарисовать ту картину, настолько жива она в моей памяти.
Читатель не должен заблуждаться: речь идет о настоящем браке, а не о помолвке. Дело в том, что в Катхияваре существуют два разных обряда: помолвка и женитьба. Помолвка — это предварительное взаимное обещание родителей мальчика и девочки в будущем сочетать их браком. Оно не является окончательным и необратимым. Смерть мальчика не повлечет за собой вдовства для девочки. Это соглашение исключительно между родителями, и дети не принимают в нем никакого участия. Зачастую их даже не ставят о нем в известность. Я, как выяснилось, был помолвлен трижды, но ничего не знал об этом. Позже мне сказали, что две девочки, выбранные для меня, умерли одна за другой, из чего я делаю вывод о трех моих помолвках. У меня сохранилось смутное воспоминание, что третья помолвка состоялась, когда мне было семь, но не помню, чтобы мне сказали об этом. В этой главе я расскажу именно о своей женитьбе. Ее я помню очень ясно, во всех деталях.
Только по этим приготовлениям мы догадались о предстоящем событии. Не думаю, что для меня оно было чем-то бо́льшим, чем просто возможностью облачиться в праздничный наряд, послушать бой барабанов, возглавить свадебную процессию, отведать роскошных блюд и познакомиться с девочкой, чтобы играть с ней. Плотские желания я познал позже. Предлагаю опустить занавес и скрыть мой позор. Поведаю лишь о некоторых подробностях, но чуть позже. Они имеют очень мало отношения к главной идее, руководствуясь которой я взялся за написание этой книги.
Итак, я и мой брат отправились из Раджкота в Порбандар. И пусть были некоторые интересные подробности, предшествовавшие финалу этой драмы, — например, покрытие наших тел пастой из куркумы, — я считаю, что должен опустить их здесь.
Хотя мой отец занимал пост дивана, он все же оставался слугой, что только усугублялось особым расположением к нему такор-сахиба. Правитель не отпускал его от себя до самого последнего момента, а когда соизволил все-таки отпустить, распорядился выделить ему специальный дилижанс, чтобы сократить время в пути на два дня. Однако судьбе было угодно распорядиться иначе. От Раджкота до Порбандара сто двадцать миль. Поездка в обычном экипаже занимает пять дней. Мой отец преодолел расстояние за три, но при третьей смене лошадей дилижанс опрокинулся, и отец получил достаточно тяжелые травмы. Он прибыл весь перемотанный бинтами. Это, безусловно, наполовину расстроило наши планы, и все же церемония должна была состояться. Дата намеченной свадьбы не может быть изменена. К слову, я не стал долго горевать из-за травм, полученных отцом, предвкушая свадебную церемонию.
Для меня этот случай стал уроком ахимсы. В тот момент я воспринял все только как проявление отцовской любви и ничего больше, но сегодня понимаю, что в слезах отца заключалась чистейшая ахимса. Когда подобная ахимса становится всеобъемлющей, она преобразует всех и вся. Нет предела ее власти.
Вообще-то, такая сдержанность не была характерной для моего отца. Я ожидал, что он разгневается, жестко отчитает меня и от злости станет бить кулаком в свой собственный лоб, но он повел себя смиренно, и я верю, что причина этого крылась в моем откровенном признании. Признаться и пообещать никогда не грешить тому, кто имеет право принять такое обещание, — самый верный и чистый путь к искуплению. Я понял — мое признание успокоило отца и бесконечно усилило его привязанность ко мне.
Конечно, я был предан родителям, но тогда еще не умел усмирять свои страсти. Мне только предстояло усвоить, что любое личное счастье и мирские удовольствия следует принести в жертву интересам родителей. И словно в наказание за стремление к наслаждениям случилось еще одно происшествие, всегда потом тревожившее мою память. О нем я расскажу позже. Нишкулананд поет: «Отказ от предмета желаний без отказа от самих желаний бесполезен, чего бы он вам ни стоил». Когда я сам пою эти строки или слышу их в исполнении других, те горестные и печальные события всплывают в моей памяти и наполняют меня стыдом.
Мой отец, несмотря на травмы, набрался мужества и принял полноценное участие в торжестве. Я и сейчас отчетливо вижу его мысленным взором, вижу все те места, где он сидел во время разных этапов церемонии. Я тогда и вообразить себе не мог, что наступит время, когда я осужу отца за мой ранний брак, а в тот день все казалось мне правильным, уместным и приятным. Я ведь и сам горячо стремился к браку! Все, что делал отец, выглядело безупречным. Воспоминания до сих пор живы в моей памяти: как мы сидим под балдахином новобрачных, как выполняем саптапади , как кладем друг другу в рот сладкий кансар и как начинаем совместную жизнь. О, эта первая брачная ночь! Двое невинных детишек совершенно неожиданно оказываются брошенными в океан жизни. Жена старшего брата тщательно проинструктировала меня, как вести себя в первую ночь. Кто давал советы моей жене, я не знаю. Никогда не спрашивал ее об этом и не хочу спрашивать теперь. Как бы то ни было, читатель может себе представить, насколько мы оба нервничали, оказавшись наедине. И я, и она были до крайности застенчивы. Как мне разговаривать с ней и что именно сказать? Наставления мне в этом не помогли. Но в подобных ситуациях никакие советы и не требуются, поскольку они неизбежно оказываются слишком поверхностными. Постепенно мы начали узнавать друг друга и свободно общаться. Мы с ней были одного возраста, но я сразу же стал вести себя как глава семьи.
Повторю, что у меня было два брата. Один из них уже состоял в браке. Старшие приняли решение женить одновременно моего второго брата, который был на два или три года старше меня, кузена, который был, вероятно, примерно на год старше, и меня самого. При этом наше благополучие, казалось, никого не беспокоило и уж совсем не учитывались наши пожелания. Для старших в решении этого вопроса важны были их собственное удобство и экономия.
Индусская свадьба — довольно сложное и хлопотливое дело. Родители жениха и невесты оказываются зачастую совершенно разорены. Они тратят множество денег и времени. На подготовку уходят месяцы, в течение которых шьется нарядная одежда, изготовляются украшения, откладываются средства для торжественных трапез. Семьи соревнуются в количестве и разнообразии блюд. Женщины непрерывно, до хрипоты поют (и не имеет значения, обладают ли они хорошими голосами или нет), нарушая покой соседей. Те, в свою очередь, примиряются с суматохой и шумом, с грязью и отходами, остающимися после пиршеств, поскольку знают: наступит время, и им тоже придется вести себя точно так же.
Будет лучше, решили старшие в моей семье, пережить это лишь однажды. Больше блеска за меньшую сумму, ведь расходовать средства нужно будет только один раз вместо трех. Мои отец и дядя достигли уже преклонного возраста, а мы оставались последними детьми, которых им предстояло женить. Вполне вероятно, что им самим хотелось повеселиться на закате жизни. Вот так и было решено сыграть тройную свадьбу, и, как я уже упомянул выше, ушли месяцы на подготовку к ней.
Если что-либо написанное мной на этих страницах покажется читателю проявлением гордыни, то он должен истолковать это как неверное направление моих поисков, а мои просветления — как миражи. Пусть сотни подобных мне сгинут ради окончательного торжества истины. Мы не имеем права даже на волосок отступать от правды, когда оцениваем действия простых смертных — таких как я.
Потому что для меня стало нескончаемой пыткой осознание, что я по-прежнему очень далек от Него — от Того, Кто, как я прекрасно понимаю, управляет каждым моим вздохом, от Того, чьим творением я являюсь. И даже зная, что это мои порочные страсти не позволяют мне приблизиться к Нему, я все еще не могу избавиться от них.
Однако пора заканчивать. Мне остается только приступить к рассказу о своей жизни уже в следующей главе.
Семья Ганди принадлежит к касте банья, и, по всей видимости, когда-то ее члены были бакалейщиками. Но затем мужчины трех поколений семьи, начиная с моего деда, были премьер-министрами в нескольких княжествах Катхиявара. Уттамчанд Ганди, известный также под именем Ота Ганди, мой дед, был, вероятно, человеком принципиальным. Политические интриги вынудили его покинуть Порбандар, где он был диваном , и искать убежища в Джунагадхе. Там он обыкновенно приветствовал наваба левой рукой. Кто-то заметил это, посчитал неуважительным и потребовал от деда объяснений. Он отвечал так: «Моя правая рука уже принадлежит Порбандару».
Овдовев, Ота Ганди женился вновь. Имел четверых сыновей от первой жены и двоих от второй. Не думаю, что в детстве я когда-либо чувствовал или понимал, что сыновья Ота Ганди родились не от одной матери. Пятым из шести братьев был Карамчанд Ганди (или Каба Ганди, как его назвали), а шестого звали Тулсидас Ганди. Эти братья были премьер-министрами Порбандара один за другим. Мой отец, Каба Ганди, служил в раджастханском суде. Ныне этот суд упразднен, но тогда он был довольно влиятельным органом, который разрешал споры между главами и членами кланов. Каба Ганди какое-то время был премьер-министром сначала в Раджкоте, а потом в Ванканере. Он получал пенсию от раджкотского правительства до самой своей смерти.
Каба Ганди был женат четырежды, но первых трех жен забрала смерть. От первого и второго браков у него было две дочери. Его последняя жена Путлибай родила ему еще одну дочь и трех сыновей, причем я стал самым младшим.
Мой отец искренне любил свой род. Он был честным, храбрым и щедрым человеком, но при этом слишком вспыльчивым. В известной степени он, видимо, охотно предавался плотским утехам, поскольку женился в четвертый раз, когда ему уже перевалило за сорок. Он слыл человеком неподкупным и приобрел хорошую репутацию в своей семье и вне нее. Его преданность государству была хорошо известна. Однажды помощник политического агента оскорбительно отозвался о такор-сахибе Раджкота, у которого служил Каба Ганди, и мой отец выступил с ответным оскорблением. Агент разгневался и потребовал извинений. Каба отказался извиняться, за что провел под арестом несколько часов, и, лишь убедившись в несгибаемости духа Каба Ганди, агент отдал приказ освободить его.
Отец никогда не стремился к обогащению и оставил нам очень незначительное состояние. Никакого образования он не получил — образование ему заменил жизненный опыт. В лучшем случае он доучился до пятого класса гуджаратской школы. Истории и географии не знал совсем. Однако богатый практический опыт помогал ему разбираться в самых запутанных вопросах и управлять сотнями подчиненных. Точно так же никто не объяснял ему основ религии, но он обладал той внутренней религиозной культурой, какую многим индусам дают частые посещения храмов и слушание религиозных проповедей. В последние дни жизни он взялся за чтение «Гиты» по настоянию брахмана, друга семьи, и ежедневно повторял вслух некоторые стихи из нее во время молитв.
Мать осталась в моей памяти как поистине святая женщина. Она была глубоко религиозна и не могла думать о еде, не помолившись. Посещения хавели — храма вишнуитов — стали для нее частью ежедневных обязанностей. Я не припомню, чтобы она хотя бы раз пропустила чатурмас . При этом мать давала самые тяжелые обеты и строго их соблюдала. Никакая болезнь не могла помешать ей. Помню, она заболела во время чандраяны , но даже этот недуг не сломил ее. Два или три дня поста подряд она выдерживала с легкостью. Питаться всего лишь раз в день в период чатурмаса вошло у нее в привычку. Но и это не удовлетворяло ее. В один из чатурмасов она постилась через день. Однажды во время такого чатурмаса она решила не есть, пока не увидит солнца. В подобные дни мы — ее дети — дежурили, неотрывно глядя в небо, чтобы оповестить о появлении светила нашу маму. А ведь каждому известно, что в сезон дождей солнце вообще много дней не показывается людям. Помню, как мы, внезапно увидев солнце, мчались сообщить ей об этом, но пока она выбегала из дома, чтобы убедиться во всем самой, изменчивая погода уже прятала солнце за облаками, лишая таким образом мать возможности поесть.
— Это не имеет значения, — говорила она тогда почти весело. — Значит, Бог не захотел дать мне пищу сегодня.
И спокойно возвращалась к обычным хлопотам.
Мама умела мыслить поистине здраво. Кроме того, ее отличала прекрасная осведомленность в государственных делах, и придворные дамы высоко ценили ее ум. Зачастую я сопровождал мать, пользуясь привилегией, какую давал мне мой детский возраст, и до сих пор помню многие ее оживленные разговоры с вдовствовавшей матерью такор-сахиба.
Я родился 2 октября 1869 года в Порбандаре, известном также как Судамапури. Там и провел детство. Помню, как меня впервые привели в школу. Даже таблица умножения давалась мне не без труда. Тот факт, что о школьных годах мне не вспоминается ничего, кроме всякого рода прозвищ, которыми я вместе с другими учениками награждал преподавателей, говорит о моей неразвитости и посредственности памяти в тот момент.
Мне было около семи лет, когда мой отец покинул Порбандар и перебрался в Раджкот, чтобы стать членом раджастханского суда. Там меня отдали в начальную школу, и я до сих пор прекрасно помню те дни, включая даже имена и привычки преподавателей, учивших меня. Как и об учебе в Порбандаре, я едва ли найду сказать что-либо примечательное о моем образовании здесь. Вероятно, меня считали весьма посредственным учеником. Из этого учебного заведения меня перевели в пригородную школу, а затем, когда мне исполнилось двенадцать лет, — в среднюю. Не помню, чтобы я хоть однажды соврал учителям или одноклассникам. Я был крайне застенчив и избегал любых компаний, предпочитая общество учебников. Приходить в школу точно в назначенное время и убегать домой, как только занятия заканчивались, стало моей привычкой. Причем я убегал из школы в прямом смысле слова, потому что мне казалось невыносимым всякое общение. Я даже опасался, что кто-нибудь заметит это и будет надо мной подшучивать.
В первый год моего обучения в средней школе во время экзаменов произошел случай, о котором стоит упомянуть. С проверкой нагрянул мистер Джайльс, инспектор народного образования. Он предложил нам написать пять слов в качестве орфографического упражнения. Одним из них было слово «котелок». Я написал его с ошибкой. Учитель исподтишка пнул меня под партой ботинком, призывая исправить ошибку, но я его не понял. До меня никак не доходило, чего он добивался, а он всего лишь хотел, чтобы я правильно списал слово с дощечки своего соседа. В моем представлении учителя как раз и обязаны были следить за списыванием и предотвращать его. В результате все мальчики написали эти пять слов правильно, кроме меня. Только я показал себя нерадивым учеником. Позже тот учитель попытался объяснить мне суть моего глупого поступка, но безуспешно. И я так никогда уже и не приобщился к «искусству» списывания у других.
Но этот случай нисколько не умалил моего уважения к учителю. Я словно был от природы слеп к недостаткам людей старшего поколения. Позже я узнал и о многих других недостатках этого же учителя, но мое почтительное отношение к нему не изменилось, поскольку я научился исполнять приказы старших, а не анализировать правильность или неправильность их действий.
Два других случая из того же периода навсегда остались в моей памяти. Я тогда не желал читать ничего, кроме школьных учебников. Я исправно выполнял домашние задания, потому что не любил, когда учитель отчитывал меня за леность, и не хотел обманывать его. Мне кажется, я усваивал содержание урока, но зачастую не прилагал достаточно умственных усилий. А если даже основные уроки я не мог вызубрить как следует, то что тут говорить о дополнительном чтении. Но однажды мне на глаза попалась книга, приобретенная отцом. Это была «Шравана Питрибакти Натака» (пьеса о преданности Шравана своим родителям). Я прочитал ее с глубочайшим интересом. Примерно тогда же в наши края приехала труппа бродячих актеров. Мне довелось посмотреть сценку, в которой Шраван нес в корзинах на ремнях, переброшенных через плечи, своих слепых родителей к святым местам. Книга и сценка в исполнении актеров произвели на меня неизгладимое впечатление. «Вот пример, которому следует подражать», — сказал я себе. Вид родителей, горько и отчаянно оплакивающих смерть Шравана, все еще жив в моей памяти. Потрясающая мелодия из спектакля до такой степени тронула мою душу, что я стал играть ее на концертино, купленном мне отцом.
Аналогичный эпизод был связан с другой пьесой. Вскоре после вышеописанного случая я получил разрешение родителей посмотреть спектакль в исполнении одного драматического коллектива. Постановка «Харишчандры» тоже покорила меня. Я мог бы без устали смотреть спектакль много раз подряд, но, разумеется, мне никто не позволил бы постоянно посещать театр. Вот только мысль о нем преследовала меня, и тогда я в одиночестве разыгрывал роль Харишчандры снова и снова. «Почему все люди не могут быть такими же правдивыми, как Харишчандра?» Этим вопросом я задавался день и ночь. Следовать истине и пройти через все испытания, выпавшие на долю Харишчандры, — так я сформулировал свою задачу. Я всерьез воспринимал историю Харишчандры как нечто происшедшее на самом деле. Мысли о нем часто вызывали у меня слезы. Теперь здравый смысл подсказывает мне, что Харишчандра никак не мог быть историческим лицом. Однако и он, и Шравана до сих пор настолько реальны для меня, что я уверен — я буду тронут, как и прежде, если перечитаю эти пьесы.
Тем временем у одного из моих богобоязненных друзей возникли сомнения, которыми он поделился со мной в мой «день молчания» .
— Что заставило тебя пуститься в эту авантюру? — спросил он. — Автобиография — обычай западного толка. Я не знаю никого на Востоке, кто написал бы подобную работу, за исключением людей, попавших под влияние Запада. Да и что ты напишешь? Предположи только, что завтра ты отвергнешь идеи, которые считаешь принципиальными сегодня, или в будущем пересмотришь планы, намеченные в день нынешний. Разве не рискуют впасть в ошибку те люди, которые последуют за твоим авторитетным словом — устным или письменным? Не лучше ли будет отказаться от этой затеи? По крайней мере сейчас.
Его аргументы показались мне в чем-то справедливыми. Но моей целью не было написание автобиографии как таковой. Я просто стремился рассказать историю собственных многочисленных экспериментов с истиной, а поскольку моя жизнь целиком состоит из них, то такая история неизбежно примет форму автобиографии. Я отнюдь не против, если каждая страница будет повествовать исключительно о моих экспериментах. Я верю, или по меньшей мере я льщу себя надеждой, что связный отчет о них окажется полезным для читателя. Мои опыты в сфере политики теперь известны не только в Индии, но до некоторой степени и в так называемом «цивилизованном» мире. Лично для меня они не представляют особой ценности, а титул «махатма» , который они мне дали, стало быть, я ценю еще меньше. Зачастую титул приносил мне глубокие огорчения, и я не помню ни одного мгновения, когда мог бы сказать, что он тешил мое тщеславие. Но я, безусловно, желал бы рассказать о собственных духовных экспериментах, известных пока лишь мне одному. В них я нашел силы для своей политической деятельности. Если мои эксперименты действительно носят духовный характер, то они не станут источником гордыни. Напротив, они — источник моей скромности. Чем больше я раздумываю и оглядываюсь в прошлое, тем живее ощущаю собственные недостатки и ограниченность.
В течение тридцати лет я желал лишь одного — самореализации, встречи лицом к лицу с Богом, обретения мокши . Я живу, двигаюсь, существую ради этого. Любое мое выступление, устное или письменное, моя политическая деятельность — все это направлено к тому же результату. И поскольку я всегда верил, что доступное одному — доступно всем, мои опыты проводились не келейно, а совершенно открыто, и, мне кажется, этот факт не умаляет их духовную ценность. Есть нечто, известное только самому человеку и его Создателю. Понятно, что это должно оставаться в тайне. Эксперименты, о которых я намерен рассказать, совсем другого рода. Они из духовной или даже скорее моральной сферы, потому что сущность религии заключена в морали.
Только те религиозные аспекты, которые могут быть в одинаковой степени поняты и детьми, и людьми зрелого возраста, будут включены в это повествование.
Если я смогу бесстрастно и смиреннно рассказать о них, многие другие искатели получат силы продолжать свои поиски. Причем я вовсе не считаю, что достиг совершенства. Мои притязания не идут дальше притязаний ученого, который, несмотря на аккуратную и обдуманную работу, никогда не заявляет, что его выводы неопровержимы и непогрешимы, но сохраняет трезвый взгляд на них. Я пристально наблюдал за собой, всесторонне изучал себя, проверял и анализировал каждую психологическую ситуацию, и все же я далек от того, чтобы объявить свои выводы хоть сколько-нибудь окончательными или безошибочными. Но одно заявление я обязан сделать, и вот какое: мне самому мои умозаключения все же представляются верными и кажутся на данный момент конечными. Не будь они таковыми, я не смог бы руководствоваться ими в своих действиях. Однако, прежде чем сделать каждый новый шаг, я принимал или отвергал их, а затем действовал соответственно. И пока результаты моих действий полностью удовлетворяют мой разум и мое сердце, мне следует твердо придерживаться собственных выводов.
В то время, когда я женился, публиковались коротенькие брошюры, стоившие пайсу или пай (сейчас уже не помню точно). Их авторы писали о супружеской любви, семейной экономии, детских браках и многих других аспектах того же рода. Когда мне попадались эти издания, я прочитывал их от корки до корки и тут же забывал то, что мне не нравилось, а то, что приходилось по душе, применял на практике. Пожизненная верность жене, часто упоминавшаяся в этих брошюрах, навсегда запечатлелась в моем сердце. Кроме того, присущее мне страстное стремление к правде полностью исключало обман супруги с моей стороны. Впрочем, в таком нежном возрасте у меня почти не было шансов изменить ей.
Но уроки верности имели не только положительные стороны. «Если я должен быть верен жене, то и она обязана быть верной мне», — сказал я себе. И эта мысль сделала меня ревнивым супругом. Обязанность жены незаметно превратилась в мое право требовать от нее полной преданности, поэтому я стал следить за ней. Не было абсолютно никаких оснований подозревать ее в неверности, но ведь ревность зачастую и не нуждается в доводах рассудка. Я хотел контролировать каждый шаг жены, и она не могла отправиться куда-либо без моего разрешения. Все это посеяло семена раздора между нами, привело к ожесточенным ссорам. Ограничения, наложенные мной, стали для жены чем-то вроде клетки, а Кастурбай не принадлежала к числу девушек, готовых мириться с подобным положением. Она намеренно начала ходить туда, куда ей было угодно, и тогда, когда хотелось. Чем больше я ущемлял ее, тем большей свободой считала нужным пользоваться она, а я все сильнее и сильнее злился на нее. Так и случилось, что мы, супруги-дети, отказались разговаривать друг с другом. Я считаю теперь вполне невинными попытки Кастурбай отстоять свою свободу вопреки моим запретам. Как могла наивная девочка изменить мне, посещая храм или навещая подруг? И если я решил, что имею право ограничивать ее, то разве не обладала таким же правом она? Сейчас все это стало мне совершенно ясно, но тогда я считал нужным демонстрировать ей свой авторитет мужа.
Пусть читатель не думает, впрочем, что вся наша жизнь состояла в то время из одних только горьких обид, поскольку мои попытки стать строгим супругом были продиктованы любовью. Я хотел сделать из моей жены идеальную жену, приучить ее к чистой и непорочной жизни, научить тому, чему научился я сам, чтобы мы жили и мыслили одинково.
Я не знаю, разделяла ли Кастурбай мои устремления хотя бы отчасти. Она была неграмотна. Природа наделила ее простотой, независимостью, упорством и, пусть даже это проявлялось только в отношениях со мной, сдержанностью. Она ничуть не стеснялась своего невежества, и я не помню, чтобы моя учеба когда-либо вдохновляла ее учиться самой. Вероятно, мои амбиции так и остались только моими собственными. Моя страсть целиком сосредоточилась на одной девушке, и мне хотелось от нее взаимности. Но даже если добиться ее не удавалось, совместная жизнь не превратилась для нас в сплошную муку, потому что один из нас действительно любил.
Надо признаться, я был страстно влюблен в Кастурбай. Даже на уроках в школе я часто думал о ней, и мысль о предстоящей ночи и нашей встрече неизменно преследовала и радовала меня. Разлука казалась невыносимой. Я порой не давал жене спать до глубокой ночи своими пустыми разговорами. Если бы эта всепоглощающая страсть не уживалась во мне с горячей преданностью своему долгу, я бы либо пал жертвой болезни и преждевременной смерти, либо влачил бы жалкое существование. Однако каждый новый день приносил новые дела и обязанности, а о том, чтобы обманывать полагавшихся на меня людей, не могло быть и речи. Именно это уберегло меня от многих ошибок.
Если бы мне предстояло обсуждать здесь чисто академические принципы, то уж точно не следовало пытаться делать это в виде автобиографии. Но поскольку задача состоит в том, чтобы дать читателю представление о различных практических применениях моих идей, я дал главам подзаголовок: «История моих экспериментов с истиной». Сюда войдут эксперименты с ненасилием, целибатом и прочими принципами поведения, которые обычно считаются далекими от истинных. Однако, с моей точки зрения, истина — это наивысший из принципов, включающий в себя множество других. Истина означает не только правдивость слов, но и правдивость мыслей; не только относительную истину наших представлений, но и абсолютную истину, вечный принцип, который есть Бог. Существует бесчисленное количество определений Бога, поскольку бесчисленны Его проявления. Они повергают все мое существо в изумление, в священный трепет и способны на какое-то мгновение ошеломить меня. Но я поклоняюсь Богу только как истине. Я все еще не обрел Его, но ищу и готов пожертвовать наиболее дорогим, чтобы достичь успеха в этих поисках. Даже если потребуется пожертвовать самой жизнью, надеюсь, что окажусь готов отдать и ее. Однако пока я не познал этой абсолютной истины, приходится придерживаться относительной истины в том виде, в каком я ее понимаю. Эта относительная истина должна на время стать моим маяком, щитом и прикрытием. Хотя этот путь слишком прям, узок и кажется острее лезвия бритвы, для меня он был самым быстрым и простым. Даже мои грубейшие ошибки, названные мною же «огромными, как Гималаи», выглядели такими незначительными, потому что я строго держался намеченного пути. Именно этот путь не позволил мне впасть в уныние, и я снова стал продвигаться вперед на свой путеводный свет. Зачастую на этом пути я видел проблески абсолютной истины, Бога, и с каждым днем все больше убеждался, что Он один реален, а все остальное нереально. Пусть же те, кто пожелает, поймут, каким образом я пришел к этому убеждению, пусть они разделят со мной плоды моих экспериментов и мои взгляды, если смогут. Я также твердо уверен в другом: все, доступное мне, доступно даже ребенку, и у меня есть все основания утверждать это. Инструменты, необходимые для поисков истины, столь же просты, насколько трудны сами поиски. Они могут показаться недоступными излишне самонадеянному человеку, но ими сможет воспользоваться невинный ребенок. Тот, кто ищет истину, должен стать смиреннее пыли. Мир попирает пыль своими ногами, но искатель истины обязан добиться от себя такого смирения, чтобы даже сама пыль попирала его. Только тогда, и никак не прежде, узрит он проблеск истины. Диалог между Васиштхой и Вишвамитрой показывает это как нельзя лучше. Христианство и ислам тоже полностью принимают такую концепцию.
Еще два воспоминания о моих школьных днях заслуживают упоминания. Я потерял год из-за своей женитьбы, и учитель предложил мне пропустить класс, чтобы восполнить пробел, — эта привилегия обычно предоставлялась только трудолюбивым и усердным ученикам. Таким образом, я отучился всего шесть месяцев в третьем классе и был переведен в четвертый после экзаменов перед летними каникулами. Начиная с четвертого класса преподавание большинства предметов велось уже на английском языке, и я оказался в совершенно беспомощном положении. Одним из новых предметов стала геометрия, в которой я и так ориентировался не особенно хорошо, а английский язык только мешал мне понять материал. Учитель геометрии прекрасно вел занятия, но я не успевал следить за объяснениями. Часто я впадал в уныние и подумывал о возвращении в третий класс, ведь заменить два полноценных года учебы одним было слишком сложно. Однако если бы я вернулся, я бы подставил не только себя, но и того преподавателя, который понадеялся на меня и порекомендовал перевести меня в четвертый класс. Размышляя так, я держался из последних сил. Впрочем, стоило мне ценой неимоверного труда добраться до тринадцатой теоремы Евклида, как абсолютная простота геометрии внезапно открылась мне. Предмет, требующий всего лишь способности находить причинно-следственные связи, не может быть сложным. С тех пор уроки геометрии стали для меня не только простыми, но и увлекательными.
Санскрит же был орешком потверже. В геометрии ничего не требовалось запоминать, а в санскрите, как я считал, все нужно было заучивать наизусть. Этот предмет тоже начинался с четвертого класса. Как только я добрался до шестого, я совсем растерялся. Преподаватель был очень требовательным и настойчивым. Он любил свой предмет и, как мне казалось, слишком давил на учеников. Между преподавателями санскрита и персидского языка было что-то вроде соревнования. Учитель персидского был не таким строгим. Ученики поговаривали, что персидский язык совсем простой, а учитель очень хорош и внимателен к ученикам. Эта «простота» соблазнила меня, и однажды я перешел в класс персидского языка. Преподавателя санскрита мой поступок глубоко опечалил.
— Как можешь ты забывать, что ты сын отца-вишнуита? Почему ты не хочешь изучать язык своей религии? Если у тебя возникли трудности, отчего ты не приходишь и не рассказываешь мне о них? Я хочу обучить вас санскриту настолько хорошо, насколько могу. Чем дольше ты будешь изучать язык, тем скорее сделаешь в нем совершенно потрясающие открытия. Не надо падать духом. Возвращайся же в класс санскрита.
Его доброта заставила меня устыдиться своего поведения. Я не мог не прислушаться к преподавателю, который так хорошо отнесся ко мне. Сегодня я должен поблагодарить Кришнашанкара Пандью. Если бы я не постиг тогда с его помощью основ санскрита, мне было бы трудно позже заинтересоваться нашими священными книгами. Более того, я глубоко сожалею, что не смог выучить санскрит еще лучше. Теперь я знаю, что все индийские мальчики и девочки должны владеть этим языком на достойном уровне.
По моему мнению, в программах всех индийских средних школ, кроме родного языка, должно найтись место для хинди, санскрита, персидского, арабского и английского языков. Подобный длинный список не должен никого пугать. Нужно только упорядочить наше образование и освободить учеников от тяжелой обязанности усваивать все прочие предметы на иностранном языке, и тогда изучение вышеперечисленных языков станет простым и приятным. По-настоящему хорошее знание одного языка делает изучение других относительно легким.
На самом деле хинди, гуджарати и санскрит могут считаться одним языком точно так же, как персидский и арабский. Хотя персидский принадлежит к арийской, а арабский — к семитской группе языков, между ними существует тесная связь. Оба языка развивались в период подъема ислама. Я также думаю, что не стоит рассматривать урду как отдельный язык, поскольку он взял за основу грамматику хинди, а в его словаре много персидских и арабских слов. Тот, кто хочет хорошо изучить урду, должен овладеть персидским и арабским, ну а тому, кто хочет хорошо изучить гуджарати, хинди, бенгали или маратхи, следует выучить санскрит.
Среди немногих друзей в средней школе я могу выделить двоих особенно близких. Одна такая дружба продлилась недолго, хотя я и не думал отвергать ее. Напротив, это меня отвергли за то, что я сошелся с другим. Именно эту дружбу я считаю одной из трагедий своей жизни. Она продолжалась довольно долго, и я попытался перевоспитать человека, с которым дружил.
Сначала мой товарищ общался с моим братом. Они учились в одном классе. Я знал его слабости, но закрывал на них глаза, так как считал его преданным другом. Мать, старший брат и моя жена предупреждали, что я связался с дурным человеком. Я был слишком горд, чтобы внять предостережениям жены, но не мог не считаться с мнениями матери и старшего брата.
— Мне известны те слабости, которые вы приписываете ему, но вы ничего не знаете о его достоинствах. Он не сможет сбить меня с пути, ведь я попытаюсь изменить его. Если он исправится, то станет прекрасным человеком, я уверен. Прошу вас не тревожиться обо мне.
Едва ли мои объяснения удовлетворили их, но они приняли мое мнение и позволили поступать по своему усмотрению.
Позже я понял, насколько ошибался. Тот, кто хочет изменить другого человека, не должен поддерживать с ним близкие отношения. Истинная дружба — это единство душ, которое редко встречается в нашем мире. Только между похожими натурами может расцвести дружба благотворная и прочная. Настоящие друзья как бы вступают в реакцию друг с другом, поэтому в дружбе не остается места для исправления другого. Я придерживаюсь мнения, что всякого сближения следует избегать, поскольку человеку свойственно впитывать порок гораздо быстрее, чем добродетель. Тот, кто стремится к дружбе с Богом, должен либо оставаться в одиночестве, либо суметь подружиться со всем миром. Я могу ошибаться, но моя попытка завести близкого друга не удалась.
Ко времени моей первой встречи с этим человеком Раджкот захлестнули «реформы». Товарищ рассказал мне, что многие наши учителя украдкой едят мясо и пьют вино. Кроме того, он назвал имена многих хорошо известных в Раджкоте людей из той же компании и некоторых учеников нашей школы.
Я изумился и испытал душевную боль, а затем спросил своего нового друга о причинах этого явления и получил следующий ответ:
— Мы — слабые люди, потому что не едим мяса. Англичане правят нами, потому что они мясоеды. Ты знаешь, как я силен и как быстро бегаю. Это все оттого, что я стал есть мясо. Мясоеды не страдают от фурункулов и опухолей, а если они порой и появляются, то быстро проходят. Наши учителя и прочие известные в городе люди, которые едят мясо, отнюдь не глупцы. Они понимают, как оно полезно. И тебе стоит последовать их примеру. Ничто не заменит собственного опыта. Попробуй и почувствуешь, как мясо дает тебе силы.
Разумеется, все эти аругменты в поддержку мяса были приведены не сразу. Мой друг долго и настойчиво убеждал меня. Мой старший брат уже поддался соблазну и поддержал доводы друга. Я действительно выглядел хилым по сравнению с ними. Они казались более сильными, более развитыми физически и даже более смелыми, чем я. Подвиги друга буквально очаровали меня. Он мог бегать на длинные дистанции, и притом необычайно быстро. Ему легко давались прыжки в высоту и длину. Ему ничего не стоило выдержать любые телесные наказания в школе. Он часто рассказывал о своих успехах. Подобно тому, как всякого человека поражают качества, которыми он не обладает, так и меня поразили достижения, которыми я не мог похвастаться. За этим, естественно, последовало желание стать таким же. Сам я плохо бегал и прыгал, так почему бы и мне не сделаться таким же сильным, как мой друг?
К тому времени, о котором я сейчас расскажу, мне уже шел шестнадцатый год. Мой отец, как я уже упомянул выше, страдал от фистулы и был прикован к постели. Мама, один из старых слуг и я сам ухаживали за ним. На мне лежали обязанности сиделки: я менял его повязки, давал ему лекарства, готовил различные домашние снадобья. Каждый вечер я массировал ему ноги и уходил, только когда он сам просил меня об этом или засыпал. Мне нравилось ухаживать за ним. Не помню, чтобы я хотя бы раз пренебрежительно отнесся к своим обязанностям. Время, остававшееся после выполнения всех ежедневных дел, я делил между занятиями в школе и уходом за отцом. Вечером я отправлялся на прогулку, когда получал от него разрешение или когда его самочувствие улучшалось.
Как раз в это время моя жена ждала ребенка. Это обстоятельство, как мне кажется теперь, означало для меня двойной позор. Во-первых, я не сумел проявить должной сдержанности, все еще оставаясь школьником. А во вторых, вожделение мешало мне учиться и быть преданным родителям, хотя с детства моим героем и идеалом был Шраван. Каждый вечер, пока я массировал ноги отцу, мысленно я уже устремлялся в спальню. И это в то время, когда религия, медицина и обычный здравый смысл запрещали вступать в сексуальные отношения. Исполнив свои обязанности, я радостно отправлялся в спальню, отдав низкий поклон больному отцу.
Между тем состояние отца с каждым днем ухудшалось. Аюрведические врачи перепробовали на нем все свои мази, хакимы — все пластыри, а местные знахари — все снадобья. Был вызван английский хирург, который порекомендовал сделать операцию, однако вмешался наш семейный доктор. Он посчитал операцию слишком опасной для пациента в столь преклонном возрасте. Мы прислушались к его совету и отменили операцию. Лекарства же не помогали. Мне все же кажется, что, если бы доктор одобрил операцию, рана могла бы вскоре зажить, к тому же оперировать отца должен был хирург, известный даже в Бомбее. Однако Бог решил иначе. Когда смерть неизбежна, искать средства спасения от нее бессмысленно. Мой отец вернулся из Бомбея со всеми необходимыми для операции предметами, которые были теперь бесполезными. Он уже отчаялся и не верил в выздоровление, становился все слабее и слабее, пока не дошло до того, что ему посоветовали отправлять все свои естественные надобности не вставая с постели. Он до самого конца отказывался и неизменно, превозмогая боль, поднимался со своего ложа. Вишнуиты придерживаются крайне строгих правил в отношении личной гигиены.
Нет сомнений, такие правила важны, но западная медицина показала нам, что все отправления (как и мытье больного) могут осуществляться прямо в постели без малейших неудобств, и даже белье при этом останется чистым. Я понимаю, что это не противоречит взглядам вишнуитов, но в то время настойчивость отца казалась мне достойной величайшего уважения и восхищения.
И вот настала та ужасная ночь. Мой дядя находился в Раджкоте. Смутно припоминаю, как он приехал, узнав о том, что моему отцу стало значительно хуже. Братья были искренне привязаны друг к другу. Дядя смог целый день просидеть у постели отца, а потом улегся спать рядом с ним, отправив нас по своим комнатам. Никому и в голову не приходило, что судьба нанесет нам такой страшный удар этой ночью, но беда была уже совсем рядом.
С шести или семи лет до шестнадцати я посещал школу. Меня обучали самым разным предметам, за исключением религии. Получается, я не сумел получить от преподавателей именно того, что они могли бы мне дать без особых усилий. Но я постепенно набирался знаний, общаясь с окружающими. Термин «религия» я употребляю в его наиболее широком смысле — как познание самого себя.
Родившись в семье, исповедовавшей вишнуизм, я часто посещал хавели, хотя он никогда не привлекал меня. Мне не нравились его чрезмерная роскошь и пышность. Более того, до меня дошли слухи об аморальных поступках, совершавшихся там, и я потерял к храму всякий интерес. Следовательно, хавели мне ничего не дал.
Однако то, чего я не взял в хавели, я получил от няни, старой служанки нашей семьи, чью привязанность ко мне я вспоминаю до сих пор. Как я уже рассказывал, я боялся привидений и духов. Няня, которую звали Рамбха, предложила прибегнуть к Раманаме . Кажется, я больше верил самой няне, чем этому средству, но еще ребенком начал повторять имя Бога, чтобы избавиться от своих страхов. Конечно, продолжалось это недолго, однако добрые семена, посеянные в детской душе, не пропадают даром. Благодаря Рамбхе Раманама и поныне неизменно помогает мне.
Примерно в то же время мой кузен, горячий поклонник «Рамаяны» , предложил мне и моему второму брату выучить «Рама Ракшу» . Мы заучили ее наизусть и взяли себе за правило повторять каждое утро вслух после омовений. Мы придерживались такой традиции, пока жили в Порбандаре, но как только перебрались в Раджкот, традиция забылась, поскольку я не слишком верил в нее. Повторял же я «Рама Ракшу» отчасти потому, что гордился своим правильным произношением.
В половине одиннадцатого или ровно в одиннадцать я делал отцу очередной массаж. Дядя предложил закончить вместо меня. Не без облегчения я согласился и ушел в спальню. Моя жена уже крепко спала, бедняжка. Но как могла она заснуть, не дождавшись меня? Пришлось разбудить ее. А уже примерно через пять минут в дверь постучал слуга. Я вздрогнул, чувствуя нарастающую тревогу.
Значит, все кончено! Мне оставалось лишь в горе заламывать руки. Я чувствовал себя пристыженным и несчастным, бросился в комнату отца и понял, что, если бы низкая страсть не ослепила меня, мне бы не пришлось мучиться оттого, что оказался так далеко от отца в последние минуты его жизни. Я должен был продолжать массаж, и отец скончался бы у меня на руках! Но с ним был только дядя. Только он оказался достаточно предан старшему брату, чтобы принять его смерть! Отец же понимал, что происходит. Он сделал знак подать перо и бумагу, на которой написал: «Начинайте готовиться к последнему обряду». Затем сорвал со своей руки амулет, а с шеи — золотую цепочку с бусинами из священного базилика и отбросил их в сторону. Прошло еще мгновение, и он скончался.
Позор, о котором я говорю, заключался в возникшем у меня недостойном вожделении — и это в час смерти отца! Я никогда не смогу искупить свою вину. Я был безгранично предан родителям, считал, что могу пойти ради них на любые жертвы, однако похоть завладела моими мыслями. Я был верным, но сластолюбивым супругом и еще долго не мог вырваться из плена похоти. Я прошел через множество испытаний, прежде чем окончательно справился с ней.
Дописывая главу о своем двойном позоре, добавлю, что несчастный младенец, родившийся вскоре у моей жены, прожил всего три или четыре дня. Ничего другого и не стоило ожидать. Пусть же всем женатым мужчинам послужит предостережением мой горький опыт.
Больше всего меня впечатлило чтение «Рамаяны» отцу. В один из периодов своей продолжительной болезни он находился в Порбандаре. Там он каждый вечер слушал «Рамаяну», а чтецом был один из самых известных поклонников Рамы — Ладха Махарадж из Билешвара. О нем говорили, что он вылечился от проказы без всяких лекарств, прикладывая к пораженным участкам тела листья билвы, принесенные в жертву образу Махадевы в храме Билешвара, и обращясь к Раманаме. Именно вера исцелила его. Не знаю, правда это или нет. По крайней мере, мы верили в его историю. Когда Ладха Махарадж начал читать «Рамаяну» отцу, на его теле уже не было никаких следов проказы. Он обладал мелодичным голосом. Он читал дохи (куплеты) и чопаи (четверостишия), а затем объяснял их смысл, увлекаясь сам и увлекая слушателей. Тогда мне было, судя по всему, около тринадцати лет, но я прекрасно помню, как был зачарован чтением. Так я полюбил «Рамаяну». «Рамаяну» Тулсидаса я считаю величайшим духовным произведением.
Через несколько месяцев мы перебрались в Раджкот. Там уже не устраивалось чтений «Рамаяны», зато «Бхагавад» читали каждое экадаши . Иногда я присоединялся к слушателям, вот только чтец совсем не вдохновлял меня. Ныне я понял, что «Бхагавад» — это книга, которая может вызвать истинный религиозный экстаз. Я прочитал ее на гуджарати с величайшим интересом, но, когда позже послушал ее в исполнении пандита Мадана Мохана Малавии во время моего поста, длившегося двадцать один день, я пожалел, что не услышал, как он читает ее, гораздо раньше, тогда бы эта книга полюбилась мне с самого детства. Впечатления, полученные в детстве, пускают наиболее глубокие корни в душе человека. Вот почему меня огорчает то, что мне не довелось услышать чтение большего числа подобных книг именно в тот период.
В Раджкоте я научился быть терпеливым по отношению к сектам индуизма и схожим религиям. Мои отец и мать посещали не только хавели, но и храмы Шивы и Рамы. Они часто брали нас с собой или отправляли туда одних. Кроме того, к отцу часто приходили джайнистские монахи и даже нарушали свои обычаи, принимая пищу от нас, не джайнов. Они беседовали с отцом как на религиозные, так и на мирские темы.
У него были к тому же друзья из мусульман и парсов. Он выслушивал их рассказы о религии с неизменным уважением и часто с большим интересом. Ухаживая за отцом, я нередко мог послушать его беседы с гостями. Это способствовало тому, что я стал терпим ко всем религиям.
Только христианство в то время было для меня исключением. Я даже питал к нему некоторую неприязнь, и для этого имелись свои причины. Помню, как христианские миссионеры, расположившись на углу рядом со зданием школы, бранили индийцев и их богов. Я терпеть не мог этого. Лишь однажды я задержался, чтобы послушать их, и наслушался достаточно, чтобы никогда больше не повторять подобных экспериментов. Примерно тогда же мне рассказали об одном известном индусе, обратившемся в христианство. Он стал предметом пересудов в городе. После крещения он начал есть мясо, пить спиртные напитки, а также носить европейскую одежду и даже шляпу. Подобные слухи действовали мне на нервы. Очевидно, думал я, что религия, принуждающая людей есть мясо и пить спиртное, заставляющая менять привычную одежду, не заслуживает даже называться религией. Мне сообщили, кроме того, что вновь обращенный уже начал презрительно отзываться о вере своих предков, их обычаях и самой стране. Вот где был источник моей неприязни к христианству.
Однако моя терпимость к представителям других религий не означала, что я сам верил в Бога. Как раз в то время в библиотеке отца мне попалась «Манусмрити» . Содержавшаяся в ней история создания Вселенной и другие подобные истории не произвели на меня особого впечатления, но, напротив, кажется, еще больше склонили к атеизму.
У меня был кузен (он жив до сих пор), чей интеллект я высоко ценил. К нему я и обратился со своими сомнениями.
— Когда повзрослеешь, сумеешь сам разобраться. Не стоит даже думать об этом в твоем возрасте.
Мне пришлось замолчать, хотя я ничего и не добился. Я подумал, что главы «Манусмрити» о питании и других подобных аспектах противоречат тому, что я вижу в повседневной жизни. По поводу этих сомнений я получил такой же ответ. «Мой ум окрепнет, когда я прочитаю больше книг. Вот тогда-то я все пойму», — сказал я сам себе.
Как бы то ни было, но из «Манусмрити» я ничего не узнал об ахимсе. О том, как я ел мясо, я уже рассказал. «Манусмрити», казалось, только поддерживала этот грех. Прочитав книгу, я понял, например, что можно убивать змей, жуков и прочих тварей. Помню, как тогда лишал жизни разных насекомых и считал это чуть ли не своим долгом.
Однако кое-что я все-таки усвоил: я понял, что мораль лежит в основе всего, а истина является сущностью морали. Поиски истины стали моей единственной целью. Я укреплялся в своей вере день за днем, и мое понимание истины постоянно расширялось.
Одно стихотворение на гуджарати поразило меня в самое сердце. Я стал во всем руководствоваться его основной мыслью о том, что на зло всегда нужно отвечать добром. Именно это стихотворение подтолкнуло меня к экспериментам.
В 1887 году я успешно сдал выпускные экзамены. Тогда их проводили в двух образовательных центрах, расположенных в Ахмадабаде и Бомбее. Бедность населения Катхиявара, естественно, вынуждала учеников выбрать более близкий и дешевый вариант. Недостаток средств в моей семье вынудил и меня сделать такой же выбор. Это стало моим первым путешествием из Раджкота в Ахмадабад и первой поездкой без сопровождения.
Старшие в семье хотели, чтобы я после сдачи экзаменов продолжил образование в колледже. Доступные учебные заведения имелись в Бхавнагаре и Бомбее, а поскольку учеба в первом была дешевле, я решил отправиться именно туда и поступить в колледж Самалдас. Я приехал и совсем растерялся. Все оказалось очень трудно. Я не успевал следить за лекциями, у меня напрочь отсутствовал интерес к предметам, и дело тут было не в преподавателях. Педагогический состав колледжа считался первоклассным. Это я приступил к учебе, совершенно не подготовленным. После первого семестра пришлось вернуться домой.
Мавджи Даве, умный и очень образованный брахман, был не только старым другом семьи, но и надежным советчиком. Он поддерживал с нами связь даже после смерти моего отца. Однажды во время моих каникул он нанес нам визит и, разговоривая с мамой и старшим братом, стал расспрашивать их о моей учебе.
— Времена изменились. Сложно занять такой же важный гади , какой занимал ваш отец, без хорошего образования. Сейчас, пока ваш мальчик только начал учебу, вам следует задуматься о его карьере. У него уйдет от четырех до пяти лет, чтобы получить степень бакалавра, с которой он в лучшем случае может рассчитывать на работу с окладом в шестьдесят рупий, но никак не на пост дивана. Если он, как мой сын, займется юриспруденцией, то потратит здесь еще больше времени, и тогда из желающих стать диванами уже выстроится длинная очередь. Я рекомендую вам отправить его в Англию. Мой сын Кевалрам утверждает, что там очень просто стать адвокатом. Он вернется уже через три года. Расходы не превысят четырех или пяти тысяч рупий. Только представьте адвоката, только что приехавшего из Англии. Как хорошо он будет жить! Получить место дивана не составит труда, стоит только заявить о своем желании занять пост. Я советую вам отправить Мохандаса в Англию еще в этом году. У Кевалрама там множество друзей. Он напишет рекомендательные письма, и Мохандасу будет легко освоиться.
Ничего более желанного я в тот момент и представить не мог. Занятия утомляли меня, поэтому я радостно заявил, что чем скорее меня отправят в Англию, тем будет лучше. Однако сдать экзамены быстро нелегко. Быть может, я могу поехать туда и получить образование врача?
— Лично я ничего не имею против профессии врача, как и наши шастры . Но диплом врача не позволит тебе стать диваном, а мне бы хотелось видеть тебя на этом посту, а быть может, и на более высоком. Только так сможешь ты позаботиться о своей большой семье. Времена меняются, и жизнь становится труднее с каждым днем, а потому мудрее всего будет выучиться на адвоката.
Мой старший брат мыслил более рационально. Где найти средства на поездку? И можно ли отправить такого юнца, как я, за границу одного?