В книге Вторая жизнь Уве рассказана история жизни старика, который с трудом переносит смерть жены и довольно негативно настроен по отношению к окружающему миру. Уве кажется, будто его окружают глупцы, состоящие из соседей и продавцов, а также вредители, которые своей бюрократией отравляют людям жизнь. Но многое меняется, когда в поселке заселяется молодая семья. Книга Вторая жизнь Уве -цитаты и афоризмы в данной подборке.
Можно тратить время на то, чтобы умирать, а можно – на то, чтобы жить. Надо идти вперёд!
В нынешнем мире человек устаревает, не успев состариться.
Странная штука – любовь. Она всегда застает тебя врасплох.
Потеряв близкого, мы вдруг принимаемся тосковать по каким-то вздорным пустякам. По ее улыбке. По тому, как она ворочалась во сне. По ее просьбам — перекрасить ради нее стены.
Кто сам не любит одиночества, того и чужое коробит.
Нынче люди меняют старое на новое до того быстро, что умение делать что-то долговечное стало ненужным.
Трудно признавать, что ты ошибался. Особенно если ошибался так долго.
Есть люди, которым и так все понятно, а есть – которым все равно не понять.
Сам Уве состоял из двух цветов — черного и белого. Она раскрасила его мир. Дала ему все остальные цвета.
А её смех — как забыть ощущение, будто кто-то босыми ножками пробегает по твоему сердцу.
Странная штука – смерть. Пускай многие всю жизнь проживают так, будто никакой смерти нет вовсе, добрую половину наших дней именно смерть служит одной из главных мотиваций нашего существования. Чем старше становимся мы, тем острее осязаем её и тем упорнее, тем настойчивей и яростней цепляемся за жизнь. Одни просто не могут без того, чтобы не чувствовать вседневного присутствия смерти, иначе не ценили бы её противоположность. Другие озабочены ею настолько, что спешат занять очередь под дверью кабинета задолго до того, как она возвестит о своём приходе. Мы страшимся её, конечно, однако ещё больше страшимся, что она заберёт не нас, а кого-то другого. Ведь самое жуткое – это когда смерть забывает про нас. Обрекая на одиночество.
В воскресенье ее похоронили. В понедельник Уве вышел на работу. Но спроси его кто угодно, Уве ответил бы как на духу: у него не было жизни до нее. И после нее — тоже нет.
Он шел по жизни, сунув руки в карманы брюк. Она – танцуя.
Каждому мужчине нужно знать, за что он сражается.
… если не знаешь, что сказать, значит, надо о чем-нибудь спросить. Вернейший способ : хочешь заставить другого забыть о неприязни к тебе, позволь ему говорить о себе самом.
«Запомни: только дурак думает, что сила и габариты -это одно и тоже».
Когда в дверь звонят первый раз, он уверен: ослышался. И именно поэтому решает не открывать. Но звонок повторяется — и Уве понимает: нет, не ослышался. И именно поэтому решает не открывать.
В жизни каждого мужчины настает пора, когда надо решить для себя, кто ты. Позволишь ли вытирать о себя ноги. Или дашь отпор.
Но скорбь — штука зыбкая, в том смысле, что, если люди не разделяют ее, она сама разделяет людей.
В жизни каждого мужчины наступает пора, когда надо решить для себя, кто ты. Позволишь ли вытирать о себя ноги. Дашь ли отпор. И если вы впервые слышите про это, вы вообще ничего не знаете о мужчинах.
Мужчину судят по делам его. А не по словам.
Да и время – тоже странная штука. Мы ведь в большинстве своем живём тем, что будет. Через день, через неделю, через год. Но вот вдруг наступает тот мучительный день, когда понимаешь, что дожил до таких лет, когда впереди не так уж и много, гораздо более – позади. И теперь, когда впереди у тебя так мало, нужно искать что-то новое, ради чего и чем теперь жить.
Нынче разучились готовить нормальный кофе. Так же как разучились красиво писать. Теперь все больше компьютеры да эспрессо-машины. И куда оно годится, такое общество, в котором ни писать, ни кофе варить толком не умеют, сокрушался Уве.
— Обещай теперь любить меня вдвое сильнее прежнего. И Уве пообещал. Хотя прекрасно знал, что любить сильнее, чем любит сейчас, просто невозможно.
Какими бы путями ты ни шёл, все они в конце концов «приведут тебя к твоему предназначению».
Что хорошо в домашнем хозяйстве, так это то, что ремонтировать его можно бесконечно.
– Одного солнечного луча довольно, чтобы прогнать все тени, – ответила она, когда он поинтересовался, откуда в ней эдакая прорва оптимизма.
Заметив в глазах Парване сплошные вопросительные и восклицательные знаки, доктор вздыхает снова, как вздыхают все молоденькие доктора в очечках всякий раз, когда им приходится сталкиваться с теми, кому не хватило ума получить элементарное медицинское образование перед посещением больницы.
Господи, еще в 1889 году Эйфелеву башню смогли поставить, а сейчас, курам на смех, одноэтажный типовой домик начертить не могут, не подзарядив этот свой навороченный телефон.
В нанешнем мире человек устаревает, не успев состариться. Целая страна стоити рукоплещет тому, что никто больше не умеет работать на совесть. Безудержная овация посредственности.
Когда сорокалетний мужик выползает на пробежку, он как бы сообщает всему свету: больше он ни к чему не пригоден. При этом обязательно вырядится, словно двенадцатилетняя румынская гимнастка.
Нет, Уве не умер, когда Соня оставила его. Просто перестал жить. Странная штука – горе.
Да, бывает трудно признать, что ошибался. Особенно когда ошибался так долго.
Он скептически относился к людям непунктуальным. Отец его всегда говорил, что нельзя доверять тому, что опаздывает. «Какое важное дело можно поручить человеку, коли он даже прийти вовремя не сумел», — ворчал отец.
Подчас трудно объяснить, отчего некоторые вдруг поступают так, как поступают. Бывает, конечно, они знают: рано или поздно все равно придётся это сделать – так чего же откладывать? А бывает наоборот – вдруг понимают что должны были поступить так давным-давно. Уве, хотя всю дорогу знал, как ему поступать, в душе, как и все люди, верил, что все ещё успеется. Ведь мы всегда надеемся, что ещё успеем что-то сделать для другого. Сказать ему нужные слова. А потом, когда всё уже произошло, стоим и думаем: «вот если бы».
А Уве как раз из тех мужчин, для кого проверить вещь на прочность — значит хорошенько ее пнуть.
И вдруг обнаружил: дома ему по душе. Их можно понять умом. Их можно рассчитать, начертить на бумаге. Они протекут, если не латать крышу. Они рухнут, если не укреплять фундамент. Они справедливые, эти дома, всегда платят тебе тем, что ты заслужил. Не то что люди.
Вид у него как у официанта, который стоит перед вашим столиком в раздумье: то ли подать вам блюдо, то ли снести на кухню да плюнуть еще разок
Не подпускает он к себе людей из страха, как бы память о дорогом её голосе не потонула в гомоне их сварливых голосов.
Странная штука – смерть. Пускай многие всю жизнь проживают так, будто никакой смерти нету вовсе, добрую половину наших дней именно смерть служит одним из главных мотивов нашего существования. Чем старше становимся мы, тем острее осязаем ее и тем упорнее, тем настойчивей и яростней цепляемся за жизнь. Одни из нас просто не могут без того, чтоб не чувствовать вседневного присутствия смерти, иначе бы не ценили и ее противоложность. Другие из нас озабочены ею настолько, что спешат занять очередь под дверями ее кабинета задолго до того, как она возвестит свой приход. Мы страшимся ее, конечно, однако еще пуще страшимся, что она примет не нас, а кого-то другого. Ведь самое жуткое – это когда смерть забывает про нас. Обрекая на одиночество.
Одну науку Уве усвоил крепко – если не знаешь, что сказать, значит, надо о чем-нибудь спросить.
Каждому человеку нужно знать, за что он сражается.
— Мало кто решился бы вернуть эдакую прорву денег. — Мало кто знает, что такое совесть.
Фары новые поставил, со ступенчатым отражателем. Чтобы даже во тьме всем было видно, что за рулем конченый придурок.
— Читай! — повторяет трехлетка, с ногами забираясь на диван. — Жил да был один паровозик, — начинает Уве голосом человека, вслух зачитывающего текст своей налоговой декларации.
Можно тратить время на то, чтобы умирать, а можно — на то, что бы жить.
Для многих из нас жизнь с нелюдимом – тяжкий крест. Кто сам не любит одиночества, того и чужое коробит.
Но нет на свете ада, способного сравниться с гневом беременной, которой отказали в ее надобности.
«Все пути ведут тебя к твоему предназначению»
Глянув на увальня, Парване закатывает глаза. За такое Уве мог бы даже слегка зауважать ее, если бы не пузо – красноречивое свидетельство того, что баба совершенно добровольно вынашивает третью по счету генную модификацию этого олуха.
Только дурак думает, что сила и габариты — это одно и то же.
Уве ни разу не задавался вопросом как жил до того, как повстречал ее. Но если б задался, ответил бы, что никак.
«Смуглянка выступает вперед, и тут только Уве замечает: она либо на большом сроке беременности, либо, по определению самого Уве, страдает точечным ожирением»
Далее следует набор слов, понять которые способен лишь тот, кто либо не менее десяти лет штудировал медицину, либо страдает тяжелой зависимостью от медицинских сериалов.
Вернейший способ: хочешь заставить другого забыть о неприязни к тебе, позволь ему говорить о себе самом.
Уве стоит, руки в карманах. Рядом с таким же видом кошак – даром что карманов нет. И рук.
Уве, должно быть, единственный человек, который на своих похоронах лучше сам уляжется в могилу, чем закажет катафалк на кладбище.
Как любит приговаривать жена, если что и напишут на надгробии Уве, так это что он по крайней мере экономил бензин.
Знай его отец, сколько еще таких же мучительных минут проведет его сын в ожидании этой девушки, глаза его вылезли бы из орбит, и он навсегда остался бы лупоглазым.
Ссора закипела – не унять. Прямо два чайника на плите – кто кого пересвистит.
Балагур из Уве тоже был никудышный. А это, по нынешним меркам, серьезный недостаток. Нынче положено уметь переливать из пустого в порожнее с любым придурком, какой ни подвалит к тебе, просто потому, что это считается «хорошим тоном».
Нет, совсем иначе представлял он себе конец. Работаешь, гасишь кредит, платишь налоги, живешь по справедливости. Женишься. В горе и в радости, пока смерть не разлучит нас, так договаривались? Так, Уве это точно помнит. А чтоб она первой померла, такого уговора не было. Подразумевалась ведь его смерть — У-В-Е, черт бы ее задрал, вот такой был уговор.Или, может быть, нет?
Уве ковыляет по снегу к своему дому. Одной рукой опершись на Парване, другой – на Патрика. Хорошенькая опора, думает он про себя – один на костылях, другая на сносях.
Шесть месяцев, как она умерла. А Уве по-прежнему дважды в день обходит дом, проверяя: не подкрутила ли тайком батарею.
Уве смотрит на нее, как на блондинку, собравшуюся заправить машину жевательным мармеладом.
Раньше кругом стоял лес, теперь – дома, дома. Сплошь купленные по ипотеке, естественно. По-другому нынче не умеют. Берут кредиты, ездят на электромобилях, вызывают электриков поменять перегоревшую лампочку. Настелют, как его, ламинат на защелках, наставят электрокамины, и будьте нате. Того и гляди, вообще разучимся хоть в чем-нибудь разбираться, скоро бетон от батона перестанем отличать.
Нынче люди меняют старое на новое до того быстро, что умение делать что-то долговечное стало ненужным. Качество — кому оно теперь надобно?
Так уж водится у баб ее поколения. Встать на пороге как скала и гнать прочь метлой из дома любую беду.
Поднимает глаза к потолку гостиной. Сегодня он собрался ввинтить туда крюк. Но не абы какой крюк. Абы какой крюк нынче худо-бедно вкрутит любой айтишник с психиатрической справкой и в вязаной кофте не то мужской, не то бабской. Нужен такой, чтоб намертво сел, как скала. Чтобы дом рухнул, а крюк остался на месте.
Вот по чему он тоскует больше всего на свете, вот чего страстно желал бы. Держать Соню за руку. Как она вкладывала свой указательный пальчик в его ладонь, словно в пенал. И когда делала так, чувствовал Уве, что нет в этом мире ничего невозможного. Вот чего ему так недоставало, больше всего на свете.
– Ночью снег выпадет, – сообщает Уве. В прогнозе погоды сказали, что не выпадет, – верная примета, что будет все в точности наоборот, считает Уве.
Нет, так дальше жить нельзя! Баста!
Так что наблюдение по этому самому «энтернету» за тем, как Уве выбрасывает мусор, могло состояться только одним путем – через труп Уве, о чем он не мешкая поставил в известность правление.
Кто знает, может, именно скорбь по неродившемуся ребенку так сблизила двух мужиков. Но скорбь – штука опасная, в том смысле, что, если люди не разделяют ее, она сама разделяет людей.
Просто, по его мнению, вещи любят место и порядок. Нельзя идти по жизни, вот так вот влегкую разбрасываясь и размениваясь ими. Будто постоянство нынче ничего не стоит. Нынче люди меняют старое на новое до того быстро, что умение делать что-то долговечное стало ненужным. Качество – кому оно теперь надобно?
В вязаной кофте, с осанкой, свидетельствующей о застарелом дефиците кальция в организме.
Не то быстро ходит, не то бежит медленно – вот и вся его трусца. И вообще, когда сорокалетний мужик выползает на пробежку, он как бы сообщает всему свету: больше он ни к чему не пригоден. При этом обязательно вырядится, словно двенадцатилетняя румынская гимнастка. Словно на олимпийский марафон, а не на сорокапятиминутную пробежку.
– Вот это, стало быть, и есть тот самый «отпад»? Продавец, юнец с явным дефицитом массы тела, нервничает. Видимо, борется с желанием отобрать у Уве коробку. – Совершенно верно. Айпад. Только что ж это вы, не надо бы его так трясти-то…
– Она из Ирана. У них там без еды шагу из дома не ступят.
Он собрал для нее книжный шкаф: она набила его книжками, в которых от корки до корки сплошь про чувства. Уве же ценил только то, что можно увидеть, пощупать. Бетон и цемент. Стекло и железо. Инструмент. Предсказуемые вещи. Прямые углы и четкие инструкции. Проектные модели и чертежи. Предметы, которые можно изобразить на бумаге. Сам Уве состоял из двух цветов — черного и белого. Она раскрасила его мир. Дала ему остальные цвета.
Добрых двадцать минут Уве сидит в «саабе» на водительском сиденье, гаражные двери распахнуты настежь. Первые пять минут кот с беспокойством посматривает с соседнего сиденья: а не цапнуть ли водителя за ухо? Следующие пять минут уже ерзает, не на шутку встревоженный. Потом, встрепенувшись, пытается самостоятельно открыть дверь. Когда же выбраться самостоятельно не получается, кот, недолго думая, укладывается обратно и засыпает.
– Уве, блажен не тот, кто принимает подаяние. Блажен, кто подает.
То был не класс, а коллекция клинических случаев гиперактивности и дефицита внимания еще до того, как этим диагнозам были придуманы соответствующие официальные аббревиатуры.
А ведь есть люди, которые спят и видят, как бы выйти на пенсию. Всю жизнь мечтать о том, чтобы стать лишним? Лишней обузой для остального общества – велика радость, нечего сказать.
— Я тут подумала… — осторожно начинает она, включая первую скорость и разворачиваясь. — Больше не думай: это вредно.
Да и время — тоже странная штука. Мы ведь в большинстве своём живём тем, что будет. Через день, через неделю, через год. Но вот вдруг наступает тот мучительный день, когда понимаешь, что дожил до таких лет, когда впереди не так уж и много, гораздо более — позади. И теперь, когда впереди у тебя так мало, нужно искать что-то новое, ради чего и чем теперь жить. Может, это память. Об отдыхе на склоне летнего дня, когда держал её ладошку в своей. О запахе свежевыкопанной клумбы. О воскресных посиделках в кондитерской. Может, это внучата. Начинаешь жить будущим других.
Уве смотрит на кошака. Кошак смотрит на Уве. Уве не любит кошаков. А кошаки не любят Уве. Уве в курсе.
После того как незнакомый посетитель, завалившись к тебе в кафе, самолично назначает себя в баристы и за первые пять минут общения с тобой успевает учинить допрос о твоих сексуальных предпочтениях, жалеть об утрате кофейной посуды было бы как-то мелко.
Сердце колотится так, будто его грудь – это дверь в единственный оставшийся на свете общественный туалет.
Снова заминка. Как если бы два дуэлянта, сойдясь, внезапно обнаружили, что не захватили с собой пистолетов.
Господи, еще в 1889 году Эйфелеву башню смогли поставить, а сейчас, курам на смех, одноэтажный типовой домик начертить не могут, н еподзарядив этот свой навороченный телефон.
Ну, тогда не о чем беспокоиться. Чего-чего, а умирать Уве не умеет, уж поверьте.
Вот так в то утро и идут на обход всей гурьбой: кошак, толстый аллергик, голубой и Уве. Уве смотрит, как они шеренгой шествуют в сторону гаражей, и думает, что из всех народных дружин, какие только были в истории человечества, ему досталась, пожалуй, самая завалящая.
По мнению окружающих, Уве и жена вместе были как ночь и день. Под ночью, понятное дело, подразумевался Уве. Его самого это сравнение не задевало нимало. Зато жена всегда веселилась, услышав такое, и, прыская в кулак, отвечала: мол, если Уве и ночь, то лишь в том смысле, что слишком скуп, чтобы попусту жечь солнце. А Уве все гадал, ну почему она выбрала его. Она ведь любит всякие абстрактные вещи – музыку там, книги, всякие чудные слова. Уве же человек дела. Ему по душе отвертки и масляные фильтры. Он шел по жизни, сунув руки в карманы брюк. Она – танцуя.
Следом выступает кошак, морда кирпичом, точно он и не кот, а как минимум ротвейлер весом в шестьдесят кило, состоящий на службе у наркоконтроля.
Уве одаривает увальня таким взглядом, словно тот только что навалил кучу на капот его машины.
Уве, по общему мнению, видел все в черно-белом цвете. Она раскрасила его мир. Дала ему остальные краски.
А люди, что ж, они, верно, думали, что о чувствах мужчины нельзя судить по его машине. Они заблуждались.
С дюбелями спешить — людей смешить.
Невмоготу мне без тебя, – шепчет он.
В гаражном проеме виднеется заплывший жиром сосед – стоит на парковке. Не то чтобы Уве недолюбливал толстяков. Нисколечко. Каждый волен быть таким, каким хочет. Просто Уве никак не мог взять в толк, как им это удается. Это ж сколько надо лопать, чтобы фактически удвоиться? Можно ли нагулять такие мяса, если к этому нарочно не прилагать усилий, задается вопросом Уве.
Нынче все подались в программисты, да в айтишники, да в местные начальники — ходят по порноклубам и сдают квартиры нелегальным путём. Офшоры да инвестопортфели. А работать ни-ни. Страна, где всем только бы обедать с утра до вечера.
Странное дело – осиротеть в шестнадцать лет. Лишиться семьи, не успевши обзавестись собственной. Это совсем особенное одиночество.
Тот пришел, осмотрел кота, поставил диагноз – «серьезное обморожение и сильное истощение». И оставил Уве подробные инструкции, как кормить да как «ухаживать». Прямо не кот, а кожаный диван. А Уве – фирма по ремонту котов.
Жена, та с пунктуальностью не дружила вовсе, планировать с ней что-то – пустые хлопоты. В принципе, как и с любой другой женщиной. Им расписание хоть на лоб приклей, один хрен разница
Потеряв близкого, мы вдруг принимаемся тосковать по каким-то вздорным пустякам. По ее улыбке. По тому, как она ворочалась во сне. По ее просьбам – перекрасить ради нее стены.
Можно тратить время на то, чтобы умирать, а можно — на то, чтобы жить.
«Снимая синюю демисезонную куртку с крючка в прихожей, Уве задержался взглядом на многочисленных жениных пальто. Подумать только, зачем одному не слишком рослому человеку столько зимней одежды? » Залезешь под них — а там дверь в Нарнию», пошутила как-то одна из ее подруг. Уве шутки не понял. Но оджежек и впрямь многовато.»
Оно конечно, теперь всем по тридцати одному годку, все носят брючки в облипку и нормального кофе не пьют. И никто ни за что не отвечает. Хлыщи с холёными бородёнками. Меняют работу, жён, машины. Как нечего делать. При первом удобном случае.
«Его прозвали бирюком. Может, и верно, кто знает? Да он и не больно задумывался над этим. Еще звали «нелюдимом»: видимо, считали, что Уве недолюбливает человеческий род. Что ж, с этим он мог бы согласиться. Люди редко отличаются особым умом».
Такой нынче гребаный век: даже повеситься по-человечески не дадут.
Заодно Уве объявил пастору, чтоб он не держал за ним места на церковной скамье — в обозримом будущем Уве не станет ходить на воскресные службы. Не то чтобы он разуверился в Боге, просто, по его мнению, Господь в данном случае поступил как-то по-свински.
Хорошая работа сама себя хвалит
Люди перестали ценить постоянство.
В нынешнем мире человек устаревает, не успев состариться. Целая страна стоит и рукоплещет тому, что никто больше не умеет работать на совесть. Безудержная овация посредственности.
А ведь есть люди, которые спят и видят, как бы выйти на пенсию. Всю жизнь мечтать о том, как бы стать лишним? Лишней обузой для остального общества — велика радость, нечего сказать! Забиться в свою конуру и ждать смертного часа. Или того хуже: дожить до той поры, когда тебя, немощного старика, упекут в богодельню.
– А теперь слушай меня, – спокойно говорит Уве, аккуратно прихлопывая дверь. – Ты ведь уже родила двоих, а скоро родишь и третьего. Приехала из другой страны, наверняка сбежала от войны, преследований и прочих ужасов. Выучила чужой язык, получила образование, нашла работу, содержишь целую семью, в которой кроме тебя, похоже, никто ни на что не пригоден. И я, леший меня забодай, подумать не мог, что в мире есть такая хреновина, которая бы тебя напугала. Уве пристально смотрит на Парване. Та только диву дается. Уве властно указывает на педаль у нее под ногами. – Я же не прошу тебя стать нейрохирургом. А всего лишь – научиться водить машину. Тут газ, тут тормоз, тут сцепление. Самые тупые болваны на свете и те смогли разобраться, что к чему. Так неужели ты не сумеешь? И произносит семь слов, которые отложатся в памяти Парване самым изысканным комплиментом из всех когда-либо слышанных: – Ты же ведь не круглая дура!
Покончить с собой можно и завтра. Успеется.
Еще звали «нелюдимом»: видимо, считали, что Уве недолюбливает человеческий род. Что ж, с этим он мог бы согласиться. Люди редко отличаются особым умом.
Нет, решает Уве, лучше ничего не рассказывать жене. Еще разозлится, что прогнал животину. Ей только дай волю: весь дом бы набила этими спиногрызами, с хвостами и без.
А потом, спустя порядочное количество лет, конфликт застарел настолько, что сделался неразрешимым — по той простой причине, что все забыли, из-за чего он начался.
Получается, человек «безнадежен» лишь оттого, что видит черту, за которую нельзя переступать.
Кретинам да индивидуальным предпринимателям только на «ауди» и кататься. На лучшее-то ума не хватит.
«Жена частенько упрекает его: ну чего скандалить из-за всякой ерунды? Но Уве не скандалит. Просто жить надо по справедливости. Разве это не разумное отношение к жизни, спрашивает Уве жену. Лично он придерживается именно такой позиции».
– А знаете, чем удобно нашему брату журналисту выводить на чистую воду вас, бюрократов? Тем, что вы устанавливаете свои бюрократические нормы и сами же первыми их нарушаете.
Похвалиться было не перед кем, да оно и не требовалось. Хорошая работа сама себя хвалит, говаривал отец, и Уве был совершенно с ним согласен.
Ведь для них машина – так, средство передвижения, а дорога – досадное недоразумение между двумя пунктами. Оттого и развелось на ней столько придурков, уверен Уве.
Есть такая порода людей: случись вам не угодить им, они непременно ткнут в вас пальцем, словно вы тать, крадущийся в ночи, а их палец — полицейский фонарь. Уве из этих.
Есть такая порода людей: случись вам не угодить им, они непременно ткнут в вас пальцем, словно вы тать, крадущийся в ночи, а их палец — полицейский фонарь. Уве из этих.
Полюбить кого-то — это все равно как поселиться в новом доме. Сперва тебе нравится, все-то в нем новое, и каждое утро себе удивляешься: да неужто это все мое? Все боишься: ну ворвется кто да закричит: дескать, произошло страшное недоразумение, никто не собирался селить вас в такие хоромы. Но годы идут, фасад ветшает, одна трещинка пошла, другая. И ты начинаешь любить дом уже не за достоинства, а скорее за недостатки. С закрытыми глазами помнишь все его углы и закутки. Умеешь так хитро повернуть ключ, чтобы не заело замок и дом впустил тебя с мороза. Знаешь, какие половицы прогибаются под ногами. Как открыть платяной шкаф, чтобы не скрипнули дверцы. Из таких вот маленьких секретов и тайн и складывается твой дом.
Шафран в рис кладут, понимаешь. Какой в том шафране прок? Нет бы картохи наварить, да с мясом, да с подливкой.
Хотел всего лишь тихо-мирно повеситься. Неужто эти олухи не могут проявить элементарного уважения?
Кошак сидел на дорожке между домами с самым невозмутимым видом. Хотя какой кошак? Так, одно название. Полхвоста и одно ухо. Шкура в проплешинах, словно скорняк накроил из нее кусков размером с кулак. Не кошак, а сплошное недоразумение, да и то не сплошное, а так, клочьями, подумал Уве.
Просто, когда хоронишь ту единственную, на которой сошёлся свет клином, что-то в тебе надламывается. И время не в силах залечить эту рану.
Ему вообще непонятно, как можно ходить и рассусоливать — отчего это, дескать, получилось так, как получилось? Человек таков, каков он есть, и делает то, что ему по силам, и этого вполне довольно.
Того и гляди, вообще разучимся хоть в чем-нибудь разбираться, скоро бетон от батона перестанем отличать.
Оно конечно, теперь всем по тридцать одному годку, все носят брючки в обдирку и нормального кофе не пьют. И никто ни за что не отвечает. Хлыщи с холёными бороденками. Меняют работу, жён, машины. Как нечего делать. При первом удобном случае.
-Да не уживаюсь я с кошаками, пойми ты, женщина!- целый вечер уговаривал Уве Парване. А под конец вообще накричал, сказал- ни за что не возьму, только через мой труп. И нате- Уве стоит и смотрит на кошака. А кошак -на него. Причем Уве и близко не напоминает труп. Последнее особенно раздражает.
Что танцы – только чехарда и суматоха. То ли дело математика.
Уве прикидывал, как бы поточнее запустить в подлеца шлепанцем. Кот же всем своим видом выказывал явственную досаду, что запустить в противника ему нечем.
А Уве уж если покупает, то вещи полезные. Практичные. Которые разложены у него в двух ящиках – большом и малом – на все случаи жизни. Вот малый инструментальный ящик. В нем гвозди, саморезы, автомобильные ключи и прочий инструмент. Теперь в домах не держат полезных вещей. Один только хлам. Двадцать пар обуви и ни одного рожка. Горы микроволновок и плазм, а завалящего дюбеля не сыщешь, словно их всех распугали резаком для пластика.
Вот блондинку себе завел, пижон. На десять лет младше. Бледная немочь, как прозвал ее Уве. Разгуливает по двору вперевалочку, будто пьяная панда, каблучищи что твой карданный ключ, рожа вся размалевана, чисто клоун, вдобавок темные очки такие здоровенные – не очки, а целый мотоциклетный шлем. А в ридикюльчике у нее мелкая зловредная шавка.
Он проработал на железной дороге пять лет. И однажды утром встретил ее. И засмеялся — впервые с того дня, как умер отец. Отныне жизнь его пошла совсем по-другому. Уве, по общему мнению, видел все в черно-белом цвете. Она раскрасила его мир. Дала ему остальные краски.
Но наступает вечер, а наутро Уве просыпается в одном доме мало того что с кошаком, так ещё и с голубым постояльцем.
В жизни каждого мужчины наступает пора, когда надо решить для себя, кто ты. Позволишь ли вытирать о себя ноги. Дашь ли отпор. И если вы впервые слышите про это, вы вообще ничего не знаете о мужчинах.
Кто знает, может, именно скорбь по неродившемуся ребенку так сблизила двух мужиков. Но скорбь – штука опасная, в том смысле, что, если люди не разделяют ее, она сама разделяет людей. Вот и Уве, наверное, не мог простить Руне, что у того все же есть сын, хоть и непутевый. А Руне, тот, верно, не мог простить Уве, что тот не может простить его. А может, оба не простили каждый самому себе, что не смогли дать женщинам, которых любили больше всего на свете, того, чего эти женщины больше всего на свете желали. Сынок Руне и Аниты свалил из дома при первом же удобном случае, едва оперившись. Вот тогда Руне взял и купил тот самый спорткар – «бэху», в которой места только на двух человек и одну дамскую сумочку. Ведь их только двое теперь, он да Анита, так Руне и сказал Соне, встретившись с ней на парковке. «Не всю же жизнь на “вольво” ездить», – натужно пошутил он, выдавливая полуулыбку. А сам чуть не плакал. И именно тогда, в тот самый момент, почуял Уве, какая-то часть Руне как будто растворилась, улетучилась навсегда. Вот этого Уве и не мог простить Руне – да и сам Руне себе простить не мог.
Она любила говорить: «Все пути ведут тебя к твоему предназначению».
Трудно признавать, что ты ошибался. Особенно если ошибался так долго.
– Вы любите читать? – восторженно спросила она. Уве неопределенно покачал головой, но, похоже, ее это ничуть не смутило. – А я обожаю! – поспешила сообщить она.
В жизни он не слыхал ничего чудесней ее голоса. Он всегда звучал так, будто она вот-вот рассмеется. А уж если рассмеется, то, чудилось Уве, будто пузырьки шампанского заиграют. Сам он боялся слово сказать – выставить себя неучем и дураком. Но все оказалось не так страшно. Она любила болтать, Уве – помалкивать. Впоследствии Уве предположил, что именно это имеют в виду, говоря, что они с женой дополняют друг друга.
Малыш пока научился только раскидывать свои игрушки по кухне Уве. Уве устраивает ему «лягушатник» у себя перед домом, но упаси вас бог назвать лягушатник этим словом – Уве тут же шикнет: «Это бассейн!»
Как сказала однажды Соня, чтобы понять таких мужиков, как Уве и Руне, прежде всего необходимо понять, что они родились не в свое время. Такие немногого просят от жизни – лишь самых простых вещей, считала Соня. Чтоб крыша над головой, да тихая улочка, да машина одной-единственной марки, да жена-лапушка, одна-единственная на всю жизнь. Чтоб работать с пользой. Чтоб дом был, а в доме что-нибудь регулярно ломалось и откручивалось – а ты б ходил с отверткой и прикручивал.
Соня прекрасно знала: чиновники в белых рубашках не виноваты, что она угодила в инвалидное кресло. Или в том, что она потеряла ребенка. Или заболела раком. Но Соня также прекрасно знала, что Уве не способен на безадресный, абстрактный гнев. Ему непременно нужно персонифицировать его. Приклеить ярлык. Разложить по полочкам. И вот когда из разных ведомств потянулись чиновники в белых рубашках, чьих имен нормальному человеку не упомнить, и взялись принуждать Соню делать все то, чего она не хотела: бросить работу, оставить дом, свыкнуться с мыслью о неполноценности инвалида по сравнению со здоровыми людьми, смириться с тем, что она умрет от неизлечимого недуга, – вот тогда-то Уве и ополчился на них. Он бился с чиновниками в белых рубашках за ее права, бился так долго и ожесточенно, что в конце концов решил, что именно они виновны в бедах, постигших его жену и ребенка. И в их смерти. А потом она ушла, оставив его один на один с миром, языка которого он уже не понимал.
Народ нынче разучился убирать снег. Так, разгребут кое-как, снегоотбрасывателем или еще чем. Понакидают сугробов абы как. Лишь бы проехать, будто в жизни только оно одно и важно.
Да и время – тоже странная штука. Мы ведь в большинстве своем живем тем, что будет. Через день, через неделю, через год.
Надивившись досыта, увалень вытягивает шею и заглядывает внутрь дома. – А что вы делаете? Уве в ответ глядит на увальня так, как глядел бы любой человек с дрелью в руке, у которого спросили: «А что вы делаете?» – Сверлю. Глянув на увальня, Парване закатывает глаза. За такое Уве мог бы даже слегка зауважать ее, если бы не пузо – красноречивое свидетельство того, что баба совершенно добровольно вынашивает третью по счету генную модификацию этого олуха.
Странная штука — любовь. Она всегда застаёт тебя врасплох.
— Уве, блажен не тот, кто принимает подаяние. Блажен, кто подаёт.
Чем меньше болтаешь, тем меньше ерунды мелешь…
Он вообще не понимал тех, кто, проспав, пеняет на будильник.
Она любила говорить: «Все пути ведут тебя к твоему предназначению». И для нее в этом определенно что-то было. А для Уве скорее кто-то.
Бывшие друзья, некогда близкие (настолько, насколько только могут сдружиться люди такой закваски), смотрят теперь друг на друга. Один не может забыть старое, другой – вспомнить.
Силиконовый рот ее страшно кривится, пытаясь растянуться в улыбку, на какую только способна женщина, чьи губы нашпигованы экологическими отходами и нейротоксинами.
Уве смотрит на книжку, точно это нигерийское «письмо счастья», предлагающее «очень фантастичный эксклюзивный бизнес-жертва», стоит только указать «такой мелочь», как банковские реквизиты.
Можно подумать, жизнь только в этом и состоит, чтобы без конца покупать на кухню новые стулья и ужинать в ресторанах.
С такой улыбкой ходят буддийские монахи, отчего любому нормальному человеку хочется двинуть им по морде, подумал Уве.
«На заслуженный отдых…» — сказали ему на работе. Зашли к нему в контору в понедельник и заявили, мол, решили не тянуть до пятницы, чтоб «не омрачать ему выходные». «На заслуженный отдых», ишь! Вам бы самим проснуться во вторник и понять, что вас списали в утиль. Вам бы только по энтернету шариться, да эспрессо посасывать, а чувство долга вам неведомо!
– А ты что ж, встаёшь в это время? Йимми ржёт во всю глотку: – Блин, чувак! Я просто ещё не ложился.
Каждому человеку нужно знать, за что он сражается.
«Одного солнечного луча довольно, чтобы прогнать все тени»
«… Мгновенно сориентировался: на стоянке оставалось всего два свободных места. Разгар рабочего дня. Что тут забыли остальные, разумеется, было выше его понимания. Хотя, конечно, кто в нынешние времена работает!..»
Даже таким бирюкам, как Уве, нужен кто-то, с кем можно просто задушевно помолчать.
И теперь, спроси кто из подружек, на что ей сдался этот Уве, Соня отвечала, что большинство мужчин бежит от пожара. А Уве бежит на пожар.
Пусть говорят кто что хочет, Уве. Но по мне, ты самый чудной супергерой из всех, о ком я только слыхала.
Кассиры тоже хоть раз в жизни да влюбляются.
Каждому человеку нужно знать, за что он сражается. Так они говорили. Вот она и сражалась. Билась за то хорошее, что разглядела в них. За детей, которыми ее обделила судьба. А Уве сражался за нее.
Жить по расписанию. Не менять вещи, доказавшие свою надежность. Что в том плохого?
Соня называла Уве «злопамятным». К примеру, он восемь лет кряду обходил стороной местную булочную, после того как в конце девяностых купил там плюшку и продавщица то ли ошиблась, то ли обсчитала его. Сам Уве называл это «принципиальностью».
Уве, разумеется, не уважает лекарства, не верит в их целебные свойства и считает, если они на что и действуют, так это на психику, а стало быть, помогают только тем, у кого с головой плохо.
Уве поднимает пузырек, кот смотрит на него так, словно готов заорать: «J’accuse!» – «Я обвиняю!» – что твой Эмиль Золя.
Кошак глядит с издевкой, будто вот-вот надует в ответ розовый пузырь бабл-гама.
Парване подает ему кошака, юноша хватает его, сжимает в объятьях, укрывая в своих непомерных телесах – ни дать ни взять гигантская шаурма с кошатиной.
Уж эти соседи! Вечно суются, другим нормально помереть не дают, при случае же сами без всякого стеснения любого до умопомрачения и самоубийства доведут. С них станется.
– Рыбачит? – буркнул наконец, не глядя на Соню. – Да вроде нет, – ответила она. Отец кивнул сурово. Тихо постоял еще. – Значица, нет. Ну, не беда, небось научим, – пробормотал наконец, сунул трубку в рот и скрылся в гостиной. Большей похвалы от отца Соня в жизни не слыхала.
Они встали из-за стола – солидно и решительно, как если бы двое сговорились выйти во двор и казнить третьего.
Вот больше делать нечего, как ежечасно сворачивать в придорожные забегаловки и хлебать там прогорклую лисью мочу, которая у них идет за кофе!
Полюбить кого-то – это все равно как поселиться в новом доме, – говорила Соня. – Сперва тебе нравится, все-то в нем новое, и каждое утро себе удивляешься: да неужто это все мое? Все боишься: ну ворвется кто да закричит: дескать, произошло страшное недоразумение, никто не собирался селить вас в такие хоромы. Но годы идут, фасад ветшает, одна трещинка пошла, другая. И ты начинаешь любить дом уже не за достоинства, а скорее за недостатки. С закрытыми глазами помнишь все его углы и закутки. Умеешь так хитро повернуть ключ, чтоб не заело замок и дом впустил тебя с мороза. Знаешь, какие половицы прогибаются под ногами. Как открыть платяной шкаф, чтоб не скрипнули дверцы. Из таких вот маленьких секретов и тайн и складывается твой дом.
А потом она ушла, оставив его один на один с миром, языка которого он уже не понимал.
Да, бывает трудно признать, что ошибался. Особенно когда ошибался так долго.
Когда в дверь звонят в первый раз, он уверен: ослышался. И именно поэтому решает не открывать. Но звонок повторяется — и Уве понимает: нет, не ослышался. И именно поэтому решает не открывать.
Можно тратить время на то, чтобы умирать, а можно — на то, чтобы жить.
Он шел по жизни, сунув руки в карманы брюк. Она — танцуя.
— Я тут подумала… — осторожно начинает она.
— Больше не думай: это вредно.
Ссора закипела — не унять. Прямо два чайника на плите — кто кого пересвистит.
До Уве вдруг доходит разница между жестокостью по необходимости и жестокостью умышленной.
Да и время – тоже странная штука. Мы ведь в большинстве своем живем тем, что будет. Через день, через неделю, через год. Но вот вдруг наступает тот мучительный день, когда понимаешь, что дожил до таких лет, когда впереди не так уж и много, гораздо более – позади. И теперь, когда впереди у тебя так мало, нужно искать что-то новое, ради чего и чем теперь жить. Может, это память.
Странная штука – смерть. Пускай многие всю жизнь проживают так, будто никакой смерти нет вовсе, добрую половину наших дней именно смерть служит одной из главных мотиваций нашего существования… Мы страшимся ее, конечно, однако еще больше страшимся, что она заберет не нас, а кого-то другого. Ведь самое жуткое – это когда смерть забывает про нас. Обрекая на одиночество.
А её смех — как забыть ощущение, будто кто-то босыми ножками пробегает по твоему сердцу.
Запомни: только дурак думает, что сила и габариты — это одно и тоже.
Все люди хотят жить достойно, просто достоинство понимают по-разному.
… Получив телефон автовладельца,(Уве) связывался с названным лицом и доводил до сведения оного, что считает его долбаным дятлом без мозгов, не способным прочесть вывеску на родном языке.
Розовые. Твои любимые. Гардинные. В магазине сказали, гардении, балбесы, будто я не знаю, как ты их называла.
Потеряв близкого, мы вдруг принимаемся тосковать по каким-то вздорным пустякам. По её улыбке. По тому, как она ворочалась во сне. По её просьбам — перекрасить ради неё стены.
В жизни каждого мужчины наступает пора, когда надо решить для себя, кто ты. Позволишь ли вытирать о себя ноги. Дашь ли отпор. И если вы впервые слышите про это, вы вообще ничего не знаете о мужчинах.
«Запомни: только дурак думает, что сила и габариты –
это одно и то же». Уве запомнил это на всю жизнь. Отец пальцем никого не тронул. Ни сына, никого. Одноклассников Уве, бывало, лупцевали за проступки – в школу приходили то с синяком под глазом, то с рубцами от ремня. Уве – ни разу. «У нас в семье руки не распускают, – учил его отец. – Ни на своих, ни на чужих».
И про ребеночка, которому не суждено появиться на свет. И она завыла. Первобытным, безутешным воем – он стенал и метался в обеих душах, раздирая их в клочья, час за часом, и не было числа этим часам. Время и горе сплавились в одну беспросветную тьму без края. Уве уже тогда знал, что сам никогда не простит себе, что не остался сидеть на месте, не уберег их. Знал, что эта боль будет жечь его вечно.
«Можно тратить время на то, чтобы умирать, а можно – на то, чтобы жить. Уве, надо идти вперед!»
И они пошли.
И вот наступил понедельник, но Сони уже не было.
Уве и сам точно не знал, отчего превратился в сурового молчуна. Оттого ли, что стал больше беседовать сам с собой. Или же мало-помалу выживал из ума. Сам нет-нет и задумывался об этом. Выходило так, что не подпускает он к себе людей из страха, как бы память о дорогом ее голосе не потонула в гомоне их сварливых голосов.
Ответ бывает либо правильный, либо нет. А не как по прочим предметам, которыми школьникам голову морочат, поди, мол, обоснуй свою точку зрения. Точно правильность зависит от того, кто больше скажет заумных слов.
Бабы – разве они понимают, что значит дело принципа?!
Непрощённый гость, очевидно, думает, что единственным объяснением того, почему его не впускают, является предположение, что хозяева не слышат звонка.
Мне муниципалитет выписал штраф. А не ты. Стало быть, виновата не ты, а эти козлы из муниципалитета.
И куда оно годится, такое общество, в котором ни писать, ни кофе варить толком не умеют.
Странное дело — осиротеть в шестнадцать лет. Лишиться семьи, не успев обзавестись собственной. Это совсем особенное одиночество.
Она вдруг хохочет, совершенно огорошив его. Так газировка, если слишком быстро прыснуть в стакан, вспенится и польётся через край. Никак не вписывается этот хохот ни в серый бетон, ни в прямоугольную геометрию каменной плитки. Шумный, хулиганский, против всех предписаний и правил.
И вдруг обнаружил: дома ему по душе. Их можно понять умом. Их можно рассчитать, начертить на бумаге. Они протекут, если не латать им крышу. Они рухнут, если не укреплять фундамент. Они справедливы, эти дома, всегда платят тебе тем, что ты заслужил. Не то, что люди.
В жизни он не слыхал ничего чудесней её голоса. Он всегда звучал так, будто она вот-вот рассмеётся. А уж если рассмеётся, то, чудилось Уве, будто пузырьки шампанского заиграют.
Вообще-то она сама виновата. Сама пошла за него. И теперь по ночам, когда никто больше не сопит, уткнувшись носом ему в шею, он просто не знает, как быть. Вот и всё.
Но скорбь — штука опасная, в том смысле, что, если люди не разделяют её, она сама разделяет людей.
Со смертью отца Уве все отчетливей видел разницу между людьми, которые заняты делом, и теми, кто ничего не делает. Между теми, что работают, и теми, которые только болтают.
Нынче все подались в программисты, да в айтишники, да в местные начальники – ходят по порноклубам и сдают квартиры нелегальным путем. Офшоры да инвестпортфели. А работать ни-ни. Страна, где всем только бы обедать с утра до вечера.
Уве прекрасно понимал, когда женины подруги удивлялись: как это – по собственной воле вставать спозаранку и весь день проводить с этим дундуком? Уве и сам удивлялся: как? Он собрал для нее книжный шкаф: она набила его книжками, в которых от корки до корки сплошь про чувства. Уве же ценил только то, что можно увидеть, пощупать. Бетон и цемент. Стекло и железо. Инструмент. Предсказуемые вещи. Прямые углы и четкие инструкции. Проектные модели и чертежи. Предметы, которые можно изобразить на бумаге. Сам Уве состоял из двух цветов – черного и белого.
Говорят, в момент падения мозг соображает быстрее. Словно от внезапного прилива двигательной энергии ум, хочешь не хочешь, начинает работать с такой лихорадочной скоростью, что мир вокруг нас замедляется.
Уве, впрочем, безнадежным себя не считал. Просто, по его мнению, вещи любят место и порядок. Нельзя идти по жизни, вот так вот влегкую разбрасываясь и размениваясь ими. Будто постоянство нынче ничего не стоит. Нынче люди меняют старое на новое до того быстро, что умение делать что-то долговечное стало ненужным. Качество – кому оно теперь надобно?
Знай его отец, сколько еще таких же мучительных минут проведет его сын в ожидании этой девушки, глаза его вылезли бы из орбит, и он навсегда остался бы лупоглазым. Но сын тогда и сам этого еще не знал.
Уве, блажен не тот, кто принимает подаяние. Блажен, кто подает.
Для многих из нас жизнь с нелюдимом – тяжкий крест. Кто сам не любит одиночества, того и чужое коробит.
Как сказала однажды Соня, чтобы понять таких мужиков Уве и Руне, прежде всего необходимо понять, что они родились не в свое время. Такие немногого просят от жизни – лишь самых простых вещей, считала Соня. Чтоб крыша над головой, да тихая улочка, да машина одной-единственной марки, да жена-лапушка, одна-единственная на всю жизнь. Чтоб работать с пользой. Чтоб дом был, а в доме что-нибудь регулярно ломалось и откручивалось – а ты
б ходил с отверткой и прикручивал.
Подчас трудно объяснить, отчего некоторые вдруг поступают так, как поступают. Бывает, конечно, они знают: рано или поздно все равно придется это сделать – так чего ж откладывать? А бывает
наоборот – вдруг понимают, что должны были поступить так давным-давно. Уве, хотя всю дорогу знал, как ему поступать, в душе, как и все люди, верил, что все еще успеется. Ведь мы всегда
надеемся, что еще успеем что-то сделать для другого. Сказать ему нужные слова. А потом, когда все уже произошло, стоим и думаем:
«Вот если бы».
Они скрываются за углом, исчезают как тени, боящиеся полуденного солнца. Как положено злодеям в конце всякой сказки.
А её смех — как забыть ощущение, будто кто-то босыми ножками пробегает по твоему сердцу.
Когда в дверь звонят в первый раз, он уверен: ослышался. И именно поэтому решает не открывать. Но звонок повторяется — и Уве понимает: нет, не ослышался. И именно поэтому решает не открывать.
До Уве вдруг доходит разница между жестокостью по необходимости и жестокостью умышленной.
А потом она ушла, оставив его один на один с миром, языка которого он уже не понимал.
Полюбить кого-то – это все равно как поселиться в новом доме, – говорила Соня. – Сперва тебе нравится, все-то в нем новое, и каждое утро себе удивляешься: да неужто это все мое? Все боишься: ну ворвется кто да закричит: дескать, произошло страшное недоразумение, никто не собирался селить вас в такие хоромы. Но годы идут, фасад ветшает, одна трещинка пошла, другая. И ты начинаешь любить дом уже не за достоинства, а скорее за недостатки. С закрытыми глазами помнишь все его углы и закутки. Умеешь так хитро повернуть ключ, чтоб не заело замок и дом впустил тебя с мороза. Знаешь, какие половицы прогибаются под ногами. Как открыть платяной шкаф, чтоб не скрипнули дверцы. Из таких вот маленьких секретов и тайн и складывается твой дом.
Подняв глаза, Уве замечает взрослого мужика – тот, видно, на полном серьезе вырядился клоуном и ждет у дверей. На роже, от уха до уха, намалевана дурацкая улыбка. – КЛЁУ-У-У-УН! – взвывает младшая, прыгая на диване. Может, дите пичкают наркотиками, начинает подозревать Уве.
Уве поворачивается к сестрам. С таким видом, точно сейчас посветит им в лицо настольной лампой и спросит, где они находились в момент убийства.
Уве не жаловал автоматику: ни один уважающий себя человек не станет пользоваться пультом, если можно открыть вручную
На самом деле Уве просто хочется спокойно умереть. Разве он многого просит? Отнюдь. Наверное, лучше было бы уйти тогда – полгода назад. Сразу, как ее схоронил. Сейчас он с этим не спорит. Но тогда решил, что никак нельзя. Из-за работы, будь она неладна. Это что ж будет, коли один, другой, третий, вместо того чтоб трудиться, начнут накладывать на себя руки почем зря?
Кто сам не любит одиночества, того и чужое коробит.
Что ж: сам натыкал повсюду ее портретов, чтобы видеть ее в любом уголке дома. Один стоит на кухонном столе, другой висит на стене в прихожей, третий – на лестнице. А еще в гостиной на окошке.
«Запомни: только дурак думает, что сила и габариты – это одно и то же».
В одном Уве и Руне были согласны : ежели и было у жильцов ,в разное время населявших соседний дом ,что-то общее, так это проблемы с головой.
…победить в сражении еще не значит выиграть войну.
Когда они в первый раз останавливаются на красный свет светофора, сзади их почти впритирку подпирает бампером огромный черный джип с двумя бритоголовыми бугаями – Уве готов поклясться, что, вернувшись домой, найдет на лакировке цифры их номера. Парване, вконец зашуганная, поглядывает в зеркало. Джип газует на месте, точно на автодроме. Уве оборачивается, выглядывает сквозь заднее стекло. Видит: у обоих бугаев шея сплошь в татуировках. Полные кретины: мало им кататься по городу на джипе, надо было еще чем-то дурь свою обозначить. Загорается зеленый. Парване отпускает сцепление. «Сааб», кашлянув, глохнет, разом тухнут все лампочки на приборной доске. Парване судорожно вертит ключ зажигания – в ответ лишь сухой скрежет. Мотор взвывает, кашляет и снова глохнет. Бритоголовые бугаи с татуированными загривками бешено сигналят. Один принимается размахивать руками. – Выжми сцепление и поддай газу, – велит Уве. – Я так и делаю! – отвечает она. – Неправильно делаешь! – Нет, правильно! – Теперь ты на меня орешь! – БЛИН, ДА НЕ ОРУ Я НА ТЕБЯ! – орет она. Джип бибикает. Парване выжимает сцепление. «Сааб» откатывается, задом утыкается джипу в передок. Типы в татуировках сигналят уже практически без остановки: прямо не джип, а сирена перед авианалетом. Парване истерично вращает ключом, но с тем же успехом – мотор снова глохнет. Тогда, резко побросав все, Парване закрывает лицо руками. – Матерь бо… Ты ревешь, что ли? – восклицает Уве. – БЛИН, ДА НЕ РЕВУ Я! – громко всхлипывает она, и слезы брызжут на приборы.
Такой нынче гребаный век: даже повеситься по-человечески не дадут. Собрав обрывки.
«… Превратили поселок черт-те во что, в ухаб на дороге прогресса. Пижон на «ауди» и его бледная немочь – из дома наискосок, на краю – коммунисты с пигалицами-дочками: волосы ярко-рыжие, шорты поверх легинсов, рожи размалеваны, что твой енот наоборот…»
«… Уве строго соблюдал все ограничения скорости, даже там, где стоит знак «50», хотя новопришлые дегенераты в галстуках выжимают все девяносто. Известное дело: у себя перед домом небось понатыкали знаков «Дети», поназакатывали «лежачих полицейских», сам черт не проедет. А тут же не у себя, тут можно ездить как попало!..»
Уве и сам точно не знал, отчего превратился в сурового молчуна. Оттого ли, что стал больше беседовать сам с собой. Или же мало-помалу выживал из ума. Сам нет-нет и задумается об этом. Выходило так, что подпускает он к себе людей из страха, как ты память о дорогом её голосе не потонула в гомоне их сварливых голосов.
«На заслуженный отдых», так ему, значит, сказали. Эти тридцатиоднолетние пижоны, что сидят за своими компьютерами и не пьют нормального кофе. Это нынешнее общество, где никто не в состоянии управится с собственным прицепом.
Когда он обнимал ее, она смеялась так задорно, что смех передавался каждой клеточке его тела.
Балагур из Уве был никудышный, а это, по нынешним меркам, серьёзный недостаток. Нынче положено уметь переливать из пустого в порожнее с любым придурком, какой ни подвалит к тебе, просто потому, что это считается хорошим тоном. Не понимал Уве, как так можно. Не так он воспитан. Видно, надо было тщательней готовить его поколение к временам, когда всякий станет только трындеть о деле, а к самому делу будет не способен. Разве что у дома своего постоять умеет да ремонтом новым похвастать, будто ремонт этот своими руками сделал. А сам отвёртку от молотка не отличит. Да, собственно, и не скрывает этого, мало того – похваляется! Словно не в цене нынче тот, кто сам умеет настелить настоящие деревянные полы, наладить гидроизоляцию в ванной, поставить зимнюю резину. Словно его, Уве, мастерство – безделица, пустяк. Зачем оно, когда можно пойти и всё купить?
Мы всегда надеемся, что еще успеем что-то сделать для другого. Сказать ему нужное слово. А потом, когда все уже произошло, стоим и думаем :»Вот если бы…»
Одно дело — распрощаться с собственной никчёмной жизнью. Другое — испортить чужую, встретившись взглядом с человеком за миг до того, как превратишься в кровавую лепёшку на стекле его кабины.
И произносит семь слов, которые отложаться в памяти Парване самым изысканным комплиментом из всех когда-либо слышанных: — Ты же ведь не круглая дура!
В эти нынешние времена, черт их раздери, уже и не разберешь, что фотоаппарат, а что нет.
Нельзя называть себя настоящим мужиком, пока не купишь свою первую тачку.
Просто есть такие сыновья, что уходят из дому и не оглядываются. Ничего не поделаешь.
И вот они стоят напротив, мужик пятидесяти девяти лет от роду и подросток, в нескольких метрах друг от друга, стоят и возят ногами по снегу. Словно мячиком перекидываются – ворохом воспоминаний о женщине, сумевшей открыть в обоих такие таланты, каких эти двое сами в себе не подозревали. И ни тот ни другой не знают, как им быть с этим общим знанием.
Знал отец про него только то, что тот живет в городе и, со слов Сони, терпеть не может котов. Уже двух этих недостатков, по мнению Сониного отца, было предостаточно, чтобы забраковать ее нового кавалера как человека в высшей степени ненадежного.
Дело в том, что Уве не доверял Интернету. Писал его со строчной буквы и вообще обзывал «энтернетом», невзирая на ворчание жены, которая учила, как правильно.
Да я бы тебе даже магнитофон перематывать назад не доверил, – отвечает Уве, гордо удаляясь.
То ли дело математика. Уве предпочитал прямые линии и четкие решения. Ответ бывает либо правильный, либо нет. А не как по прочим предметам, которыми школьникам голову морочат, поди, мол, обоснуй свою точку зрения. Точно правильность зависит от того, кто больше скажет заумных слов.
Под конец доктора прописывали Соне такие лошадиные дозы болеутоляющего, что ванная до сих пор похожа на закрома колумбийского наркокартеля.
Кошак на заднем сиденье, судя по виду, отчаянно жалеет, что коты так и не научились пристегиваться ремнями безопасности.
Вернувшись, Уве видит, что машина вся в кошачьих слюнях. Гневно машет у кота под носом указательным пальцем, точно кривой саблей. Кот, не будь дурак, хвать его за кривую саблю. После такого Уве всю дорогу не хочет разговаривать с кошаком.
Первоначально Уве сажает кошака задницей на два листа с новостями шоу-бизнеса. Кошак, гадливо передернувшись, тотчас сбрасывает задними лапами эту мерзость на пол и укладывается поудобней на мягкой сидушке.
Кошак трескает прямо из банки. Уве пьет кофе стоя. После еды Уве отправляет чашку с банкой в мойку и, тщательно вымыв, ставит сушиться. Кошак удивляется, словно хочет спросит – зачем банку-то сушить, – но от вопроса удерживается.
Этот же спиногрыз, как ни крути, ни капельки не похож на Эрнеста, заключает Уве. Разве только самодовольной харей, ну да это сущность всей их породы, предполагает Уве. А так экземпляр весьма мелкотравчатый и тощий, больше смахивает на крупную крысу.
Соня обожала его всем сердцем: при виде зверюги оно билось с такой силой, что положи сверху монетку, и та подпрыгнет.
– Ну, там, может, ты есть хочешь? Или пописать тебя отвести? Чего еще там? Девчушка смотрит на него так, словно он предложил ей пиво и сигарету. – Мне ВОСЕМЬ скоро. Я писать САМА хожу!
Не подумайте, что Уве плохо относился к школьной науке, просто он никак не мог понять, какой от нее толк.
Уве с Парване качают головой. Удивительно слаженно – хоть на соревнованиях по синхронному плаванию выступай.
Никогда не понимал молодежь, которая все ноет, что не может «найти себя». Частенько слышал эти речи от своих тридцатилетних сослуживцев. Всё скулили, как не хватает им «свободного времени», как будто работали они с одной-единственной целью: хорошенько отдохнуть от работы.
Кота корми тунцом дважды в день, в чужой дом не отдавать – он привык гадить только у себя.
Не опуская стекла, прыщ выставил Уве средний палец. На что Уве ответил жестом воспитанного мужчины на шестом десятке: покрутил пальцем у виска.
«Не след робятенку гамно читаць, не то умом тронется».
– «Рено»? Да это ж дрататень ФРАНЦУЗСКАЯ!
Одного солнечного луча довольно, чтобы прогнать все тени
«Но Соня не была бы Соней, позволь она тьме взять вверх».
Просто, по его мнению, вещи любят место и порядок. Нельзя идти по жизни, вот так вот влегкую разбрасываясь и размениваясь ими. Будто постоянство нынче ничего не стоит. Нынче люди меняют старое на новое до того быстро, что умение делать что-то долговечное стало ненужным.
Скорбь — штука опасная, в том смысле, что, если люди не разделяют ее, она сама рпзделяет людей.
Нынче люди меняют старое на новое до того быстро, что умение делать что-то долговечное стало ненужным. Качество — кому оно теперь надобно?
Мы всегда надеемся, что еще успеем что-то сделать для другого. Сказать ему нужные слова. А потом, когда все уже произошло, стоим и думаем: «Вот если бы».
Да и время – тоже странная штука. Мы ведь в большинстве своем живем тем, что будет. Через день, через неделю, через год. Но вот вдруг наступает тот мучительный день, когда понимаешь, что дожил до таких лет, когда впереди не так уж и много, гораздо более – позади. И теперь, когда впереди у тебя так мало, нужно искать что-то новое, ради чего и чем теперь жить.
Теперь все больше компьютеры да эспрессо-машины. И куда оно годиться, такое общество, в котором не писать, ни кофе варить не умеют.
Не было – не значит, что не будет.
Уве смотрит в сторону стонки: там пижон Андерс задом выезжает на своей «ауди» из гаража. Фары новые поставил, со ступенчатым отражателем, отмечает Уве. Чтобы даже во тьме всем было видно, что за рулем конченый придурок.
– Вот спасибочки – выручили! – радуется он так, словно это не Уве распекал его последние десять минут. – Да я бы тебе даже магнитофон перематывать назад не доверил, – отвечает Уве, гордо удаляясь.
«Хочешь что-то сделать – полагайся только на себя.»
Трудно признавать, что ты ошибался.
«… Уве сердито таращится в окно. Пижон совершает пробежку. Но не его ленивая трусца так бесит Уве, нет. Уве все эти променады вообще до лампочки. Только зачем бегать с таким видом, будто дело делаешь? Самодовольно лыбиться, будто, как минимум, лечишь эмфизему? Не то быстро ходит, не то бежит медленно – вот и вся его трусца. И вообще, когда сорокалетний мужик выползает на пробежку, он как бы сообщает всему свету: больше он ни к чему не пригоден. При этом обязательно вырядится, словно двенадцатилетняя румынская гимнастка. Словно на олимпийский марафон, а не на сорокапятиминутную пробежку…»
Хорошая работа сама себя хвалит. Одного солнечного луча довольно, чтобы прогнать все тени. Можно тратить время на то, чтобы умирать, а можно — на то, чтобы жить. Человек обязан выполнять какую-то полезную функцию.
Уве называли бирюком. Фигня это, не был Уве никаким бирюком. Ну не улыбался каждому направо и налево. Что ж его – в преступники записать за это? Что до Уве, у него на сей счет было свое мнение. Просто, когда хоронишь ту единственную, на которой сошелся свет клином, что-то в тебе надламывается. И время не в силах залечить эту рану.
«Неужто нынче никто за принципы свои бороться не хочет?» — удивленно восклицал Руне. «Никто, ни одна сволочь», — отвечал ему Уве.
Под ногами у неё снуёт и тявкает недоразумение — то самое, что обоссало ему всю плитку. Кто знает, может, это и не собака. Так, валенок с глазами.
Нельзя приходить и выхватывать человека из родного дома вот так вот, почем зря, сажать в дом престарелых только потому, что у него проблемы с памятью.
Из вагонов на перрон в растерянности выползают всевозможные личности – вероятно, айтишники и прочий никчемный народ, смекает Уве.
Жена всегда безумно расстраивалась, если некуда было смотреть. «Лишь бы что-то живое, чтобы было на что любоваться», – твердила она.
Вечером, когда отец выложил мясо с хлебом на стол, мальчишка вообразил, что именно так должен выглядеть королевский ужин.
У других жены обижаются, когда муж не замечает новую прическу. А у меня, как подстригусь, муж днями дуется на то, что выгляжу не как обычно.
Нас, жирных, можно троллить по-всякому, зато, чувак, мы вырабатываем до хренища тепла!
Нынче всяк в ипотеках как в шелках, известное дело.
— Елы-палы, любой безрукий с глаукомой на обоих глазах управится с прицепом скорей тебя, — досадует Уве, залезая в машину.
«– Вы любите читать? – восторженно спросила она. Уве неопределенно покачал головой, но, похоже, ее это ничуть не смутило. – А я обожаю! – поспешила сообщить она. И пошла пересказывать содержание книжек, снова вернувшихся к ней на колени. А Уве тотчас понял, что до самой смерти готов слушать ее рассказы о том, что она обожает.»
Но Соня также прекрасно знала, что Уве не способен на безадресный, абстрактный гнев. Ему непременно нужно персонифицировать его. Приклеить ярлык. Разложить по полочкам.
Можно тратить время на то, чтобы умереть, а можно- на то, чтобы жить.
И теперь по ночам, когда никто больше не сопит, уткнувшись носом, ему в шею, он просто не знает, как быть. Вот и все.
Нет, пить, чтобы забыться, — это не про Уве, для этого нужно быть последней размазней.
— Ваши дети? — спрашивает один. — Мои, а что, они что-то натворили? — почти с испугом спрашивает Парване. — Нет. ОНИ-то как раз нет, — отвечает другой мордоворот и укоризненно смотрит на Уве. — А я что? Я тоже ничего, — обиженно бурчит Уве. — Уве побил клёуна! — заходится от восторга младшая. — Ябеда, — досадует Уве.
Всем известно: дело можно делать либо правильно, либо нет.
Народ нынче совсем не думает о технологии, лишь бы смотрелось помоднее.
Курильщицы вопят как вопили – видимо, искренне полагают, что вопль – единственное конструктивное и действенное средство в данной ситуации.
— «Не согрешив, покаяться нельзя. Мой муж покается. И станет лучше. Гораздо лучше, через грех пройдя», — ответила она Уве в тот вечер, когда, впервые ужиная с ней он признался, что обманул её, сказал, что служит в армии.
Человек таков, каков он есть, и делает то, что ему по силам, и этого вполне довольно, считает Уве.
– Мало кто решился бы вернуть эдакую прорву денег, – улыбнулась она Уве. – Мало кто знает, что такое совесть, – отбрил ее отец, взял сына за руку, резко развернулся и пошел обратно на работу.
Так они и стояли, оценивая друг друга, точно два забияки вечером в деревенской пивнушке. Уве прикидывал, как бы поточнее запустить в подлеца шлепанцем. Кот же всем своим видом выказывал явственную досаду, что запустить в противника ему нечем.
Кого-кого, а меня ты не проведешь, мой милый, – игриво улыбнулась она, забираясь к нему в охапку. – Ты тоже танцуешь, Уве, но внутри себя, когда никто не видит. Вот за это я тебя и люблю. Хочешь ты или нет.
Как сказала однажды Соня, чтобы понять таких мужиков, как Уве и Руне, прежде всего необходимо понять, что они родились не в свое время. Такие немногого просят от жизни — лишь самых простых вещей, считала Соня. Чтоб крыша над головой, да тихая улочка, да машина одной-единственной марки, да жена-лапушка, одна-единственная на всю жизнь. Чтоб работать с пользой. Чтоб дом был, а в доме что-нибудь регулярно ломалось и откручивалось — а ты б ходил с отверткой и прикручивал.
По интонации его становится ясно: в представлении Уве права на вождение с автоматической коробкой передач так же мало ассоциируются с «нормальными правами», как машина с автоматом – с «нормальным автомобилем».
Амель, не обернувшись, выдает затяжную очередь согласных, непонятную Уве, однако предположительно содержащую названия половых органов и смежных с ними частей тела.
Что хорошо в домашнем хозяйстве, так это то, что ремонтировать его можно бесконечно. Всегда отыщется недокрученный винтик.
Раз – Парване ныряет в сугроб, два – выныривает обратно, держа на худеньких руках промерзшую кошачью тушку. Вид – будто четыре эскимо вмерзли в облезлый шарф.
Уве вовремя замечает, как мужика в костюме и полупальто вдруг зашатало взад-вперед, будто панду, перебравшего валерьянки.
Ни отцу, ни Уве Бог не был особенно близок, просто матушка-покойница не пропускала служб. Вот они шли и сидели там позади всех, вперив глаза каждый в свое пятно на полу. По совести сказать, во время службы оба больше думали не о том, как им не хватает Бога, а о том, как не хватает матушки.
Руки Уве преспокойно лежат в карманах, ее же кулаки пляшут у него под носом, будто отгоняя двух мух величиной с микроволновку.
Хамон — все одно свиная задница, зови ее хоть по-испански, хоть по-каковски.
Жена острит, мол, нет для Уве слов страшнее, чем «батарейки в комплект не входят». Когда она так шутит, все смеются. Все, кроме Уве.
Ответ бывает либо правильный , либо нет.
Уве не понимал этих хождений по ресторанам. Кому это нужно – оставлять в заведениях такие деньжищи, нельзя разве поужинать дома? Что за радость – сидеть на вычурных стульях и жевать странную стряпню, особенно когда прекрасно знаешь, что за столом двух слов связать не можешь? Ну, хоть поел заранее – теперь, по крайней мере, сможет угостить ее, чем она сама пожелает, а сам возьмет из меню что подешевле. А спросит она о чем, так хотя бы не придется отвечать с набитым ртом. Чем не план, ликовал Уве.
Он собрал для неё книжный шкаф: она набила его книжками, в которых от корки до корки сплошь про чувства. Уве же ценил только то, что можно увидеть, пощупать. Бетон и цемент. Стекло и железо. Инструмент. Предсказуемые вещи. Прямые углы и чёткие инструкции. Проектные модели и чертежи. Предметы, которые можно изобразить на бумаге. Сам Уве состоял из двух цветов — чёрного и белого. Она раскрасила его мир. Дала ему все остальные цвета.
— У Уве порок сердца… — монотонно заводит он. Далее следует набор слов, понять которые способен лишь тот, кто либо не менее десяти лет штудировал медицину, либо страдает тяжелой зависимостью от медицинских сериалов.
Уве смотрит на циферблат пузатых часов. Удивляется: – Так день на дворе – у нас тут что, вообще никто не работает? – Я на пенсии, – с виноватым видом отвечает Анита. – А я в декрете, – беспечно шлепает себя по пузу Парване. – А я айтишник, – говорит Патрик. Уве с Парване снова синхронно качают головами.
«Можно тратить время на то, чтобы умирать, а можно – на то, чтобы жить. Уве, надо идти вперед!»Отрывок из книгиВторая жизнь УвеФредрик БакманЭтот материал может быть защищен авторским правом.
В воскресенье ее похоронили. В понедельник Уве вышел на работу. Но спроси его кто угодно, Уве ответил бы как на духу: у него не было жизни до нее. И после нее – тоже нет.
И куда оно годится, такое общество, в котором ни писать, ни кофе варить толком не умеют.
Теперешние соседи Уве — сплошь индивидуальные предприниматели и прочий никудышный народ.
Человек таков , каков он есть и делает то, что ему по силам. Этого вполне достаточно.
Есть люди, котрым и так всё понятно, а есть — которым всё равно не понять.
Как заметил Уве, большинство знакомых, разумеется, так и не уяснили причин раздора. А все потому, что люди перестали ценить постоянство. Ведь для них машина – так, средство передвижения, а дорога – досадное недоразумение между двумя пунктами. Оттого и развелось на ней столько придурков, уверен Уве. Кабы люди берегли свои машины, стали бы разве гонять как полоумные?
Вам бы самим проснуться во вторник и понять, что вас списали в утиль. Вам бы только по энтернету шариться да эспрессо посасывать, а чувство долга вам неведомо.
А то нынче разучились готовить нормальный кофе. Так же как разучились красиво писать Теперь все больше компьютеры да эспрессо-машины. И куда оно годится, такое общество, в котором ни писать, ни кофе варить толком не умеют, сокрушался Уве.
По мнению окружающих, Уве и жена были как ночь и день. Под ночью, понятное дело, подразумевался Уве. Его самого это сравнение не задевало нимало. Зато жена всегда веселилась, услышав такое, и, прыская в кулак, отвечала: мол, если Уве и ночь, то лишь в том смысле, что слишком скуп, чтобы попусту жечь солнце.
Вот она и сражалась. Билась за то хорошее, что разглядела в них. За детей, которыми ее обделила судьба. А Уве сражался за нее.
То был не класс, а коллекция клинических случаев гиперактивности и дефицита внимания ещё до того, как этим диагнозам были придуманы соответствующие официальные аббревиатуры.
ТРИДЦАТЬ! И нету прав? А что, с тобой что-то не так?
У других жены обижаются, когда муж не замечает новую причёску. А у меня, как подстригусь, муж днями дуется на то, что выгляжу не как обычно, — говаривала Соня.
Ему вообще не понятно, как можно ходить и рассусоливать — отчего это, дескать, получилось так, как получилось? Человек таков, каков он есть, и делает то, что ему по силам, и этого вполне довольно, считает Уве.
Оно, конечно, теперь всем по тридцати одному годику, все носят брючки в облипку и нормального кофе не пьют. И никто ни за что не отвечает. Хлыщи с холеными бороденками. Меняют работу, жён, машины. Как нечего делать. При первом удобном случае.
И куда оно годится, такое общество, в котором ни писать, ни кофе варить толком не умею,…
Анита понимающе кивает. Да и что тут возразить, когда тебя ставят перед неоспоримым фактом: у доброго хозяина, даже если дом его крыт чем-то другим, кровельное железо все равно расходится в таких количествах, что вечно не хватает.
Разве трудно понять, что беременная клуша перенервничала?
Уве ворчит, хочет вернуться в дом, становится в дверях. Всё, довольно, сыт по горло. Хотел всего лишь тихо-мирно повеситься. Неужто эти олухи не могут проявить элементарного уважения?
Чем меньше болтаешь, тем меньше ерунды мелешь.
Но нет на свете ада, способного сравниться с гневом беременной, которой отказали в её надобности
И вдруг обнаружил: дома ему по душе. Их можно понять умом. Их можно рассчитать, начертить на бумаге. Они протекут, если не латать крышу. Они рухнут, если не укреплять фундамент. Они справедливые, эти дома, всегда платят тебе тем, что ты заслужил.
Чем живет, бог весть: может, уголовник. А может, ветчину дегустирует.
Меньше поминать то место, откуда у этих соседей руки растут, Уве, понятное дело, не стал.
Еще в 1889 году Эйфелеву башню смогли поставить, а сейчас, курам на смех, одноэтажный типовой домик начертить не могут,не подзарядив этот свой навороченный телефон.
Она верила в судьбу. Какими бы путями ты ни шел, все они в конце концов «приведут тебя в твоему предназначению».
Есть такая порода людей: случалось вам не угодить им, они непременно ткнут в вас пальцем, словно вы тать, крадущийся в ночи, а их палец — полицейский фонарь.
Она любила болтать, Уве – помалкивать.
Можно тратить время на то, чтобы умирать, а можно — на то, чтобы жить. Уве, надо идти вперёд! И они пошли.
Полюбить кого-то — это все равно как поселился в новом доме.
Одну науку Уве усвоил крепко — если не знаешь, что сказать, значит, надо о чем-нибудь спросить. Вернейший способ: хочешь заставить другого забыть о неприязни к тебе, позволь ему говорить о самом себе.
Податься на церковные хлеба – это уж шиш с маслом, не дождется Боженька. Уве так и заявил во всеуслышание, прямо в раздевалке – может, даже не столько Богу, сколько самому себе. – Отца с матерью прибрал, так и деньги свои себе оставь! – прорычал он в потолок.
И про ребеночка, которому не суждено появиться на свет. И она завыла. Первобытным, безутешным воем – он стенал и метался в обеих душах, раздирая их в клочья, час за часом, и не было числа этим часам. Время и горе сплавились в одну беспросветную тьму без края. Уве уже тогда знал, что сам никогда не простит себе, что не остался сидеть на месте, не уберег их. Знал, что эта боль будет жечь его вечно. Но Соня не была бы Соней, позволь она тьме взять верх. И однажды утром (Уве сбился со счету, на какой день после аварии) заявила, что пора приступать к лечебной гимнастике. Каждое движение давалось ей с такой болью, что Уве, видя это, мучился так, будто его собственные позвонки выли израненным зверем, а она, заметив это, роняла свою головку ему на грудь и шептала: «Можно тратить время на то, чтобы умирать, а можно – на то, чтобы жить. Уве, надо идти вперед!»
Уве не проведешь, заключает Уве.
Уве берет дрель, берет крюк, лезет на стремянку, сверлит. Когда в дверь звонят в первый раз, он уверен: ослышался. И именно поэтому решает не открывать. Но звонок повторяется — и Уве понимает: нет, не ослышался. И именно поэтому решает не открывать.
Но всюду рано или поздно на его пути вырастали чопорные, самодовольные физиономии, венчающие собой белые рубашки. А с ними не повоюешь. Они не только пользуются покровительством государства. Они и есть государство.
«Впрочем, никто из обожателей никогда не смотрел на нее такими глазами, как этот паренек, который опустился возле нее на лавку. Будто она – единственная девушка на свете.»
Он проработал на железной дороге пять лет. И однажды утром встретил ее. И засмеялся – впервые с того дня, как умер отец. Отныне жизнь его пошла совсем по-другому.
Его будто укоротили на вершок-другой. Словно сосед выдохнул горестно, а снова вздохнуть не смог.
Нельзя доверять тому, кто опаздывает.
В конверте папка: документы, справки, оригинал поэтажного плана дома, инструкция к видеомагнитофону, техпаспорт на «сааб». Банковские реквизиты и страховые полисы. Телефон нотариуса, которому Уве оставил все «важные указания». Целая жизнь, упорядоченная и сложенная в одну папку.
Каждому человеку нужно знать, за что он сражается. Так они говорили. Вот она и сражалась. Билась за то хорошее, что разглядела в них. За детей, которыми её обделила судьба. А Уве сражался за неё. Потому что чему-чему, а этому Уве учить было не надо.
Народ нынче беспардонный пошел – никакого уважения к личной жизни.
…их ссора не была внезапной. Скорее она постепенно складывалась из множества мелких стычек, так что со временем получилась гремучая смесь, детонирующая от каждого сказанного слова: стоило раскрыть рот, как старые обиды оборачивались новым взрывом.
– В «Макдоналдсе» есть туалеты, – любезно подсказывает Патрик. – Ну, значит, в «Макдоналдс», – кивает Парване. – Никто никуда не поедет, – решительно возражает Уве. Парване пристально смотрит на него в зеркало. Уве сурово смотрит в ответ. Десять минут погодя он сидит в «саабе» у «Макдоналдса», поджидая всю честную компанию.
Сонечке от меня привет и спасибо за тебя.
И даже если Уве считал, что негоже кошаку, будь он неладен, сидеть на одной табуретке, а хвост положить на другую, с безобразием этим приходилось мириться.
— Хорош хихикать, лучше кофе сделай. А я пойду отнесу ящики на чердак. — бормочет Уве и ковыляет к лестнице.
…косясь на редуты столовых приборов, выложенные перед ним на столе, будто кто открыл перед ним каптёрку со словами: «Выбери себе оружие».
Мы всегда надеемся, что еще успеем что-то сделать для другого. Сказать ему нужные слова.
Наркотиков он в жизни не пробовал. Да и пьяным-то, почитай, ни разу не напивался. Потому как с юных лет не любил терять контроль над собой. А другим, как он уяснил с годами, только этого и надо – напиться до бесчувствия. Нет, пить, чтобы забыться, – это не про Уве, для этого нужно быть последней размазней.
Она вдруг хохочет, совершенно огорошив его. Так газировка, если слишком быстро плеснуть в стакан, вспенится и польется через край. Никак не вписывается этот хохот ни в серый бетон, ни в прямоугольную геометрию каменной плитки. Шумный, хулиганский, против всех предписаний и правил.
Вам бы только по энтернету шариться да эспрессо посасывать, а чувство долга вам неведомо.
Он еще раз сверился с расписанием. Терпеть не мог опаздывать. Из-за этих задержек рушатся все планы. Все идет наперекосяк. Жена, та с пунктуальностью не дружила вовсе, планировать с ней что-то – пустые хлопоты. В принципе, как и с любой другой женщиной. Им расписание хоть на лоб приклей, один хрен разница, уж поверьте опыту Уве.
Девочка потянулась обнять кота. Кот вел себя как свидетель, явившийся в полицейский участок на опознание опасной преступницы.
Снова заглядывает внутрь и видит, что полы в гостиной аккуратно застелены пленкой. Вдруг оживает, с улыбкой подмигивает Уве: – А такое чувство, будто замышляете убийство. Уве молча наблюдает. Кашлянув, увалень добавляет, уже нетвердым голосом: – Просто похоже на эпизод из «Декстера».
Уве, немного обиженный, расправляет газетку на переднем сиденье. Кошак перебирается на него, сворачивается калачиком. Уве задом заезжает в гараж. Запирает ворота. Ставит «сааб» на нейтралку, не выключая двигателя. Чувствует, как воздух начинают наполнять выхлопные газы, задумчиво созерцает пластмассовую кишку на стене. Несколько минут из звуков слышно только посапывание кошака да мерное тарахтение мотора. Проще простого: останься тут да жди верного конца. Единственно логичное решение, прикидывает Уве. Как долго он чаял ее. Смерти. Как тоскует по своей лапушке, кажется, так и выпрыгнул бы из своего постылого тела. И это был бы самый разумный шаг: оставайся тут да жди, когда сладкий газ усыпит навеки и тебя, и кошака.
И оставил Уве подробные инструкции, как кормить да как «ухаживать». Прямо не кот, а кожаный диван. А Уве — фирма по ремонту котов. Уве так прямо и заявляет кошаку: — Я тебе не кошачий ремонт!
В жизни он не слыхал ничего чудеснее ее голоса. Он всегда звучал так, будто она вот-вот рассмеется. А уж если рассмеется, то чудилось Уве, будто пузырьки шампанского заиграют.
А не стань он ночным уборщиком, никогда бы не пришло то утро, когда возвращаясь со смены, он увидел ее. Ее красные туфельки, золотую брошку и золотисто-каштановые локоны. А ее смех — как забыть ощущение, будто кто-то босыми ножками пробегает по твоему сердцу.
Говорят, в момент падения мозг соображает быстрее. Словно от внезапного прилива двигательной энергии ум, хочешь не хочешь, начинает работать с такой лихорадочной скоростью, что мир вокруг нас замедляется.
Уве же сказал, что предпочитает думать сам, нежели читать измышления всяких халтурщиков. Соня улыбнулась, потрепала его по щеке. На такой аргумент Уве возразить было нечего.
Наконец смотрит на Уве – затравленно, словно весь мир собрался расстрелять его из рогатки.
– Мама сказая, ты гоёдный. Уве в полном недоумении глядит на этот ходячий дефект дикции. – Чего? – Мама сказала, что ты, наверное, голодный. Мы принесли тебе ужин, – с досадой поясняет старшая.
На другое утро Уве в гараже разобрал «сааб» до винтика. Почистил детали и скрутил обратно. Просто хотел убедиться в своем умении. Ну, чтоб хоть чем-то себя занять. А когда скрутил, продал «сааб» с выгодой и купил другой – тоже девяносто третьей модели, но поновей. Первым делом раскрутил его до винтика. Чтобы убедиться, что умеет. Убедился.
– Но… послушайте… это просто фокус, у вас же есть монетка? – мямлит клоун уже не таким придуренным голосом: из-под идиота-клоуна проглядывает обычный идиот, молодой, лет двадцати пяти.
– Ну, какого… обычного размера, – отвечает увалень, обнаруживая свою принадлежность к породе людей, говорящих прежде, чем успеют подумать.
Это ж сколько надо лопать, чтобы фактически удвоиться? Можно ли нагулять такие мяса, если к этому нарочно не прилагать усилий…
Отец страшно возмутился, когда она предложила забрать его к себе. «Оно мне нать? Там, поди, люди всякие!». Слово «люди» в его устах звучало как ругательство.
И ту пылкость, с какой он защищал справедливость, порядочность и кропотливый труд, мир, в котором белое должно быть белым. Не ради наград или дипломов, не ради одобрительного похлопывания по спине. Не так уж много осталось на свете таких мужчин.
«Сааб» откатывается, задом утыкается джипу в передок. Типы в татуировках сигналят уже практически без остановки: прямо не джип, а сирена перед авианалетом.
Руне взял и купил тот самый спорткар – «бэху», в которой места только на двух человек и одну дамскую сумочку.
Кивает с чувством законной брезгливости, словно покупатель, нечаянно раздавивший перезрелый авокадо.
Кот же будто задумался, не свистнуть ли в два пальца, прежде чем дать стрекача.
Кошак встает с самым вальяжным видом и шествует к выходу. Вышагивает, точно кинозвезда по красной дорожке.
– Кто тут у нас? Девочка! А что мы покажем девочке? Может, фокусы? – дружелюбно кудахчет клоун и ковыляет к младшей, точно пьяный лось, путаясь в непомерных красных башмаках.
– Елки-моталки, если я разок вступился за тебя, когда эта задрыга каменья швыряла, это еще не значит, что ты мне нравишься, леший тебя задери. Просто эта фифа еще хуже тебя.
Мотыляя на шатких каблуках, она остервенело замахивается куда-то поверх его дома. Под ногами у нее снует и тявкает недоразумение – то самое, что обоссало ему всю плитку.
Она показывает ему палец, Уве не понимает смысла этого жеста, но догадывается, что какой-то смысл быть должен.
Человек обязан выполнять какую-то полезную функцию.
…большинство мужчин бежит от пожара. А Уве бежит на пожар.
Кто знает, может, это и не собака. Так, валенок с глазками.
«Оспиталь!» – закричал Шоссе, показывая на старушку в машине. Та, похоже, совсем плоха. А Шоссе знай тычет то в ее сторону, то на дымящийся капот и все причитает: «Оспиталь! Оспиталь!» Уве с важным видом глядит на эту свистопляску, после чего делает вывод, что, вероятно, «оспиталь» – марка вот этой дымящейся развалюхи. Нагибается к мотору, глядит. Вроде ничего сложного. – Оспиталь! – повторил Шоссе и закивал. Уве не знал, что ответить. Но, очевидно, им в Испании эта автомобильная марка чем-то особенно дорога, и Уве невольно проникся гордостью испанца. А потому отозвался: – «С-а-а-б», – демонстративно хлопнув себя по груди. Шоссе вопросительно уставился на него. Потом ткнул в грудь себя: – Шоссе. – Да я, блин, не про имя спросил, я…
Уве ухмыльнулся в зеркало. Как же, как же — их милость решила, что ограничение скорости не про них, а ты, стало быть, поди прочь, прижмись, уступи, ха! Уве не уступил. «Мерин» снова помигал фарами. Уве сбросил скорость. «Мерин» погудел. Уве сбавил до двадцати. Машины уже почти взобрались на горку, когда «мерседес», остервенело сигналя, наконец обошёл «сааб». За рулём сороколетний прыщ: галстук, из ушей торчат белые пластмассовые проводки. Не опуская стекла, прыщ выставил Уве средний палец. На что уве ответил жестом воспитанного мужчины на шестом десятке: покрутил пальцем у виска. Прыщ из «мерина» как заорет — аж слюнями лобовое стекло забрызгал. Дал по газам и ушёл в точку.
Так и повелось: после обеда она спала, а Уве изучал окрестности. На другой день, проходя мимо мужика, который как раз городил забор, Уве остановился и заметил: разве так заборы ставят! Испанец не понял ни бельмеса — вот Уве и решил, что быстрее будет показать, чем объяснить. На третий день на пару с сельским дьяконом они выложили стену одной из церковных пристроек. На четвертый Уве пошел за этим Шоссе на выгон помогать одному его приятелю вытаскивать клячу, угодившую в тинистую канаву.
Годы спустя Соня возьми да начни допытываться у Уве, что тот делал, пока она спала. А выпытав, долго-долго качала головой от изумления: «Так ты, покамест я дрыхла, — людям в нужде помогал… заборы строил? Пусть говорят кто что хочет, Уве. Но по мне, ты самый чудной супергерой из всех, о ком я только слыхала.
Когда охранник на вопрос, с какой стати надо платить за стоянку у больницы, выписывает штраф, кто другой смолчит, но только не Уве: липовый полицейский — он липовый полицейский и есть. Так-то вот.
А то Уве не знает: людей в больницу возят помирать. Довольно того, что государство берет с нас деньги за каждый чих при жизни, такое его, Уве, мнение. А требовать деньги за парковку с умирающего, не жирно ли этому государству будет? О чем Уве и поинтересовался у охранника с парковки. А тот сразу махать своим штрафным блокнотом. И тут Парване влезла, мол, давайте я заплачу, давайте я заплачу. Как будто речь шла о ДЕНЬГАХ!
Но тут ему, конечно, никак не отвязаться от мысли «а что сказала бы на это жена, окажись она здесь.
Вот ведь общество! Веревку — и ту справить не могут, злится Уве. В сердцах чертыхается, пытаясь расправить ноги. ВЕРЕВКИ разучились вить! Где ж такое видано, а?
Н-да, не стало качества, заключает Уве, вставая. Отряхивается, озирается по углам. Щеки пылают — то ли от гнева, то ли от стыда. Он поглядывает на окно, на задернутые шторы, будто опасаясь, не увидел ли кто.
Такой нынче гребаный век: даже повеситься по-человечески не дадут. Собрав обрывки веревки, Уве несет их на кухню, кидает в мусорное ведро. Сдирает с пола пленку и складывает в икеевский пакет. Укладывает в коробки дрель и сверла, относит их в сарай.
— У Уве порок сердца… У него просто слишком большое сердце, – снисходит врач до медицински невежественной собеседницы.
Потеряв близкого мы вдруг начинаем мочковато по каким-то вздорным пустякам.
Со страхами, как и с курением: бросить не трудно, трудно не начать заново.
Можно тратить время на то, чтобы умирать, а можно – на то, чтобы жить.
Уве смотрит на него. Потом на нее. Ссора закипела – не унять. Прямо два чайника на плите – кто кого пересвистит.– Господи! – бормочет Уве.
«Ты знаки сперва читать выучись. Промокашка безграмотная».
«Не согрешив, покаяться нельзя. Мой муж покается. И станет лучше. Гораздо лучше, через грех пройдя» Шекспир У. Мера за меру.
Уве не может толком объяснить, что случилось с ним в тот день. Просто радость покинула его. На долгие годы.
Там Парване на первой скорости набирает такие обороты, что машину начинает трясти: того и жди, взлетит на воздух. Уве велит соседке переключаться, Парване отвечает, что не знает как. Тем временем кошак, судя по всему, ищет способ открыть заднюю дверь.
В любом случае такой ответ оказался бы лучше, чем прошипеть: «Ты знаки сперва читать выучись. Промокашка безграмотная!» Или что-то в этом духе.
Потом ещё удивляются, отчего это весь мир скатывается в финансовую дыру, думает про себя Уве. А что ж ему туда не катиться, когда народу только бы бананы трескать да на яму пялиться?
ТЫ ЖЕ ВЕДЬ НЕ КРУГЛАЯ ДУРА!
Уве сует руки в карманы синих брюк. Легонько стукает ногой по плинтусу. Да, он готов признать: для них с супругой это жилье великовато. Ну, зато за него уплачено сполна. Весь долг, до последней кроны. Небось не дешевле вышло, чем этому пижону. А то нынче всяк в ипотеках как в шелках, известное дело. Уве-то все в срок платил. Вкалывал. В жизни не брал больничного. Вносил посильную лепту. Брал на себя ответственность. Теперь брать некому, боятся все. Нынче все подались в программисты, да в айтишники, да в местные начальники – ходят по порноклубам и сдают квартиры нелегальным путем. Офшоры да инвестпортфели. А работать ни-ни. Страна, где всем только бы обедать с утра до вечера.
Человек «безнадежен» лишь оттого, что видит черту, за которую нельзя переступить.
Уве недоверчиво разглядывает это трехлетнее стихийное лингвистическое бедствие.
Что танцы — только чехарда и суматоха. То ли дело математика. Уве предпочитал прямые линии и четкие решения. Ответ бывает либо правильным, либо нет. А не как по прочим предметам, которыми школьникам голову морочат, поди, мол, обоснуй свою точку зрения. Точно правильность зависит от того, кто больше скажет заумных слов.
— Так день на дворе — у нас тут что, вообще никто не работает? — Я на пенсии, — с виноватым видом отвечает Анита. — А я в декрете, — беспечно шлепает себя по пузу Парване. — А я айтишник, — говорит Патрик.
… И произносит семь слов, которые отложатся в памяти Парване самым изысканным комплиментом из всех когда-либо слышанных: — Ты же ведь не круглая дура!
Уве называли бирюком. Фигня это, не был Уве никаким бирюком. Ну не улыбался каждому направо и налево. Что ж его – в преступники записать за это? Что до Уве, у него на сей счет было свое мнение. Просто, когда хоронишь ту единственную, на которой сошелся свет клином, что-то в тебе надламывается. И время не в силах залечить эту рану.
Выходило так, что не подпускает он к себе людей из страха, как бы память о дорогом ее голосе не потонула в гомоне их сварливых голосов.
Уве сам не знает, как так вышло. Как и когда он онемел. С той поры, как схоронил ее, дни и недели слились для него в сплошное безвременье, а потому он и сам себе не смог бы дать отчет, где был, чем занимался.
Но всюду рано или поздно на его пути вырастали чопорные, самодовольные физиономии, венчающие собой белые рубашки. А с ними не повоюешь. Они не только пользуются покровительством государства. Они и есть государство.
Но скорбь – штука опасная, в том смысле, что, если люди не разделяют её, она сама разделяет людей.
Уве заварил кофе, засыпав в кофеварку ровно столько, сколько они с супругой засыпали все сорок лет, прожитых в этом поселке. Из расчета одна ложка на чашку плюс еще одна на кофейник. Ни больше ни меньше. А то нынче разучились готовить нормальный кофе. Так же как разучились красиво писать. Теперь все больше компьютеры да эспрессо-машины. И куда оно годится, такое общество, в котором ни писать, ни кофе варить толком не умеют, сокрушался Уве.
—Ну, тогда не о чем беспокоиться. Чего-чего, а умирать Уве не умеет, уж поверьте. Уве смотрит на нее с нескрываемой обидой.
Нынче все подались в программисты, да в айтишники, да в местные начальники — ходят по порноклубам и сдают квартиры нелегальным путем. Офшоры да инвестпортфели. А работать ни-ни. Страна, где всем только бы обедать с утра до вечера.
Получается, человек «безнадёжен» лишь оттого, что видит черту, за которую нельзя переступать.
Не то чтобы он разуверился в Боге, просто, по его мнению, Господь в данном случае поступил как-то по-свински.
Как вдруг, впервые после аварии, услыхал Сонин смех. Бурливый, неиссякаемый ручей, его было просто не удержать. Словно смешинка в рот попала. Соня смеялась, и смеялась, и смеялась — звуки раскатывались по палате, рассыпались по полу, словно им не писаны законы времени и пространства. А Уве вдруг почувствовал, как его грудь будто расправляется, медленно высвобождаясь из-под обломков дома, рухнувшего от землетрясения. И в груди появляется место для сердца, для его биения.
Мужчину судят по делам его. А не по словам, — вымолвил Уве.
А то нынче разучились готовить нормальный кофе. Так же как разучились красиво писать.
… как бы память о дорогом её голосе не потонула в гомоне их сварливых голосов.
Одну науку Уве усвоил крепко – если не знаешь, что сказать, значит, надо о чем-нибудь спросить. Вернейший способ: хочешь заставить другого забыть о неприязни к тебе, позволь ему говорить о себе самом.
«Кто-то скажет: на кой сдались человеку эти местные новости, коль он собрался снести себе башку? Но, по мнению Уве, быть в курсе событий никогда не повредит.»
Уве ни разу не задавался вопросом, как жил до того, как встречал её. Но если б задался, ответил бы, что никак.
Есть люди, которым и так всё понятно, а есть — которым всё равно не понять.
А то нынче всяк в ипотеках, как в шелках..
… «правда» только тому страшна, у кого «рыльце в пушку».
Они справедливые, эти дома, всегда платят тебе тем, что ты заслужил. Не то, что люди.
И куда оно годится такое общество, в котором ни писать, ни кофе варить толком не умеют.
— Куда ты запропастилась? — спрашивает Уве. — Да, мелочь кой-какая завалялись, так сунула тому бедолаге, — отвечает Парване, кивая в сторону бродяги с чумазой бородой, все так же скучающего у стены. — Тоже мне. Да он на твои кровные себе бормотухи купит, только и всего. — Да ты что?! Ах, разбойник! А я-то, ДУРА , поверила ему, что он побежит выплачивать ссуду за учёбу в университете на факультете квантовой физики!
«Ведь для них машина — так, средство передвижения, а дорога — досадное недоразумение между двумя пунктами. Оттого и развелось на ней столько придурков, уверен Уве.»
Уве вынимает 4 носочка… — На, надевай да пошли. А то я припозднился….- Кот в носках! Вот ведь извращенцы, ёлки-моталки. Тьфу! Кошак же, напротив, с любопытством изучив свой новый прикид, вдруг приходит в неописуемый восторг, страшно довольный собой. -Хорош уже фотомодель из себя корчить, так никакого утра не хватит. А ну, марш на двор! …Так Уве впервые в жизни выходит инспектировать двор не один, но с товарищем….Кошак трескает прямо из банки. Уве пьёт кофе стоя. После еды Уве отправляет чашку с банкой в мойку и , тщательно вымыв, ставит сушиться. Кошак удивляется, словно хочет спросить — зачем банку-то сушить,- но от вопроса удерживается….А, да…Вот ещё чума на мою голову. Кошака вот пришлось приютить. А то бы дуба дал прямо у нас под домом. …А то, что облезлый малость, так я тут ни при чём. Уже был такой — прибавляет он для Сони.
И теперь, спроси кто из подружек, на что ей сдался этот Уве, Соня отвечала, что большинство мужчин бежит от пожара. А Уве бежит на пожар.
Бибикни мне еще раз и считай, что ОТБИБИКАЛСЯ на этом свете. Усек?
Хороша же любовь, когда бросаешь любимого при первой же невзгоде! Когда предаешь его при первом же испытании . Хороша, правда?
Да я бы тебе даже магнитофон перематывать назад не доверил.
Просто, когда хоронишь ту единственную, на которой сошелся свет клином, что-то в тебе надламывается. И время не в силах залечить эту рану.
Да и время — тоже странная штука. Мы ведь в большинстве своем живем тем, что будет. Через день, через неделю, через год. Но вот вдруг наступает тот мучительный день, когда понимаешь, что дожил до таких лет, когда впереди не так уж и много, гораздо более — позади. И теперь, когда впереди у тебя так мало, нужно искать что-то новое, ради чего и чем теперь жить. Может, это память. Об отдыхе на склоне летнего дня, когда держал ее ладошку в своей. О запахе свежевскопанной клумбы. О воскресных посиделках в кондитерской. Может, это внучата. Начинаешь жить будущим других. Нет, Уве не умер, когда Соня оставила его. Просто перестал жить.
Но спроси его кто угодно, Уве ответил бы как на духу: у него не было жизни до нее. И после нее — тоже нет.
А Уве все гадал, ну почему она выбрала его. Она ведь любит всякие абстрактные вещи — музыку там, книги, всякие чудные слова. Уве же человек дела. Ему по душе отвертки и масляные фильтры. Он шел по жизни, сунув руки в карманы брюк. Она — танцуя. — Одного солнечного луча довольно, чтобы прогнать все тени, — ответила она, когда он поинтересовался, откуда в ней эдакая прорва оптимизма. Какой-то монах по имени Франциск написал это в одной из ее книг. — Кого-кого, а меня ты не проведешь, мой милый, — игриво улыбнулась она, забираясь к нему в охапку. — Ты тоже танцуешь, Уве, но внутри себя, когда никто не видит. Вот за это я тебя и люблю. Хочешь ты или нет.
А не стань он ночным уборщиком, никогда бы не пришло то утро, когда, возвращаясь со смены, он увидел ее. Ее красные туфельки, золотую брошку и золотисто-каштановые локоны. А ее смех — как забыть ощущение, будто кто-то босыми ножками пробегает по твоему сердцу.
А люди, что ж, они, верно, думали, что о чувствах мужчины нельзя судить по его машине. Они заблуждались.
Уве, стоя у своих ворот, молча читал писанину. В груди его пекло. Долго-долго соображал Уве, что же там такое горячее. Ненависть!
Соня перебралась в город, поступила на филфак. Отец страшно возмутился, когда она предложила забрать его к себе. «Оно мне нать? Там, поди, люди всяки!»
Хороша же любовь, когда бросаешь своего любимого при первой же невзгоде! Когда предаешь его при первом же испытании.
Мы всегда надеемся, что еще успеем что-то сделать для другого.
Никогда не понимал молодежь, которая все ноет, что не может «найти себя». Частенько слышал эти речи от своих тридцатилетних сослуживцев. Всё скулили, как не хватает им «свободного времени», как будто работали они с одной-единственной целью: хорошенько отдохнуть от работы.
Словно…выдохнул горестно, а снова вдохнуть не смог.
Подчас трудно объяснить, отчего некоторые вдруг поступают так, как поступают. Бывает, конечно, они знают: рано или поздно все равно придется это сделать – так чего ж откладывать? А бывает наоборот – вдруг понимают, что должны были поступить так давным-давно. Уве, хотя всю дорогу знал, как ему поступать, в душе, как и все люди, верил, что все еще успеется. Ведь мы всегда надеемся, что еще успеем что-то сделать для другого. Сказать ему нужные слова. А потом, когда все уже произошло, стоим и думаем: «Вот если бы».
Глянув на увальня, Парване закатывает глаза. За такое Уве мог бы даже слегка зауважать её, если бы не пузо — красноречивое свидетельство того, что баба совершенно добровольно вынашивает третью по счёту генную модификацию этого олуха.
Все люди хотят жить достойно, просто достоинство понимают по-разному.
Уве всегда с интуитивным скепсисом относился к людям выше метра восьмидесяти пяти. Опыт подсказывал: при эдаком росте кровь просто не добирается до мозга.
«- Тут написано, что вы «ближайшая родственница» больного. — Оторвавшись от журнала, мельком глядит сперва на сидящую на стуле тридцатилетнюю женщину явно восточных кровей, потом на койку, на которой лежит пятидесятидевятилетний пациент кровей явно не восточных.»
Сынок Руне и Аниты выпорхнул из гнезда в начале девяностых, едва ему стукнуло двадцать. В Штаты, конечно, куда ж еще, узнал Уве через Соню. Больше его, почитай, не видели. Так, изредка звонил Аните под Рождество. «Некогда ему, небось своих забот хватает», – бодрилась Анита, а глаза у самой были на мокром месте, видела Соня. Просто есть такие сыновья, что уходят из дому и не оглядываются. Ничего не поделаешь. Руне ни разу не заикнулся на этот счет. Правда, все, кто знал его много лет, заметили, что с отъездом сына Руне будто укоротили на вершок-другой. Словно сосед выдохнул горестно, а снова вдохнуть не смог.
Вещи любят место и порядок. Нельзя идти по жизни, вот так вот влегкую разбрасываясь ими. Будто нынче ничего не стоит.
Кто ещё согласился бы прождать ее в машине битый час, не спрашивая ни о чем и не проявляя никаких признаков нетерпения?
Нельзя называть себя настоящим мужиком, пока не купишь свою первую тачку. Поэтому и взял развалюху.
Ходячий дефект дикции
– Ну и как она? На ходу? – полюбопытствовал он. – Где там, – буркнул дед и снова уткнулся в плошку. – В этой модели все как есть негодное. Ни одной толком собрать не могут. А в починку поди отдай – механики семь шкур сдерут, – пояснил он, глядя так, словно беседовал с кем-то, кто сидит у него под столом. – Могу глянуть, ежели дозволите, – загорелся вдруг Уве. А Соня впервые за все время их знакомства увидала, как сверкают его глаза. Взгляды обоих мужиков встретились. На мгновение. После чего дед кивнул. Уве коротко кивнул в ответ. Они встали из-за стола – солидно и решительно, как если бы двое сговорились выйти во двор и казнить третьего.
Они вылупились на Уве практически так же, как только что разглядывали свою яму. Видимо, работа у них такая – зенки пялить.
Полюбить кого-то — это все равно как поселиться в новом доме, — говорила Соня. — Сперва тебе нравится, все-то в нем новое, и каждое утро себе удивляешься: да неужто это все мое? Все боишься: ну ворвется кто да закричит: дескать, никто не собирался селить вас в такие хоромы. Но годы идут, фасад ветшает, одна трещинка пошла, другая. И ты начинаешь любить дом уже не за достоинства, а скорее за недостатки. С закрытыми глазами помнишь все его углы и закутки. Умеешь так хитро повернуть ключ, чтоб не заело замок и дом впустил тебя с мороза. Знаешь, какие половицы прогибаются под ногами. Как открыть платяной шкаф, чтоб не скрипнули дверцы. Из таких вот маленьких секретов и тайн и складывается твой дом.
— Так день на дворе — у нас тут что, вообще никто не работает? — Я на пенсии, — с виноватым видом отвечает Анита. — А я в декрете, беспечно шлепает себя по пузу Парване. — А я айтишник, — говорит Патрик.
Уве всегда с интуитивным скепсисом относился к людям выше метра восьмидесяти пяти. Опыт подсказывал: при эдаком росте кровь просто не добирается до мозга.