Странник по звездам — это научно-фантастический роман американского писателя Джека Лондона, опубликованный в 1915 году. Книга является одним из первых научно-фантастических романов и считается одной из наиболее известных работ Джека Лондона в этом жанре. Книга описывает не только приключения и экшн, но и содержит философские и научные размышления автора о мире и месте человека во Вселенной. Книга Странник по звездам Джека Лондона — цитаты и афоризмы в данной подборке.
Я хорошо помню, как впервые попробовал рубашки в карцере.
Она была девочкой, но она была дочерью всех женщин, так же, как ее мать, и она была матерью всех женщин, которые еще будут.
Скоро, скоро на меня наденут рубашку без ворота… Но успокойся, мое сердце! Дух бессмертен.
Будущее таит для меня еще не родившихся женщин, и я встречусь с ними в жизнях, которые мне еще предстоит прожить.
Вся штука в том, чтобы умереть в рубашке, заставить себя умереть.
Если не будешь верить, ничего не получится.
Ты – это ты, а твое тело – чепуха и ни за чем тебе не нужно.
Ты сам себе хозяин.
Это самое трудное – начать умирать.
Твое тело по кусочкам выходит из игры, а ты остаешься самим собой, точно таким же, каким был перед тем, как взялся за это дело.
Каменные стены и железные двери не выпускают тела на волю. А дух они удержать не могут.
Ты же будешь духом снаружи своего тела.
Я знаю, что говорю, я сам это проделал три раза – три раза смотрел со стороны на свое тело.
– Когда ты помрешь, то станешь покойничком.
– Но помни одно, Даррел, – простучал мне Моррел, – это дело рискованное.
Я не могу этого объяснить, но мне всегда кажется, что если я буду далеко, когда они вытащат мое тело из рубашки, то уж я не смогу в него вернуться.
Если тебе удастся убить вот так, на время, свое тело, то пусть они держат тебя в рубашке хоть целый месяц, это уж никакого значения не имеет. Ты не чувствуешь боли, твое тело вообще ничего не чувствует.
Я знал также, что мне это отчасти удалось, хотя видения мои прихотливо переплетались без всякой логики и связи.
Во всяком случае, стоит попытаться.
Выводы его были чисто эмпирическими, и я тоже, как вы увидите, подтвердил их чисто эмпирически.
«Неисправимый» – это зверь в человеческом облике; таков он по крайней мере в глазах тюремщиков.
Эта преступная, бессмысленная затрата труда была отвратительна.
Меня бросили в карцер и зашнуровали в смирительную рубашку.
Безмозглые надзиратели, у которых хватало ума только на то, чтобы заметить, что я чем-то отличаюсь от них и не столь глуп, потихоньку избивали меня.
А я, я, который в прежней жизни был отважным бойцом, в настоящей моей жизни никак не годился для борьбы.
Вот тут-то и оказалось, что одного я все-таки не предусмотрел – самого себя…
Впервые за много лет слезы лились из моих глаз. И, несмотря на мое отчаяние, я обратил внимание на это уже забытое ощущение теплой влаги на моих щеках и солоноватый привкус на губах.
Я понял, что пересечь этот двор – задача непосильная для человека в моем состоянии и, хотя меня все еще бил озноб, я прижался к спасительной стене и, цепляясь за нее руками, пустился в обход двора.
Я был фермером, агрономом, кабинетным ученым, рабом лабораторий и думал только о земле и о том, как увеличить ее плодородие.
Странно было наблюдать, как наука проституирует всю мощь своих открытий и мозг изобретателей, насильственно вводя в тела темнокожих чужеродное взрывчатое вещество.
Меня избили, как и всех остальных.
Я прошел через все муки тюремной жизни, через нечеловеческие муки, но страшнее всего, куда страшнее даже того, что готовят мне в недалеком будущем, был тот ад, который воцарился в карцерах в последующие дни.
У него широкие плечи, могучая грудная клетка, крупные ноздри, хорошая, чистая кровь: он будет еще долго лопотать что-то в камере для умалишенных, после того как я повисну в петле и навсегда избегну истязаний в каторжных тюрьмах Калифорнии.
Одного за другим – и всякий раз по одному – заключенных уводили из камер, и один за другим, воя и стеная во мраке, обратно возвращались сломленные и телом и духом люди.
Сперва это было не очень страшно.
Несколько минут я ощущал только неприятную скованность во всем теле и решил было, что она пройдет, как только я привыкну к своей позе. Тщетные надежды! Сердце мое начало бешено колотиться, а легкие, казалось, никак не могли вобрать достаточно воздуха.
Я, жалкое, дрожащее подобие человека.
Выкладывай, все выкладывай, если хочешь остаться цел.
Среди доброго десятка мух, живших в моей камере, имелась только одна муха, которая не хотела принимать участие в этом развлечении.
Ее отвращение к игре было свойством характера, а не физических особенностей.
Поверьте, я хорошо знал всех моих мух.
Я наблюдал нервных мух и флегматичных мух. Была одна муха-недоросток, которая порой впадала в настоящую ярость, то разгневавшись на меня, то – на своих товарищей. Приходилось ли вам когда-нибудь наблюдать, как на зеленом лужку, резвясь и брыкаясь от избытка бьющей через край силы и молодого задора, скачет, словно одержимый, жеребенок или теленок?
Я не стану утомлять ваше внимание, описывая в мельчайших подробностях то, что мне приходилось наблюдать, хотя именно эти подробности и помогли мне не сойти с ума в первый период моего заключения в одиночке.
Ибо в конце концов мухи – это только мухи, а я был человек, наделенный человеческим интеллектом, активным и деятельным умом, со множеством научных и всяких других познаний, умом всегда жаждущим занятия, а занять его было нечем, и мозг мой изнемогал под бременем пустых раздумий.
Мысль о том, что где-то здесь, близко, за стенами тюрьмы, научная жизнь кипит ключом, а я не только не могу принять в ней участие, но даже ничего о ней не узнаю, сводила меня с ума.
Они работали, а я лежал на полу в своей камере и играл с мухами.
Я ни секунды не сомневался, что код, которым они пользуются, должен быть чрезвычайно прост, и тем не менее потратил впустую немало усилий, пытаясь его понять.
Послушай… Эд… что… бы… ты… отдал… сейчас… за… щепотку… табака… и… клочок… бумаги?
Я чуть не вскрикнул от радости: вот она – ниточка, связующая меня с товарищами!
За… пятицентовую… пачку… я… бы… согласился получить… двадцать… часов смирительной рубашки…
Всю жизнь в душе моей хранилось воспоминание об иных временах и странах.
Поверь мне, мой будущий читатель, то же бывало и с тобой.
Твоя личность еще не сложилась тогда, не выкристаллизовалась.
Ты был податлив, как воск, еще не отлился в устойчивую форму, твое сознание еще находилось в процессе формирования… О да, ты становился самим собой, и ты забывал.
Ты многое позабыл, мой читатель, и все же, когда ты пробегаешь глазами эти строчки, перед тобой, словно в туманной дымке, рождаются видения иных мест, иных времен, которые открывались твоему детскому взору.
В наших снах причудливо сплетается воедино то, что было пережито нами когда-то.
Самые нелепые сны порождены реальным жизненным опытом.
Дух – вот реальность, которая не гибнет.
Я – дух, и я существую.
У материи нет памяти, ибо ее формы быстротечны и все, что претерпевает эта форма, гибнет вместе с ней.
Отрывки детских воспоминаний – они принадлежат к другому миру, к другой жизни, они – часть того, с чем тебе никогда не приходилось сталкиваться в твоем нынешнем мире, в твоей нынешней жизни.
То, что он знал, знаешь и ты, и каждый человек это знает.
Не в полной наготе и не в забвенье полном…
Мрак темницы смыкается над нами, едва успеваем мы появиться на свет, и слишком быстро мы забываем все.
Беспомощные младенцы, покоясь у кого-то на руках или ползая на четвереньках по полу, мы грезим о полетах высоко над землей.
В наших кошмарах мы переживаем страдания и муки, изнывая от страха перед чем-то чудовищным и неведомым.
Мой язык еще ни разу не произносил слова «король», а я помнил, что когда-то я был сыном короля.
Я был рабом и сыном раба когда-то и носил на шее железное кольцо.
Я вновь претерпел горе и муки былых существований, чтобы принести тебе познание, которое ты разделишь со мной как-нибудь на досуге, спокойно перелистывая страницы моей книги.
Чужие голоса звучали в моем голосе, голоса живших когда-то встарь мужчин и женщин, голоса теней – моих предков.
Багровая ярость! Вот что погубило меня в этой, нынешней жизни.
Багровая ярость – это роковое, гибельное наследие, выпавшее на мою долю еще во времена покрытых слизью существ, когда наш мир только создавался.
Я хочу, чтобы вы это поняли, иначе вы не поверите тому, что я хочу вам рассказать.
Меня зовут Даррел Стэндинг. Кое-кто из вас, прочтя эти строки, тотчас вспомнит, о ком идет речь.
Кто из нас был прав, а кто виноват в этой ссоре, не имеет значения.
Я был заперт в одиночке, меня бдительно охраняли, и тем не менее я не только скитался по свету, но странствовал и во времени.
– Я не знаю, что произошло, решительно ничего не знаю…
Меня не раз подвергали самым разнообразным пыткам, но когда теперь в тишине последних оставшихся мне дней жизни я размышляю над этим, меня не покидает уверенность в том, что никакая пытка не сравнится с этим швырянием в кресло.
Бессчетное количество раз я терял сознание, и в конце концов все слилось в какой-то смутный кошмар.
Это был тщедушный человечек с мертвенно-бледным лицом наркомана, заключенный на короткий срок и готовый решительно на все, лишь бы раздобыть наркотик.
Держите язык за зубами!
После бесконечно долгих часов этой муки – теперь, основываясь на своем богатом опыте, я полагаю, что на самом деле прошло не более тридцати минут, – я начал кричать, вопить, визжать и выть в предсмертной тоске.
Страшнее всего оказалась боль в сердце. Это была резкая, сосредоточенная в одном месте боль, вроде той, какая бывает при плеврите, но только она разрывала самое сердце.
Умереть – это нетрудно, но умирать так медленно, таким ужасным способом было невыносимо.
Я сходил с ума от страха, как попавший в ловушку дикий зверь, кричал и выл, пока вдруг не понял, что от таких вокальных упражнений боль в сердце только увеличивается, а в легких становится все меньше воздуха.
Я умолк и долгое время лежал совсем спокойно – целую вечность, как показалось мне тогда, хотя сейчас я знаю, что прошло всего четверть часа.
– Плюнь и забудь об этом!
Давай, давай дохни, только потише. Мне так сладко спалось, а ты тут поднял визг.
Видишь, не ты один такой несчастный.
Это показалось мне невероятным. Не прошло еще и часа, а я уже умирал тысячу раз. А мой сосед, такой невозмутимый, спокойный, почти благодушный, несмотря на грубость первых его окриков, пролежал в рубашке целых пятьдесят часов!
Нытьем делу не поможешь. А чтобы забыть, надо забыть. Вот попробуй вспомнить по очереди всех знакомых девочек, глядишь, и скоротаешь часок-другой.
Я вытерпел свои сутки, но с тех пор никогда уже не мог стать прежним человеком.
Зверская физическая пытка унизила меня, оскорбила мое понятие о справедливости.
Я упивался тогда отблесками сияния других жизней.
Меня, как и всех детей, мучила память, кем я был прежде.
Я, разумеется, давно забыл бы то, о чем собираюсь сообщить вам, если бы впоследствии не слышал множество раз, как мой отец рассказывал об этом удивленным слушателям.
Сперва она показалась мне такой знакомой, словно это была фотография отцовского сарая, а потом все вдруг стало чужим.
Моя память в это время деятельно восстанавливала все исчезнувшие особенности ландшафта. Общий его характер остался прежним, так же, как и очертания далеких холмов.
Я начал вслух перечислять изменения, тыча пальцем.
Луна, проглядывавшая в просвет между тучами, озаряла страшную и унылую картину.
Штормовой ветер обжигал кожу – значит, близко были айсберги, а огромные волны казались ледяными в лунном свете.
Во-первых, там можно было устроиться гораздо удобнее, чем на узком носу. А во-вторых, я знал, что при подобных обстоятельствах неизбежно начнутся какие-нибудь неурядицы, и хотел устроиться поближе к офицерам.
Однако возиться с ним времени не было: мы находились среди бушующих волн между ледяными горами, которые быстро сближались.
Собственно говоря, вся команда старалась помочь гребцам, и поэтому только мешала им.
Мы едва не погибли – нас спасла какая-то сотня ярдов, – но когда мы благополучно проскочили, я повернул голову и увидел безвременный конец нашего «Негоцианта».
Гибель корабля, так долго укрывавшего нас от ярости стихий, наполнила меня грустью, но в то же время я с удовольствием ощущал теплоту, разлитую по моему телу под четырьмя фуфайками и тремя куртками.
Мне не хочется писать о страданиях остальных моих товарищей.
Мы боялись, что в темноте снова наткнемся на плавучий лед, и всю ночь напролет вычерпывали воду, держа нос вельбота против волны.
Выжить могли наиболее крепкие и наиболее удачливые.
Мороз был так силен, что наша вода и пиво замерзли, и мне было нелегко складным ножом Нортрапа разбивать дневную порцию на ровные кусочки.
Если человек принимался сосать лед или снег, воспаление только усиливалось.
Я, как мог, противился соблазну и вместо того, чтобы сосать лед, старался жевать табак и поэтому избежал воспаления.
Что делает человек, который, как ты сказал, идет во главе толпы?
Больные бродяги уходят в деревню. Они больше не кричат, и вид у них совсем здоровый.
Сам я этого не видел. Мне об этом только рассказывали.
А важнее всего было то, что на следующее утро начальник тюрьмы вошел в мою камеру с твердым намерением убить меня.
Вы поймете, какую власть давало ему это положение, если я скажу, что только одними взятками главный староста набирал до трех тысяч долларов в год.
Я сказал вам, что начальник тюрьмы вошел в мою камеру, твердо решив избавиться от меня.
Эта жалкая пародия на человека, этот «доктор» сорвал с меня заскорузлую от грязи рубаху, которая была на мне с тех пор, как я попал в одиночку, и обнажил мое жалкое, истощенное тело; моя кожа, обтягивавшая ребра, словно коричневый пергамент, от частого знакомства со смирительной рубашкой покрылась воспаленными язвами.
Там убивали людей. Я сам видел много раз.
– Я вам не скажу, потому что вы надо мной смеетесь.
Меня, скитальца звездных пространств, страстного искателя приключений, Каина, кочующего из столетия в столетие, воинственного жреца забытых эпох, мечтателя-поэта дней, давно канувших в прошлое и даже не занесенных в книгу истории.
Я здесь, и я ожидаю того дня, установленного государственной машиной штата, когда слуги закона отведут меня туда, где, по их искреннему убеждению, для меня наступит мрак, – мрак, которого они страшатся, мрак, который населяет их суеверные души пугающими видениями, мрак, который гонит их, трясущихся и хнычущих, к алтарям богов, порожденных их же собственным страхом, сотворенных по их же подобию.
Я был рожден для нее, воспитан для нее, обучен для нее и овладел ею.
Во всем, что касалось сельского хозяйства, я был гением.
Мне не нужно было изучать почву – мне достаточно было посмотреть на пейзаж, – и я уже знал все ее достоинства и недостатки.
Не одна милая девушка, не один ясноглазый юноша, склонившиеся над университетским учебником, вспоминают, что это я своими опытами в Уистаре сделал доступным для них это обучение.
А методы ведения сельского хозяйства! Я знаю все причины всех потерь – мне не нужно просматривать киноленты, чтобы заметить, в чем кроется непроизводительность труда, будь то в работе целой фермы или одного работника с фермы, будь то при планировке сельскохозяйственных строений или при планировке сельскохозяйственных работ.
Я попробовал перевернуться, но слабость моя была слишком велика, и я только беспомощно дергался и изгибался.
Помогите-ка ему. Мне некогда с ним возиться.
Я больше не намерен с тобой нянчиться. Я по горло сыт твоим упрямством. Мое терпение кончилось.
Способы, которыми старались сломить их дух и искалечить тело, были ужасны, но меня пытались сломить еще более ужасными способами.
Я не мог указать, где спрятан динамит, а начальник тюрьмы так и не сумел уложить меня в гроб.
Каждый раз я оказывался на каменистом островке, вечно содрогающемся под ударами прибоя и таком низком, что в бурю соленые брызги беспрепятственно проносились над ним. Там всегда шел дождь.
Я жил в каменной лачуге, сильно страдал оттого, что не имел огня и должен был есть свою пищу сырой.
Я, конечно, понимал, что попадаю в середину какой-то моей жизни, и меня мучило, что я не имею ни малейшего представления ни о том, что было раньше, ни о том, что должно было произойти потом.
Единственной моей радостью в этом существовании бывали ясные дни: я грелся на солнышке, и вечный озноб покидал меня.
Я точил нож на плоском камне, и ни один цирюльник не берег так свою любимую бритву, как я этот нож. Ни один скупец не дорожил так своими сокровищами, как я этим ножом. Он был дорог мне, словно жизнь. Да, собственно говоря, он и был моей жизнью.
Признаюсь, мое невежество было столь велико, что, лишь попав в тюрьму Фолсем, я наконец узнал, в каком океане расположены острова Дружбы. Убийца-японец, о котором я уже упоминал, был парусным мастером у Артура Сьювола, и он сказал мне, что, вероятнее всего, наш бриг огибал мыс Доброй Надежды.
Именно это хладнокровие, как вы увидите, помогло мне в конце концов пережить всех моих товарищей.
Ни одному человеку не удалось бы долго продержаться в такой ледяной воде.
Ты сможешь вымыться, побриться и получить чистое белье.
Ты сам понимаешь, что лучше этого я тебе ничего предложить не могу.
Ты же единственный человек в Сен-Квентине, который знает, где этот динамит.
Я был так слаб, что десятидневное пребывание в рубашке означало для меня смерть, это я знал не хуже начальника тюрьмы.
Я улыбнулся прямо в лицо начальнику тюрьмы Азертону, и в эту улыбку я вложил всю мою уверенность – так же, как в предложение, с которым я к нему обратился.
– Эти интеллигенты все полоумные.
– Ты что-то очень в себе уверен.
– Ты сдохнешь еще прежде, чем пройдут десять дней.
– За два цента я разбил бы сейчас твою рожу!
Теперь я знаю, что я верил и поступал согласно этой вере.
Я готов в этом поклясться.
Может быть, прежде он и был человеком, но его изломали на колесе.
Я был убежден, что не умру. Я знал, повторяю, я знал, что не умру.
Он ненормальный, другой на его месте давно бы уже умер.
Пока мужчины расцепляли фургоны и откатывали их в сторону, чтобы удобнее было запрягать, женщины готовили сорок завтраков у сорока костров.
Я видел, как загорелся его взгляд, как сжались губы и глубже залегли морщины на запыленном лице. Вот и все.
В отличие от большинства мужчин, которых я привык видеть вокруг, он не носил бороды, а двух-трехдневная щетина на подбородке была с сильной проседью.
Это мерзавец, каких мало.
Можно не сомневаться, что в эту самую минуту сотни тысяч фермеров, сосредоточенно хмурясь, заглядывают в него, прежде чем выбить пепел из своей последней трубки и отправиться на боковую.
Вот я уже слышу тихий шорох резиновых подметок надзирателя – он направляется сюда, чтобы выбранить меня за то, что моя керосиновая лампа все еще горит. Словно угрозы живущих могут испугать того, кто осужден на смерть!
Я видел, как там убивали много людей. Их прибивали гвоздями долго-долго… Я видел, да только не скажу. Я никогда не вру.
О Господи!.. Стоит мне подумать, что со мной делали…
В моей камере дни и ночи будет гореть яркий свет.
У тюремных властей есть хитрые таблицы, похожие на таблицы для исчисления процентов, по которым можно узнать соотношение между весом жертвы и расстоянием, которое она должна пролететь.
Я так исхудал, что им, для того чтобы вывихнуть мне шейные позвонки, придется подобрать веревку подлиннее.
Какая нелепость! Как смехотворна эта наглость червей в человеческом облике, воображающих, будто они могут убить меня!
Я не могу умереть. Я бессмертен, как и они бессмертны. Но разница в том, что я это знаю, а они – нет.
Чушь! Я сам был когда-то палачом и хорошо это помню.
Глупая чувствительность была неуместна при таких обстоятельствах, и среди нас не было человека, который не испытывал бы тайной радости, когда кто-нибудь умирал.
Мой собственный нож я старался беречь – он был очень хорошим, с острым стальным лезвием, и мне вовсе не хотелось зазубривать его о лед.
Наш скудный паек был, однако, причиной постоянного недовольства.
Мы очень ослабели и зябли особенно легко.
Ножи застревали в них и лишь слегка царапали кожу, хотя потом я насчитал дюжину таких царапин.
Я думаю, он так и не разомкнул рук, и оба утонули, сплетенные в вечном объятии.
Мы полностью доверяли друг другу и готовы были умереть, чтобы оправдать это доверие.
Погоду и тогда нельзя было назвать по-настоящему теплой, просто мороз стал менее свирепым.
Мы все трое были людьми верующими и каждый день перед дележом пищи возносили общую молитву.
Мы голодали уже так долго, что теперь, когда пища кончилась, у нас не оказалось никакого запаса сил и мы начали быстро слабеть.
Мы все трое были мужественными людьми, упорными, любящими жизнь, и никто из нас не хотел умирать. Никто из нас не хотел добровольно принести себя в жертву ради остальных двух.
Мы снова стали молиться, и, молясь, я быстро перебрал в памяти всю свою жизнь и все, что делало меня достойным и недостойным Божьей милости.
Меч более благороден, хотя все орудия казни одинаково бессильны. Ведь дух нельзя пронзить сталью или удушить веревкой.
Мое время близится к концу.
Следят неусыпно и бдительно, чтобы – и в этом весь парадокс, – чтобы я не умер.
Поистине, какими только способами не добывают себе люди средства к существованию!
Я видел их всех. Какие это странные молодые люди!
Ну что же, когда все это кончится, им будет более тошно, чем мне.
Я устал от бесконечной борьбы, страданий и бедствий, которые неизбежны для того, кто поднимается высоко, выбирает сверкающие пути и странствует среди звезд.
Я вспоминаю ферму моих сновидений. Мне бы хотелось хотя бы раз прожить там целую жизнь.
Я сознательно употребил слово «вытерпел».
Право же, он посвятил меня почти во все свои тревоги и заботы, и, если бы я не сумел дипломатично оборвать наш разговор, он сейчас еще продолжал бы свое грустное повествование.
Одиночка стала для меня невыносима, Я должен был что-то предпринять.
Я тратил по одной игле на прут. В каждом пруте нужно было сделать два распила, и на каждый распил уходил месяц.
К несчастью, я сломал мою последнюю иглу, когда пилил последний прут, а новой иглы пришлось ждать три месяца.
Я все рассчитал правильно – все, за исключением одного.
Настало утро – последнее утро в моей жизни.
Эту ночь я проспал, как новорожденный младенец. Так тих и глубок был мой сон, что дежурный надзиратель даже перепугался, решив, что я удушил себя одеялом.
Похоже, что сегодня я стал необычайно важной персоной. Уйма людей неожиданно проявляет ко мне большой интерес…
Я записываю эти обрывки мыслей и впечатлений, и листок за листком тайным путем покидают тюремные стены…
Я – словно ребенок, готовый пуститься в далекое странствие.