Зачастую экранизации делают на основе книг, а в случае с романом Никогде (или в более привычном звучании Задверье) вышло наоборот. Нил Гейман написал довольно добротный сценарий для мини-сериала, вот только его реализация оставляла желать лучшего, и тогда сценарий превратился в полноценный роман, повествующий о приключениях обычного британца, познакомившегося с другим миром. Книга Никогде — цитаты и афоризмы собраны в данной подборке.
Бывают таки ситуации, когда выбора нет.
Чем больше ты делаешь, чем больше говоришь и слышишь, тем больше проблем себе создаёшь.
Все время от времени совершают ошибки. Ничего не поделаешь, мы ведь не роботы.
Я у него в долгу. А я этого не люблю. Я предпочитаю, чтобы в долгу были у меня.
… на охоте, как и в жизни, главное — уметь ждать.
Люди, которые суют свой нос куда не следует, рискуют его лишиться.
Падать не страшно. Страшно долететь до дна и разбиться.
Нет, дитя моё, меня не обманешь. У меня глаз намётанный. Героя сразу видно — у него особенный взгляд.
Но никогда нельзя забывать, что только оттого, что кто-то смешон, мессир маркиз, он перестает быть опасен.
Тьма — это много больше, чем просто отсутствие света.
В первую секунду, на границе сна и яви, Ричард не мог понять, кто он. Это было восхитительное, необыкновенное чувство – чувство безграничной свободы. Словно он сам мог решить, кем быть. Словно он мог стать кем угодно: мужчиной или женщиной, крысой или птицей, чудовищем или богом.
Мрак — не просто отсутствие света, а нечто реальное, ощутимое. Он чувствовал, как мрак касается его кожи, оглаживает, проверяет, проникает в мозг, забирается в легкие, в глаза, рот…
Скажи, ради чего такого важного ты решил умереть? – Ради информации, – прошептал маркиз. – Люди говорят тебе гораздо больше, если знают, что ты вот-вот умрешь. И еще больше, когда ты уже умер.
Я ведь тебя уже один раз убил сегодня. Ну почему же люди никогда не учатся на своих ошибках?
Ночь была безлунной, но в небе сухо поблескивали осенние звезды. Сияли фонари, окна в домах и огни на мостах, отражаясь, как и ночное небо, как и весь город, в темной воде Темзы, и казалось, что эти огоньки тоже звезды, только обреченные сиять на земле.
Проще простого. Бояться нечего. Закрой глаза. Ричард послушно закрыл глаза и заметил: – «Нечего бояться»? Когда так говорят в фильмах, это значит, что вот-вот случится что-то ужасное.
Ричард посмотрел в глаза ангела. Они будто светились изнутри. Глаза, которые видели, как миллионы миллионов лет назад из космической пыли рождались галактики.
Слушай, Гарри, – начал Ричард, – ты никогда не спрашивал себя, неужели реальность ограничивается вот этим? – он сделал неопределенный жест, будто обводил все вокруг. – Работа. Дом. Паб. Знакомства с девушками. Жизнь в городе. Жизнь. Это все, что есть?
… предательство причиняет боли не меньше, чем удар.
Люди почему-то считают, что мера или острота боли зависят от силы удара. Дело не в том, насколько силен удар. Дело в том, куда он придется.
Я не боюсь упасть, – сказал он самому себе. – Я боюсь того, когда перестаешь падать и наступает смерть. Впрочем, он знал, что лжет. Боялся он самого падения… тщетного размахивания руками, кувыркания в воздухе, сознания того, что он ничего не может поделать, что никакое чудо его не спасет…
Но если это все, что есть в жизни, я не хочу быть в здравом уме. Понимаете?
Чего хочет каждый из нас? — философски заметил маркиз Карабас. — Мертвечины, — ответил мистер Вандемар. — И зубов побольше.
Города, мистер Вандемар, очень похожи на людей, — торжественно объявил мистер Круп. — Мало кто знает, что таится глубоко внутри.
Люди думают, что главное — ударить посильнее. Но это неверно. Чтобы было больно, необязательно бить сильно. Главное — знать, куда бить.
Ты её чуть не убил, — заметил Ричард. — Я бы убил, если бы не было выбора, — отозвался Маркиз. — Но выбор был, а в таких случаях я предпочитаю не торопиться. Ведь человека невозможно вернуть к жизни.
Он был высок и облачён в белые одежды. Нет, не совсем белые, ибо белый сам по себе является цветом, а здесь было скорее отсутствие всяких цветов, яркое и невероятно чистое. Его босые ноги легко ступали по каменным плитам Большого зала. Его бледное лицо было мудрым и печальным, а в глазах застыло одиночество. Он был невероятно красив.
Где-то в глубине сознания тоненький голосок разума говорил Ричарду, что Атлантиды никогда не было и, если уж на то пошло, ангелов тоже не бывает, да и большая часть всего, что с ним происходило, – это бред. Но Ричард не стал его слушать. Медленно и с трудом он учился доверять своим чувствам. Он понял, что самое простое и самое правильное объяснение всему, что он увидел за это время, – то, которое давали Дверь, маркиз и другие. Да, это объяснение казалось невероятным, но оно было единственно верным. Он сделал ещё глоток вина и вдруг почувствовал себя абсолютно счастливым. Он подумал о небесах – таких огромных и синих, каких он никогда не видел, о солнце – большом и жёлтом, которое светило над миром, где всё было проще, потому что и сам мир был гораздо моложе.
Бедняжка! – сказал Ислингтон и печально покачал головой, словно сожалея о бессмысленной смерти, о бренности человеческого тела, о горьком уделе всех людей, обречённых на страдание и смерть.
Он не сумел придумать подходящее сравнение. Быть может потому, что оказался за пределами мира метафор и сравнений – в мире реальных вещей, в котором и сам изменился.
Ислингтон ничего не ответил, только улыбнулся, – как кот, сожравший не только сметану и канарейку, но еще и курицу, которую хозяин приберег на обед, и крем-брюле в придачу.
Слушай, Гарри, — начал Ричард, — тебе никогда не казалось, что должно быть что-то еще? — В смысле? — Неужели ничего нет, кроме вот этого? — Он обвел рукой пустую улицу. — Работа. Дом. Паб. Девушки. Город. Жизнь. Неужели это все? — Ну, вроде того.
Его смех звучал так, будто школьную доску протащили по миллиону торчащих отрубленных пальцев, которые скребли её ногтями.
Ричарду не просто делалось страшно, когда он оказывался на горе или на последнем этаже высокого здания, — это рождало в нем тупой, невыносимый ужас, от которого потеют руки и хочется кричать во все горло. Ему казалось, что если он подойдет слишком близко к краю, какая-то неведомая сила подтолкнет его, и, не владея собой, он непременно шагнет в пустоту. В такие минуты Ричард переставал доверять самому себе, и это пугало его даже больше, чем сама бездна.
Мое будущее столь же многообещающее, как будущее мухи-однодневки.
У тебя, похоже, отличное настроение. — Еще бы! Я вернусь домой. Все будет как раньше. Скучная, прекрасная жизнь!
Подумай о своей скучной, однообразной жизни. Это не жизнь, а подделка, — ни любви, ни радости, ни счастья. У тебя даже друзей нет. — У меня есть ты. — Я всегда считал тебя полным придурком. Настоящим кретином.
Как мало надо для того, чтобы наконец избавиться от страданий, — от всех страданий, которые у него когда-либо были и которые еще будут, — как просто избавиться от них раз и навсегда. Он сунул руки в карманы и глубоко вдохнул. Это так просто. Один прыжок — и все, конец.
У тебя доброе сердце, – проговорила она. – Этого бывает достаточно, чтобы не пропасть… – она покачала головой, – но чаще всего одной доброты мало.
Он осторожно взял девушку на руки и подивился, какая она легкая. – Я отнесу ее к себе, Джесс. Нельзя же ее здесь оставить. Передай мистеру Стоктону мои извинения. Скажи, что случилось нечто непредвиденное. Уверен, он поймет. – Ричард Оливер Мэхью, если ты сейчас же не опустишь эту девицу на землю, я разрываю нашу помолвку! – ледяным тоном объявила Джессика. – Серьезно тебя предупреждаю! Чувствуя, как его рубашка становится мокрой и теплой от крови, Ричард вдруг понял, что иногда просто нет выбора. И ушел.
Да ладно. Не мог же я тебя там бросить. – Мог, – отозвалась Дверь. – Но не бросил.
Можно спросить? – вмешался Ричард. – Нет, конечно, – отозвался маркиз. – Значит так. Никаких вопросов, ответов ты все равно не получишь. Не отставай от меня ни на шаг. И даже не пытайся понять, что происходит. Ясно? – Но… – И самое главное: никаких «но». А теперь в путь. Прекрасная дама в опасности, – заявил Карабас. – Нельзя терять ни минуты. Вперед!
Сказать, что Ричард Мэхью страдал от акрофобии, было бы не совсем верно, – это все равно что утверждать, что Юпитер крупнее утки.
Я разочарован. А разочарование очень опасно. Тому, кто не блещет ни умом, ни силой, лучше поостеречься и не разочаровывать других.
Когда я пару дней назад пытался сесть в вагон, у меня ничего не получилось. – Надо было показать вагону, что ты сильнее, вот и все.
Я знаю отличный способ пугать ворон, – сообщил он. – Подкрадываешься к вороне, хватаешь ее за шею и сжимаешь до тех пор, пока не перестанет трепыхаться. Вот это их до смерти пугает.
Я поклялся, что… если он еще раз окажется в моих владениях, я прикажу его хорошенько выпотрошить, а потом повесить сушиться… как нечто, что… хмм… сначала выпотрошили, а потом… хмм… повесили сушиться…
Ричард попытался представить себе, каким был граф шестьдесят, восемьдесят, пятьсот лет назад. Бесстрашный воин, умелый стратег, настоящий ловелас, верный друг и опасный враг. Следы былой мощи и сейчас проглядывали в этом старом человеке. И от этого становилось страшно и грустно.
Небо, – с наслаждением подумал старина Бейли, – никогда не повторяется: каждый день, каждую ночь оно разное.
Ричард не верил в ангелов. Никогда не верил. И не собирался верить. Но все же гораздо проще во что-то не верить, когда оно не смотрит на тебя и не называет по имени.
Мне нравится думать, – печально продолжал он, – что когда пьешь это вино, ты пьешь солнечный свет тех дней, которые уже не вернутся.
Я всегда полагал, – промолвил он, – что путь насилия – это путь тех, кто ни на что не годен, а пустые угрозы – жалкое орудие слабоумных.
На кого вы работаете? – Ну, это совсем простой вопрос, – ответил мистер Круп. – Мы работаем на нашего работодателя, который не желает раскрывать своего имени.
Не следует забывать, дорогой маркиз, что нечто смехотворное может быть и очень опасным.
Сколько же тебе лет? – спросила девушка, и Ричард порадовался, что она задала этот вопрос: сам бы он никогда не осмелился. – Столько же, сколько моему языку, и чуть меньше, чем моим зубам, – ответила Охотница.
Аббат знал, что ожидание – грех. Следует ценить каждое мгновение. А ожидание – это неуважение по отношению к будущему и настоящему одновременно. (Мгновения следует переживать, а ожидание — грех как против времени, которое еще настанет, так и против минут, которыми пренебрегаешь ныне.)
Мальчик прищурился и высокомерно посмотрел на нее – так смотрят некоторые великие художники и все без исключения девятилетние мальчики.
Хочешь знать, каково это, быть мертвым? – прошептал он. – Холодно, друг мой. Темно и холодно.
Чем могу служить? – спросил лакей, и Ричард подумал, что некоторые говорят: «Сдохни, ублюдок!» с гораздо большей теплотой и дружелюбием.
Вернуться нельзя. Можно жить или тут, или там. Никто не живет в двух мирах сразу.
Когда она смотрится в зеркало, в зеркале не отражается красота. Только ее лицо.
… если бы неорганизованность стала олимпийским видом спорта, он мог бы с честью выступить за свою страну.
Кошек любишь? — Ну, в общем, да. Я люблю кошек. Анестезия облегченно вздохнула. — Бедрышко или грудку?
Ричард давно заметил, что события — ужасные трусы: никогда не случаются по одному, всегда сбиваются в стаи и обваливаются все разом.
Прошу прощения, — сказал он. — Я знаю, это очень личный вопрос. Но вы клинический психопат? — Возможно, но весьма маловероятно. А в чем дело? — Ну, — сказал Ричард. — Один из нас точно тяжело болен.
Люди думают, что главное — ударить посильнее. Но это неверно. Чтобы было больно, необязательно бить сильно. Главное — знать, куда бить.
… неприятности трусливы — они никогда не ходят поодиночке, а собираются в стаи и атакуют все разом.
Девушка плакала, как плачут взрослые: держа слезы в себе и ненавидя себя, когда они вырываются наружу, — от этого взрослые всегда становятся одновременно смешными и некрасивыми.
Люди почему-то считают, что мера или острота боли зависят от силы удара. Дело не в том, насколько силен удар. Дело в том, куда он придется.
Извините, ошибся Лондоном.
С вами когда-нибудь бывало такое, чтобы вы получили все, что хотели, а потом оказалось, что на самом деле вы хотели совсем не того?
Если ты забыл: Люцифер тоже был ангелом.
Вернуться нельзя. Можно жить или тут, или там. Никто не живет в двух мирах сразу.
… предательство причиняет боли не меньше, чем удар.
Небо, – с наслаждением подумал старина Бейли, – никогда не повторяется: каждый день, каждую ночь оно разное.
Хочешь знать, каково это, быть мертвым? – прошептал он. – Холодно, друг мой. Темно и холодно.
Чем могу служить? – спросил лакей, и Ричард подумал, что некоторые говорят: «Сдохни, ублюдок!» с гораздо большей теплотой и дружелюбием.
Его смех звучал так, будто школьную доску протащили по миллиону торчащих отрубленных пальцев, которые скребли её ногтями.
Ричард давно заметил, что события — ужасные трусы: никогда не случаются по одному, всегда сбиваются в стаи и обваливаются все разом.
Я у него в долгу. А я этого не люблю. Я предпочитаю, чтобы в долгу были у меня.
У тебя доброе сердце, – проговорила она. – Этого бывает достаточно, чтобы не пропасть… – она покачала головой, – но чаще всего одной доброты мало.
Да ладно. Не мог же я тебя там бросить. – Мог, – отозвалась Дверь. – Но не бросил.
Когда она смотрится в зеркало, в зеркале не отражается красота. Только ее лицо.
Скажи, ради чего такого важного ты решил умереть? – Ради информации, – прошептал маркиз. – Люди говорят тебе гораздо больше, если знают, что ты вот-вот умрешь. И еще больше, когда ты уже умер.
Но если это все, что есть в жизни, я не хочу быть в здравом уме. Понимаете?
Тьма — это много больше, чем просто отсутствие света.
Прошу прощения, — сказал он. — Я знаю, это очень личный вопрос. Но вы клинический психопат? — Возможно, но весьма маловероятно. А в чем дело? — Ну, — сказал Ричард. — Один из нас точно тяжело болен.
Мое будущее столь же многообещающее, как будущее мухи-однодневки.
Слушай, Гарри, – начал Ричард, – ты никогда не спрашивал себя, неужели реальность ограничивается вот этим? – он сделал неопределенный жест, будто обводил все вокруг. – Работа. Дом. Паб. Знакомства с девушками. Жизнь в городе. Жизнь. Это все, что есть?
… если бы неорганизованность стала олимпийским видом спорта, он мог бы с честью выступить за свою страну.
Аббат знал, что ожидание – грех. Следует ценить каждое мгновение. А ожидание – это неуважение по отношению к будущему и настоящему одновременно.
Мальчик прищурился и высокомерно посмотрел на нее – так смотрят некоторые великие художники и все без исключения девятилетние мальчики.
Подумай о своей скучной, однообразной жизни. Это не жизнь, а подделка, — ни любви, ни радости, ни счастья. У тебя даже друзей нет. — У меня есть ты. — Я всегда считал тебя полным придурком. Настоящим кретином.
Как мало надо для того, чтобы наконец избавиться от страданий, — от всех страданий, которые у него когда-либо были и которые еще будут, — как просто избавиться от них раз и навсегда. Он сунул руки в карманы и глубоко вдохнул. Это так просто. Один прыжок — и все, конец.
Падать не страшно. Страшно долететь до дна и разбиться.
Ночь была безлунной, но в небе сухо поблескивали осенние звезды. Сияли фонари, окна в домах и огни на мостах, отражаясь, как и ночное небо, как и весь город, в темной воде Темзы, и казалось, что эти огоньки тоже звезды, только обреченные сиять на земле.
… на охоте, как и в жизни, главное — уметь ждать.
Не следует забывать, дорогой маркиз, что нечто смехотворное может быть и очень опасным.
Я не боюсь упасть, – сказал он самому себе. – Я боюсь того, когда перестаешь падать и наступает смерть.
Впрочем, он знал, что лжет. Боялся он самого падения… тщетного размахивания руками, кувыркания в воздухе, сознания того, что он ничего не может поделать, что никакое чудо его не спасет…
Высокомерия оказалось у мальчонки столько, сколько встречается только у величайших художников и девятилетних мальчиков.
Все время от времени совершают ошибки. Ничего не поделаешь, мы ведь не роботы.
Люди, которые суют свой нос куда не следует, рискуют его лишиться.
Он был высок и облачён в белые одежды. Нет, не совсем белые, ибо белый сам по себе является цветом, а здесь было скорее отсутствие всяких цветов, яркое и невероятно чистое. Его босые ноги легко ступали по каменным плитам Большого зала. Его бледное лицо было мудрым и печальным, а в глазах застыло одиночество.
Он был невероятно красив.
Все это было ужасно. Так ужасно, что оставалось только смеяться.
Ей хотелось лечь и заснуть на сто лет.
Кошек любишь? — Ну, в общем, да. Я люблю кошек.
В первую секунду, на границе сна и яви, Ричард не мог понять, кто он. Это было восхитительное, необыкновенное чувство – чувство безграничной свободы. Словно он сам мог решить, кем быть. Словно он мог стать кем угодно: мужчиной или женщиной, крысой или птицей, чудовищем или богом.
… Шумный, грязный, веселый, беспокойный город, который кормился туристами, нуждался в туристах и презирал туристов.
Мрак — не просто отсутствие света, а нечто реальное, ощутимое. Он чувствовал, как мрак касается его кожи, оглаживает, проверяет, проникает в мозг, забирается в легкие, в глаза, рот…
Нет ничего лучше абсолютного неведения, не правда ли?
Простите, — проговорил он, — я понимаю, такое спрашивать не прилично, но все же. Вы в своём уме? — Может и нет, но вряд ли. А что? — Потому что кто-то из нас двоих точно сумасшедший.
Нет, дитя моё, меня не обманешь. У меня глаз намётанный. Героя сразу видно — у него особенный взгляд.
… твой особенный Нижний Лондон, где живут те, кто выпал из жизни… это, знаешь… Ричард, я видел тех, кто выпал из жизни. Они не попадают ни в какой волшебный мир. Они спят в коробках, а зимой замерзают насмерть.
Ах ты, болван, – печально прошептал старина Бейли. – Вот скажи, чего ради ты умер?
Ричард посмотрел в глаза ангела. Они будто светились изнутри. Глаза, которые видели, как миллионы миллионов лет назад из космической пыли рождались галактики.
Города, мистер Вандемар, очень похожи на людей, — торжественно объявил мистер Круп. — Мало кто знает, что таится глубоко внутри.
У тебя, похоже, отличное настроение. — Еще бы! Я вернусь домой. Все будет как раньше. Скучная, прекрасная жизнь!
Девушка плакала, как плачут взрослые: держа слезы в себе и ненавидя себя, когда они вырываются наружу, — от этого взрослые всегда становятся одновременно смешными и некрасивыми.
Когда я пару дней назад пытался сесть в вагон, у меня ничего не получилось. – Надо было показать вагону, что ты сильнее, вот и все.
Слушай, Гарри, — начал Ричард, — тебе никогда не казалось, что должно быть что-то еще? — В смысле? — Неужели ничего нет, кроме вот этого? — Он обвел рукой пустую улицу. — Работа. Дом. Паб. Девушки. Город. Жизнь. Неужели это все? — Ну, вроде того.
Я ведь тебя уже один раз убил сегодня. Ну почему же люди никогда не учатся на своих ошибках?
Дорогой Дневник, – начал он. – В пятницу у меня были работа, невеста, дом и жизнь, которая имела какой то смысл. (Ну, настолько, насколько в жизни вообще есть смысл.) Потом я нашел раненую девушку, которая истекала кровью на тротуаре, и попытался быть добрым самарянином. Теперь у меня нет невесты, нет дома, нет работы, и я иду в нескольких сотнях футов под улицами Лондона с такими же шансами на долгую жизнь, как у суицидной дрозофилы.
Позже, потягивая белое вино, она попыталась придумать достойное оправдание для своего жениха и решила объявить, что Ричард неожиданно скончался. — Это случилось так внезапно… — промолвила она трагическим шепотом.
Но никогда нельзя забывать, что только оттого, что кто-то смешон, мессир маркиз, он перестает быть опасен.
Встань, сэр Ричард Мэйбери! – проревел он. – Этим ножом я освобождаю тебя от Нижнего мира. Отныне ты волен идти куда хочешь, да ничто не воспрепятствует тебе в твоем пути, да будет дорога твоя… чего-то там… и так далее и тому подобное… бла-бла-бла… – закончил граф.
Мистер Мэхью, — вежливо сказал мистер Круп, — вы когда-нибудь пробовали печень? Свою печень? — Ричард промолчал. — У вас будет такая возможность. Мистер Вандемар пообещал собственноручно извлечь её и засунуть вам в глотку, прежде чем он перережет вашу тощую шею. Так что вы её наверняка попробуете.
Маркиза Карабаса трудно было назвать хорошим человеком. Как и смельчаком – он и сам это знал. Ему давно стало ясно, что в этом мире – хоть Нижнем, хоть Верхнем – все только и мечтают быть обманутыми. Именно потому он позаимствовал имя у сказочного плута, выбрал такую одежду, манеру держаться, речь, чтобы все соответствовало образу. Он превратил свою жизнь в одну великолепную шутку.
Сказать, что Ричард Мэхью страдал от акрофобии, было бы не совсем верно, – это все равно что утверждать, что Юпитер крупнее утки.
Мне нравится думать, – печально продолжал он, – что когда пьешь это вино, ты пьешь солнечный свет тех дней, которые уже не вернутся.
Сколько же тебе лет? – спросила девушка, и Ричард порадовался, что она задала этот вопрос: сам бы он никогда не осмелился. – Столько же, сколько моему языку, и чуть меньше, чем моим зубам, – ответила Охотница.
Ты её чуть не убил, — заметил Ричард. — Я бы убил, если бы не было выбора, — отозвался Маркиз. — Но выбор был, а в таких случаях я предпочитаю не торопиться. Ведь человека невозможно вернуть к жизни.
Ричард не верил в ангелов. Никогда не верил. И не собирался верить. Но все же гораздо проще во что-то не верить, когда оно не смотрит на тебя и не называет по имени.
Я разочарован. А разочарование очень опасно. Тому, кто не блещет ни умом, ни силой, лучше поостеречься и не разочаровывать других.
Ричарду не просто делалось страшно, когда он оказывался на горе или на последнем этаже высокого здания, — это рождало в нем тупой, невыносимый ужас, от которого потеют руки и хочется кричать во все горло. Ему казалось, что если он подойдет слишком близко к краю, какая-то неведомая сила подтолкнет его, и, не владея собой, он непременно шагнет в пустоту. В такие минуты Ричард переставал доверять самому себе, и это пугало его даже больше, чем сама бездна.
По природе своей Старый Бейли был не из тех, кто рожден на свет, чтобы рассказывать анекдоты. Несмотря на такой свой недостаток, он в этом упорствовал.
Возможно, я еще не оправился от похмелья, но в твоих словах есть логика.
Старина Бейли помнил время, когда в Сити жили, а не только работали. Жили, смеялись и любили в ветхих домишках, лепившихся один к другому и наполненных шумом людских голосов. … Но теперь в Сити никто не живет. Бездушные офисы, куда люди приезжают днем только для того, чтобы вечером спешить домой, сделали его холодным и неприютным. Никто больше не назовет Сити своим домом.
Он не сумел придумать подходящее сравнение. Быть может потому, что оказался за пределами мира метафор и сравнений – в мире реальных вещей, в котором и сам изменился.
Его голос был похож на ветер, проносящийся над усыпанной костями пустыней.
Вороны, семейство врановые, по-латыни corvidae, собирательное существительное. В народе олицетворяют убийство.
В Лондоне есть такие места, где время застыло, где ничего не меняется. Это как пузырьки воздуха в янтаре. Город существует слишком давно. И время, которое прошло, должно куда-то деваться. Оно не исчезает сразу.
Когда ангелы встают на путь зла, хуже не бывает. Если ты забыл: Люцифер тоже был ангелом.
Я знаю отличный способ пугать ворон, – сообщил он. – Подкрадываешься к вороне, хватаешь ее за шею и сжимаешь до тех пор, пока не перестанет трепыхаться. Вот это их до смерти пугает.
Ислингтон ничего не ответил, только улыбнулся, – как кот, сожравший не только сметану и канарейку, но еще и курицу, которую хозяин приберег на обед, и крем-брюле в придачу.
Впрочем, он сообщил Крупу и Вандемару, что обожает убивать и считает себя в этом деле профессионалом, чем ужасно их насмешил — как насмешил бы Чингисхана юный монгол, похваляющийся тем, что впервые сжег юрту или разграбил селение.
Чистой правдой было бы сказать, что Ричард не слишком хорошо переносил большую высоту, но это не давало полной картины. Это было бы все равно что сказать: планета Юпитер больше утки.
Этот тон подтверждал, что столик на сегодня следовало заказать давным-давно. Возможно, это должны были сделать родители еще до его рождения.
Ричард терпеть не мог тех, кто говорит очевидное, то, что просто невозможно не заметить, например, «Дождь пошел» или: «Глядите, у вас разорвался пакет, и все продукты упали в лужу», или: «Ой, вам, наверное, больно!».
Учительница объяснила, что отсюда до подножия холма, на котором стоит замок, триста футов, и если бросить с верхней площадки монетку в один пенс, она может пробить человеческий череп как настоящая пуля. В ту ночь Ричард долго не мог уснуть. Он все представлял, как монетка падает, набирая скорость, и становится страшнее пули. Обычная безобидная монетка вдруг превращается в смертельное оружие…
Лондон вырос и стал огромным и разнородным. Это был хороший город, и те, кто здесь оказался, вынуждены были дорого платить – потому что за все хорошее приходится платить. Впрочем, и сам город заплатил немало.
Это темнота, мрак, а во мраке – все кошмары, которые рождались в ночи с древнейших времен, когда мы, завернутые в шкуры, жались друг к другу в поисках тепла и защиты. А теперь… пора бояться темноты.
Чего хочет каждый из нас? — философски заметил маркиз Карабас. — Мертвечины, — ответил мистер Вандемар. — И зубов побольше.
На кого вы работаете? – Ну, это совсем простой вопрос, – ответил мистер Круп. – Мы работаем на нашего работодателя, который не желает раскрывать своего имени.
По книгам и фотографиям Лондон представлялся ему серым, даже черным, а оказалось, что он яркий, разноцветный. Красный кирпич, белый камень, алые автобусы, толстопузые черные такси (которые оказывались вовсе не черными, а золотыми, зелеными и коричневыми – чем сперва ужасно его удивляли), ярко-красные почтовые ящики, зеленые парки и кладбища.
В этом городе исконно древнее и возмутительно новое теснят друг друга – не нагло, но без всякого почтения. Это город магазинов и офисов, ресторанов и домов престарелых, парков и церквей, памятников, которые никто не замечает, и дворцов, совсем не похожих на дворцы; город неповторимых районов с удивительными названиями – Кроуч-энд, Чолк-фарм, Эрлс-корт, Марбл-арч. Шумный, грязный, радостный, беспокойный город, который живет туризмом и презирает туристов.
Можно спросить? – вмешался Ричард.– Нет, конечно, – отозвался маркиз. – Значит так. Никаких вопросов, ответов ты все равно не получишь. Не отставай от меня ни на шаг. И даже не пытайся понять, что происходит. Ясно? – Но… – И самое главное: никаких «но». А теперь в путь. Прекрасная дама в опасности, – заявил Карабас. – Нельзя терять ни минуты. Вперед!
Мальчик прищурился и высокомерно посмотрел на нее – так смотрят некоторые великие
Я знаю отличный способ пугать ворон, – сообщил он. – Подкрадываешься к вороне, хватаешь ее за шею и сжимаешь до тех пор, пока не перестанет трепыхаться. Вот это их до смерти пугает.
Небо никогда не повторяется: каждый день, каждую ночь оно разное.
… если бы неорганизованность стала олимпийским видом спорта, он мог бы с честью выступить за свою страну.
Вернуться нельзя. Можно жить или тут, или там. Никто не живет в двух мирах сразу.
Где-то в глубине сознания тоненький голосок разума говорил Ричарду, что Атлантиды никогда не было и, если уж на то пошло, ангелов тоже не бывает, да и большая часть всего, что с ним происходило, – это бред. Но Ричард не стал его слушать. Медленно и с трудом он учился доверять своим чувствам. Он понял, что самое простое и самое правильное объяснение всему, что он увидел за это время, – то, которое давали Дверь, маркиз и другие.
Бедняжка! – сказал Ислингтон и печально покачал головой, словно сожалея о бессмысленной смерти, о бренности человеческого тела, о горьком уделе всех людей, обречённых на страдание и смерть.
Какое у вас незамутненное сознание, молодой человек. Нет ничего лучше абсолютного неведения, не правда ли?
А сейчас, Дверь, ты должна понять самое главное: все вещи хотят, чтобы их открыли. Ты должна почувствовать в них это желание и научиться его использовать.
Ангел Ислингтон, стоявший рядом с ней, повернулся и широко улыбнулся. В его улыбке читались сочувствие и теплота, и Ричарду стало страшно.
Когда Ричард только приехал, Лондон показался ему огромным, странным и запутанным. Единственным, что было логичным в этом хаосе, это карта метро – сеть изящных разноцветных линий. Однако со временем он понял, что метро дает лишь иллюзию порядка, а на самом деле вовсе не отражает истинной географии города.
Целый месяц Джессика твердила ему, что это самый важный день в его жизни. Не в ее жизни, понятное дело. Величайший день в ее жизни еще впереди, когда она станет премьер-министром, королевой или богиней.
Нам некого бояться. Это другие боятся нас.
Там наверху – хозяева жизни, а здесь, внизу, – мы, те, кто из нее выпал.
Что ж, пожалуй, мы действительно смешны. Но не следует забывать, что нечто смехотворное может быть и очень опасным.
Вижу, твой герой не умеет пить. – Он не мой герой. – Нет, дитя моё, меня не обманешь. У меня глаз наметанный. Героя сразу видно – у него особенный взгляд.
Я поклялся, что… если он еще раз окажется в моих владениях, я прикажу его хорошенько выпотрошить, а потом повесить сушиться… как нечто, что… хмм… сначала выпотрошили, а потом… хмм… повесили сушиться…
Ричард попытался представить себе, каким был граф шестьдесят, восемьдесят, пятьсот лет назад. Бесстрашный воин, умелый стратег, настоящий ловелас, верный друг и опасный враг. Следы былой мощи и сейчас проглядывали в этом старом человеке. И от этого становилось страшно и грустно.
Путь насилия — это путь тех, кто ни на что не годен, а пустые угрозы — жалкое оружие слабоумных.
– Дверь, – воскликнул Ричард, – не надо! Не открывай! Неважно, что они с нами сделают. Наши жизни ничего не стоят! – Вообще-то, – отозвался маркиз, – моя жизнь кое-чего стоит. Но он прав – не открывай!
С вами когда-нибудь бывало такое, чтобы вы получили все, что хотели, а потом оказалось, что на самом деле вы хотели совсем не того?
Не-а, – ответила старуха и потерла глаза. – У меня никогда не было всего, что я хотела.
Я думал, что мне все это нужно. Думал, что хочу нормальной жизни. Не знаю, может быть, я сошел с ума. Может быть. Но если нет ничего другого, тогда я не хочу быть нормальным.
На редкость жизнерадостный водитель провез Ричарда по таким улочкам, о существовании которых тот даже не подозревал, бодро рассуждая о политике, росте преступности и пробках на дорогах – как рассуждают все лондонские таксисты, если пассажир жив и говорит по-английски.
Чем больше ты делаешь, чем больше говоришь и слышишь, тем больше проблем себе создаешь. Молись, чтобы еще не было слишком поздно, потому что ты и так уже далеко зашел.
Падать не страшно, – уверял он себя. – Страшно долететь до дна и разбиться».
Нет ничего лучше абсолютного неведения, не правда ли?
Это невозможно. Либо один мир, либо другой. Нельзя быть разом и здесь, и там.
Круп и Вандемар, «Древнейшая фирма». Устранение препятствий, уничтожение помех, усекновение ненужных конечностей, а также стоматология наоборот к вашим услугам.
Кузнец обхватил руку Ричарда своей гигантской ручищей и пожал ее горячо, но осторожно, будто в прошлом у него случались неприятные инциденты, но он долго тренировался и научился наконец не ломать людям руки.
Джессика всегда считала, что Кларенса приняли в компанию мистера Стоктона по двум причинам: а) потому что он голубой; б) потому что он негр. И ее страшно раздражало, что Кларенс оказался одним из самых ответственных, самых исполнительных, самых лучших помощников, с которыми ей когда-либо приходилось иметь дело.
И они ушли в проем, за которым была темнота, вместе, не оставив ничего в этом мире. Даже двери.
Я всегда полагал, – промолвил он, – что путь насилия – это путь тех, кто ни на что не годен, а пустые угрозы – жалкое орудие слабоумных.
Ричард спускался по лестнице, прикрепленной к стенке канализационной шахты, чувствуя себя таким потерянным, что даже первоклассный детектив не смог бы его теперь найти.
Ричард понял, что мистер Вандемар из тех, кому говорят: «Пожалуйста, не бейте меня!», и задумался, подействует ли на него такая просьба.
Люди думают, что главное – ударить посильнее. Но это неверно. Чтобы было больно, необязательно бить сильно. Главное – знать, куда бить.
Мне нравится думать, – печально продолжал он, – что когда пьешь это вино, ты пьешь солнечный свет тех дней, которые уже не вернутся. – Он поднял бокал. – За былую славу.
Ислингтон ничего не ответил, только улыбнулся, – как кот, сожравший не только сметану и канарейку, но еще и курицу, которую хозяин приберег на обед, и крем-брюле в придачу.
Запомни, говорит он, замок хочет открыться. Просто позволь ему это сделать.
Она знает, что на охоте, как и в жизни, главное – уметь ждать.
Не люблю пауков, – сообщил мистер Вандемар. – Невкусные.
Бывала я в Лондоне. Я там замуж вышла. Но он оказался подлецом. Говорила мне мать: выходить надо за своих, но я была молодая, красивая – теперь-то по мне не скажешь, – и я его любила…
У тебя доброе сердце, – проговорила она. – Этого бывает достаточно, чтобы не пропасть…
ожидание – грех. Следует ценить каждое мгновение. А ожидание – это неуважение по отношению к будущему и настоящему одновременно
Самым неприятным был даже не отказ, а то, каким тоном ему отказали. Этот тон подтверждал, что столик на сегодня следовало заказать давным-давно. Возможно, это должны были сделать родители еще до его рождения. А теперь заказать столик на сегодня абсолютно невозможно.
Следует ценить каждое мгновение. А ожидание – это неуважение по отношению к будущему и настоящему одновременно.
Думаешь, никто не заметит, что ты вернулся? – фыркнул маркиз. – Все скажут: «Ой, глядите, еще один ангел! Давай, хватай арфу и вперед, петь осанну!»
Поверну я головку – иди куда хочешь,А еще поверну – никуда не пойдешь.У меня нет лица, но я жив до тех пор,Пока есть бородка. Знаешь ли, кто я?
Красивая, неглупая и амбициозная Джессика восхищала Ричарда. Она же видела в нем огромный потенциал и была уверена, что умелая женская рука сможет вылепить из него идеального жениха. Досадуя, что ему не хватает целеустремленности, она дарила ему книги вроде «Успех для всех», «Сто двадцать пять полезных привычек делового человека» и им подобные, в которых рассказывалось, что к карьере надо подходить как к военной кампании. Принимая эти книги, Ричард неизменно благодарил ее и в самом деле собирался их прочесть. В отделе мужского платья «Харвей Николс» она подбирала ему то, что, по ее мнению, он должен был носить, – и он это носил, во всяком случае, по будням. А через год после знакомства она сказала, что пора выбирать обручальное кольцо.
Однако неприятности ходят стаями…
Люди думают, что главное – ударить посильнее. Но это неверно. Чтобы было больно, необязательно бить сильно. Главное – знать, куда бить. Можно ударить совсем чуть-чуть, – например, вот так… – он ударил Ричарда в левое плечо.
На задней стене висел лишь старый календарь, совершенно бесполезный, если, конечно, когда-нибудь снова не наступит 1979 год.
Города, мистер Вандемар, очень похожи на людей, – торжественно объявил мистер Круп. – Мало кто знает, что таится глубоко внутри
Он медленно переходил от красной кипучей ярости к клейкой серой обиде.
А сейчас, Дверь, ты должна понять самое главное: все вещи хотят, чтобы их открыли. Ты должна почувствовать в них это желание и научиться его использовать.
Мое будущее столь же многообещающе, как будущее мухи-однодневки…»
Последнее предложение он мысленно трижды подчеркнул, потом переписал его крупными красными буквами, обвел в кружочек и поставил рядом батарею восклицательных знаков.
Но Джессика все изменила. По выходным Ричард шел с ней то в Национальную галерею, то в галерею Тейт, то еще куда-нибудь; и он узнал, что, если долго ходить по музеям, ноги начинают страшно болеть, а все шедевры мировой живописи сливаются в одно полотно, и просто уму непостижимо, сколько приходится выкладывать в музейных кафетериях за чашку чая и кусок пирога.
У тебя доброе сердце, – проговорила она. – Этого бывает достаточно, чтобы не пропасть…
Аббат знал, что ожидание – грех. Следует ценить каждое мгновение. А ожидание – это неуважение по отношению к будущему и настоящему одновременно
Сколько же тебе лет? – спросила девушка, и Ричард порадовался, что она задала этот вопрос: сам бы он никогда не осмелился. – Столько же, сколько моему языку, и чуть меньше, чем моим зубам, – ответила Охотница.
Внизу стоит запах специй и сушеных манго, приятный аромат секса.
Ничего. Это темнота, мрак, а во мраке – все кошмары, которые рождались в ночи с древнейших времен, когда мы, завернутые в шкуры, жались друг к другу в поисках тепла и защиты. А теперь… – проговорила она, – пора бояться темноты.
Был вечер пятницы. Ричард давно заметил, что неприятности трусливы – они никогда не ходят поодиночке, а собираются в стаи и атакуют все разом.
время, которое прошло, должно куда-то деваться. Оно не исчезает сразу.
Так это сегодня? Ричард на секунду замер, подумав о том, что если бы неорганизованность стала олимпийским видом спорта, он мог бы с честью выступить за свою страну.
– Му-у-сор! – гаркнула толстая старушонка в самое ухо Ричарду, когда он проходил мимо ее вонючего прилавка. – Хлам! Рухлядь! Обломки, осколки, обрезки! Подходи! Все битое, рваное, сломанное. Самое нужное!
А глаза… Ричард вдруг понял, что не может сказать, какого они цвета. Не голубые и не зеленые, не карие и не серые, они напоминали огненный опал, мерцая голубыми, зелеными, красными и желтыми искорками, которые вспыхивали, гасли и тут же вспыхивали снова.
За свою недолгую жизнь он успел научиться многому: ходить на работу, делать покупки в супермаркете, смотреть по телевизору футбол и включать обогреватель, когда становится холодно.
В-четвертых, мистер Круп любит красиво говорить, а мистера Вандемара больше интересует еда.
Ричард терпеть не мог тех, кто говорит очевидное, то, что просто невозможно не заметить, например, «Дождь пошел» или: «Глядите, у вас разорвался пакет, и все продукты упали в лужу», или: «Ой, вам, наверное, больно!».
У тебя доброе сердце, – проговорила она. – Этого бывает достаточно, чтобы не пропасть… – она покачала головой, – но чаще всего одной доброты мало.
Мы же благочестивые люди, – сказал он. – Тебя убьет испытание, а не мы.
Нам сюда, – сказал маркиз, взмахнув грязным кружевным манжетом. – По-моему, все эти туннели совершенно одинаковые, – заметил Ричард. – Откуда вы знаете, куда нам? – А я и не знаю, – мрачно ответил маркиз. – Мы заблудились и никогда не найдем дорогу домой. Через два дня примемся пожирать друг друга.
Ричард взял нужные документы и провел рукой по лицу, словно пытаясь что-то стереть – печаль, слезы или, может быть, воспоминания о Джессике.
В первую секунду, на границе сна и яви, Ричард не мог понять, кто он. Это было восхитительное, необыкновенное чувство – чувство безграничной свободы. Словно он сам мог решить, кем быть. Словно он мог стать кем угодно: мужчиной или женщиной, крысой или птицей, чудовищем или богом. Но потом послышался шелест, и, окончательно проснувшись, он понял, что он – Ричард Мэхью, что бы это ни значило. Ричард Мэхью, который понятия не имеет, где находится.
Люди думают, что главное – ударить посильнее. Но это неверно. Чтобы было больно, необязательно бить сильно. Главное – знать, куда бить.
Его голос был похож на ветер, проносящийся над усыпанной костями пустыней.
Я знаю отличный способ пугать ворон, – сообщил он. – Подкрадываешься к вороне, хватаешь ее за шею и сжимаешь до тех пор, пока не перестанет трепыхаться. Вот это их до смерти пугает.
Осмелюсь доложить, что телефонные коммуникации с вами воистину скрашивают наши однообразные и безрадостные будни.
Можно спросить? – вмешался Ричард. – Нет, конечно, – отозвался маркиз. – Значит так. Никаких вопросов, ответов ты все равно не получишь. Не отставай от меня ни на шаг. И даже не пытайся понять, что происходит.
За свою недолгую жизнь он успел научиться многому: ходить на работу, делать покупки в супермаркете, смотреть по телевизору футбол и включать обогреватель, когда становится холодно. Однако, как теперь оказалось, он совсем не был готов к жизни на крышах и в туннелях Лондона, жизни в вечном холоде, грязи и тьме.
Что вас так развеселило, мессир маркиз? Мы кажемся вам смешными? Мы? В наших великолепных костюмах, с нашей изысканной велеречивостью…
Ожидание – это неуважение по отношению к будущему и настоящему одновременно
Время, которое прошло, должно куда-то деваться. Оно не исчезает сразу.
Ну? – нетерпеливо спросил маркиз Карабас, вскинув бровь. – Идешь или нет? Ричард мгновение глядел на него, а потом кивнул, не решаясь заговорить, и поднялся с тротуара. И они ушли в проем, за которым была темнота, вместе, не оставив ничего в этом мире. Даже двери.
Гарри уверял, что расстались они из-за сущего пустяка: ему и в голову не приходило, что она поднимет такой скандал из-за того, что он спит с ее лучшей подругой.
Когда Ричард вернулся с карри, Дверь подлетела к нему, обхватила руками за шею, крепко прижала к себе и даже хлопнула по заднице. Потом она забрала у него пакет и, открыв картонную коробку, с жадностью принялась за карри.
В Лондоне есть такие места, где время застыло, где ничего не меняется. Это как пузырьки воздуха в янтаре. Город существует слишком давно. И время, которое прошло, должно куда-то деваться. Оно не исчезает сразу.
Он весь покрылся липким потом, а глаза его словно сначала вынули, а потом неправильно вставили в глазницы. Голова болела, как будто во сне его череп подменили на другой – раза в три меньше. В нескольких футах от них прошел поезд. Ветер взметнул скатерть. От грохота боль сделалась невыносимой, словно по мозгу полоснули раскаленным лезвием. Он застонал.
Гости, охранники, официанты похлопали глазами, покачали головами и, как это часто бывает, когда люди сталкиваются с чем-то необъяснимым, единогласно решили, что всего этого не было. Вскоре снова заиграл струнный квартет.
Ему было за шестьдесят, седые волосы сзади опускались на шею, потому что людей обычно раздражает, когда у кого-то волосы прикрывают шею, а мистер Стоктон любил раздражать людей.
Но было уже поздно. Кларенс открыл двери, и толпа ворвалась в зал. Выражение ужаса на лице Джессики тут же сменилось выражением искренней радости. Она скользнула к дверям.
Гости? – Нет, – решительно сказала Джессика. А потом, не менее решительно: – Да.
Кларенс прислушался к шуму в холле. Потом деловито глянул на часы и вопросительно – на Джессику. Так капитан смотрит на своего генерала, спрашивая: «В долину Смерти, сэр?»
В самый последний момент что-то может сорваться. Сколько лошадей так и не сумели взять последний барьер! Сколько прославленных генералов терпели поражение в последние минуты боя! Надо обязательно удостовериться, что все в порядке.
Граф неотрывно смотрел на маркиза Карабаса. Он был похож на динамит с длинным фитилем, по которому медленно бежит искра.
Мистер Круп с отвращением сплюнул. Он медленно переходил от красной кипучей ярости к клейкой серой обиде.
Он снова умолк и вдруг смертельно побледнел. – Непрофессионально? – прошипел он. – Мы? – Мистер Круп стукнул кулаком об стену, однако тон его ничуть не изменился. – Сэр, осмелюсь вам напомнить, что мы с мистером Вандемаром сожгли Трою, мы принесли черную чуму во Фландрию. Мы убили дюжину королей, пяток римских пап, полсотни героев и двух так называемых богов. По поручению нашего предыдущего работодателя мы замучили до смерти всех монахов монастыря в Тоскане в шестнадцатом веке. Так что, извините, мы – профессионалы!
– Что… – хотел сказать Ричард, но голос пропал. Тогда он сглотнул и попробовал снова: – Что это было?
Мое будущее столь же многообещающе, как будущее мухи-однодневки…»
Пахло сыростью, тухлой капустой, сточными водами и разложением. Однако, как ни странно, когда он наконец спустился, запах исчез.
Все молчали. Дверь старалась не встречаться с ним взглядом, маркиз его просто игнорировал, а Охотница видела в нем только обузу. Ричард чувствовал себя малышом, который увязался за взрослыми ребятами, и его это раздражало.
Его противник – Райслип – мог бы вам присниться, если бы вы уснули под песни Боба Марли после трансляции чемпионата по реслингу
В бассейне плавало тело. Два красных облака расплылись от его горла и живота. Это был ее брат Арк. Глаза у него были открыты, но он уже ничего не видел. Она вдруг поняла, что громко кричит.
Я бы посоветовал вам забыть об этой девушке. Жить ей осталось считанные дни, и, уж поверьте, чтобы сосчитать их, можно обойтись без двузначных чисел.
Ты можешь идти скорее? – спросила Джессика. Если бы она не была самим совершенством, можно было бы предположить, что она начала терять терпение. – Мы не имеем права опаздывать
Столик на сегодня следовало заказать давным-давно. Возможно, это должны были сделать родители еще до его рождения. А теперь заказать столик на сегодня абсолютно невозможно. Даже если папа римский, премьер-министр Великобритании и президент Франции явятся в «Итальянский дворик», заранее не заказав столик и не подтвердив заказ, они будут изгнаны оттуда с позором.
Ричард попытался извиниться по-французски, хотя французского не знал, потом бросил эту бессмысленную затею и принялся извиняться по-английски, потом стал извиняться по-французски за то, что вынужден извиняться по-английски
Он дал ей руку. Она крепко в нее вцепилась, посмотрела и вдруг заморгала, как сова, подавившаяся мышью.
Так продолжалось день за днем, пока однажды режиссер не сказал: «Мы вырезаем эпизод со страницы 24, и если ты сейчас скажешь: “Ничего, я включу эту сцену в книгу”, – я тебя зарежу». С тех пор я помалкивал, но все равно думал: «Ничего, я включу…»
Ричард вдруг почувствовал себя снова тринадцатилетним, когда музыка так много для него значила. Ему вспомнилось, как он слушал на большой перемене «Лучшую двадцатку» хитов, и это казалось безумно важным.
Сразу скажу, собеседников трудно спутать.Во-первых, мистер Вандемар на две с половиной головы выше мистера Крупа.Во-вторых, у мистера Крупа глаза бледно-голубые, а у мистера Вандемара – карие.В-третьих, у мистера Вандемара на правой руке четыре кольца в форме вороньих черепов. Мистер Круп же не питает страсти к украшениям.В-четвертых, мистер Круп любит красиво говорить, а мистера Вандемара больше интересует еда.
Раз уж так вышло, что мне сейчас все равно нечем заняться, – беззаботно сказал он, хотя на самом деле был на грани истерики, – почему бы мне не пойти с вами?
Когда пьешь это вино, ты пьешь солнечный свет тех дней, которые уже не вернутся
Однако неприятности ходят стаями
У тебя доброе сердце, – проговорила она. – Этого бывает достаточно, чтобы не пропасть…
А там чего? Убивать? – О да! – кивнул мистер Круп. – Убивать – это непременно!
Они шли по Бруер-стрит, искрящейся огнями ночных клубов и стриптиз-баров. Гарри рассуждал о такси. Это было не оригинально и не интересно. Каждый лондонец считает своим долгом ворчать по поводу такси. – …У него горела табличка, – говорил Гарри, – я ему сказал, куда, а он заявил, что едет домой! Черт, где вообще дома у таксистов? Почему ни один не живет в моем районе? Просто надо сначала забираться в машину, а потом уже говорить, что живешь к югу от Темзы. Нет, ну честное слово, можно подумать, Баттерси – это в Катманду!
Пошли. Давай пройдемся. Расскажешь, что тебя мучает. А потом я над тобой посмеюсь. – Сволочь, – буркнул Ричард и впервые за последние недели стал похож на самого себя.
Понимаете, у нас сейчас нет свободных квартир, похожих на вашу, в этом доме… – пробормотал он. – Только пентхаус. – Пентхаус, – холодно сказал Ричард, – вполне сойдет… – Тип облегченно вздохнул. – …за ту же цену. А теперь давайте поговорим о компенсации за пропавшие вещи.
Рев неведомых чудовищ оказался всего лишь шумом моторов. Ричард вышел из подземного перехода прямо на Трафальгарскую площадь. Небо было сочно-голубым, как экран телевизора, когда канал завершает свою работу.
Монах взял старый медный кувшин, налил воды в жестяную кружку и передал ее Ричарду. Тот стал пить маленькими глотками, едва сдерживаясь, чтобы не осушить кружку залпом. Вода была кристально чистой, как алмазы, и холодной как лед.
Она медленно вынула копье из футляра и с восхищением провела по нему рукой – так, будто гладила животное. – Копье, – просто ответила она. Оно было отлито из красновато-желтого металла, похожего на бронзу. Одна сторона длинного лезвия была очень острой, другая – с зазубринами. На позеленевшем от времени древке выгравированы причудливые узоры, орнаменты, диковинные звери. Копье было футов пять длиной – от острия до конца древка. Охотница гладила его с таким благоговением, словно ничего красивее в жизни не встречала. – Ты продала Дверь за какое-то копье! – воскликнул Ричард.
Крейсер «Белфаст», водоизмещением 11 тысяч тонн, спущенный на воду в 1939 году, принимал активное участие во Второй мировой войне. Теперь он стоит на приколе у южного берега Темзы в живописном месте – напротив Тауэра, между Тауэрским и Лондонским мостами. С его палубы открывается великолепный вид на собор Св. Павла и золоченый шпиль памятника Великому пожару, спроектированного, как и многое другое в Лондоне, Кристофером Реном. Корабль служит музеем, мемориалом и тренировочной базой.
В Лондоне есть такие места, где время застыло, где ничего не меняется. Это как пузырьки воздуха в янтаре. Город существует слишком давно. И время, которое прошло, должно куда-то деваться. Оно не исчезает сразу.
Сколько же тебе лет? – спросила девушка, и Ричард порадовался, что она задала этот вопрос: сам бы он никогда не осмелился. – Столько же, сколько моему языку, и чуть меньше, чем моим зубам, – ответила Охотница.
Старина Бейли был не мастак рассказывать анекдоты, но рассказывать их любил. В его устах они превращались в бесконечные нудные истории, оканчивающиеся каким-нибудь жалким каламбуром, если только старина Бейли не забывал его, пока добирался до финала. Слушали его анекдоты только птицы в клетках. Пернатые – особенно грачи – воспринимали эти анекдоты, как глубокие философские притчи о сути человеческой натуры, а потому время от времени сами просили старину Бейли рассказать анекдот.
Неудивительно, что Атлантида затонула, – проворчал Ричард. – Если им всем было так тошно по утрам, они наверняка только обрадовались, когда их поглотили волны. Где мы?
Получилось, говорит она. Умница, говорит он. Вот видишь, ты поняла самое главное. Все остальное – дело техники.
Что ж, пожалуй, мы действительно смешны. – Тут мистер Круп погрозил маркизу пальцем. – Но не следует забывать, дорогой маркиз, что нечто смехотворное может быть и очень опасным.
Шли годы. И как всё, о чем мы перестаем заботиться, – продолжал мистер Стоктон, – ангел стал разрушаться под действием неумолимого времени, – потрескался, рассохся. Я потратил уйму денег, – он помолчал, чтобы публика поняла: если Арнольд Стоктон говорит, что потратил уйму денег, значит, речь идет о значительной сумме, – нанял с десяток реставраторов, и вот, после их долгого и упорного труда, ангел снова готов предстать миру. Скоро эта выставка отправится в Америку, а потом объедет весь свет. И может быть, какой-нибудь маленький бедный мальчишка, как я когда-то, посмотрит на моих ангелов и тоже решит создать свою империю.
Не беспокойтесь, я вас не задержу. Когда я был совсем маленьким, я приходил в Британский музей каждую субботу. Почему в субботу? Да потому что в субботу вход бесплатный, а мои родители были не очень-то богаты. Я поднимался по широким ступеням, пробегал по коридору, заходил в этот зал и смотрел на ангела. Мне всегда казалось, что он может прочесть все мои мысли.
Вот сейчас вроде бы все готово, однако всегда что-то может пойти не так, как запланировано. В самый последний момент что-то может сорваться. Сколько лошадей так и не сумели взять последний барьер! Сколько прославленных генералов терпели поражение в последние минуты боя! Надо обязательно удостовериться, что все в порядке. Одетая в зеленое шелковое платье, Джессика бродила по залу, как генерал на смотре войск перед битвой, изо всех сил стараясь не думать о том, что мистер Стоктон опаздывает на полчаса.
«Небо, – с наслаждением подумал старина Бейли, – никогда не повторяется: каждый день, каждую ночь оно разное». Старина Бейли считал себя знатоком по части неба и как знаток мог бы подтвердить, что в тот вечер небо было исключительное. Он разбил палатку на крыше высокого здания напротив собора Святого Павла, в самом сердце Сити.
Долго рассказывать. Пока что нам нужен ангел по имени Ислингтон.
Я всегда говорю так: если я этого не знаю, значит, и знать там нечего.
Вот он, Моргенштерн – деревянный шар на цепи, утыканный гвоздями. В самом дальнем конце туннеля.
Еще чего! Конечно можешь. А впрочем, если хочешь, оставайся здесь, на лестнице. Повисишь пару часов, пока не замерзнут руки, а потом полетишь вниз, разобьешь башку о мостовую и наконец перестанешь бояться.
Выглядел человек одновременно смешно и неприятно.
Отныне ты волен идти куда хочешь, да ничто не воспрепятствует тебе в твоем пути, да будет дорога твоя… чего-то там… и так далее и тому подобное… бла-бла-бла…
А сейчас – вперед. Людей убивать, себя показать.