Мцыри — творение известнейшего русского писателя Михаила Юрьевича Лермонтова. Данный роман впервые увидел свет в 1839 году, но тогда текст прошел жёсткую цензуру. Оригинальное издание вышло спустя год в сборнике стихотворений автора. Сюжет поэмы основан на событиях жизни Лермонтова на Кавказе, когда он встретил пленного монаха по имени Мцхете. Эти данные взяты из биографии писателя, написанной П.А. Висковатовым. Книга Мцыри — цитаты и афоризмы собраны в данной подборке.
Я сам, как зверь, был чужд людей И полз и прятался, как змей.
Но тщетно спорил я с судьбой: Она смеялась надо мной!
И смутно понял я тогда, Что мне на родину следа Не проложить уж никогда.
Я мало жил, и жил в плену. Таких две жизни за одну, Но только полную тревог, Я променял бы, если б мог.
Скажи мне, что средь этих стен Могли бы дать вы мне взамен Той дружбы краткой, но живой, Меж бурным сердцем и грозой?
И я, как жил, в земле чужой Умру рабом и сиротой.
Но юность вольная сильна, И смерть казалась не страшна!
Ты жил, – я также мог бы жить!
Узнать, для воли иль тюрьмы На этот свет родимся мы.
Но верь мне, помощи людской Я не желал… Я был чужой Для них навек, как зверь степной.
Ты хочешь знать, что делал я На воле? Жил – и жизнь моя Без этих трех блаженных дней Была б печальней и мрачней Бессильной старости твоей.
Увы! – за несколько минут Между крутых и темных скал, Где я в ребячестве играл, Я б рай и вечность променял…
Вкушая, вкусих мало меда и се аз умираю.
Я никому не мог сказать Священных слов – «отец» и «мать».
Меня печалит лишь одно: Мой труп холодный и немой Не будет тлеть в земле родной, И повесть горьких мук моих Не призовет меж стен глухих Вниманье скорбное ничье На имя темное мое.
Я сам, как зверь, был чужд людей
Тебе есть в мире что забыть, Ты жил, – я также мог бы жить!
Тебе, я знаю, не понять Мою тоску, мою печаль; И если б мог, – мне было б жаль: Воспоминанья тех минут Во мне, со мной пускай умрут.
Что за нужда? Ты жил, старик! Ты жил, – я также мог бы жить!
В душе я клятву произнес: Хотя на миг когда-нибудь Мою пылающую грудь Прижать с тоской к груди другой, Хоть незнакомой, но родной.
Я видел у других Отчизну, дом, друзей, родных, А у себя не находил Не только милых душ – могил!
Я вырос в сумрачных стенах, Душой дитя, судьбой монах.
Давным-давно задумал я Взглянуть на дальние поля, Узнать, прекрасна ли земля, Узнать, для воли иль тюрьмы На этот свет родимся мы.
Ты хочешь знать, что делал яНа воле? Жил.
Меня печалит лишь одно:Мой труп холодный и немойНе будет тлеть в земле родной.
Ты хочешь знать, что делал я На воле? Жил – и жизнь моя Без этих трех блаженных дней Была б печальней и мрачней Бессильной старости твоей.
О, я как брат Обняться с бурей был бы рад!
Я сам, как зверь, был чужд людей И полз и прятался, как змей.
Как серна гор, пуглив и дик И слаб и гибок, как тростник.
Между крутых и темных скал, Где я в ребячестве играл, Я б рай и вечность променял…
Хотя на миг когда-нибудь Мою пылающую грудь Прижать с тоской к груди другой, Хоть незнакомой, но родной.
Томим неясною тоской По стороне своей родной.
Знай, этот пламень с юных дней Таяся, жил в груди моей
Но с торжествующим врагом Он встретил смерть лицом к лицу, Как в битве следует бойцу!..
Но с жизнью жаль расстаться мне.
Всё, что я чувствовал тогда, Те думы – им уж нет следа; Но я б желал их рассказать, Чтоб жить, хоть мысленно, опять.
Я мало жил, и жил в плену. Таких две жизни за одну.
Но страх не сжал души моей: Я сам, как зверь, был чужд людей И полз и прятался, как змей.
Воспоминанья тех минут Во мне, со мной пускай умрут.
Мой труп холодный и немой Не будет тлеть в земле родной.
Я сам, как зверь, был чужд людей И полз и прятался, как змей.
И страшно было мне, понять Не мог я долго, что опять Вернулся я к тюрьме моей.
И с этой мыслью я засну, И никого не прокляну!
Он знаком пищу отвергал, И тихо, гордо умирал.
В дали я видел сквозь туман, Легко, не знаю почему.
Я умирал. Меня томил Предсмертный бред.
И ближе, ближе всё звучал Грузинки голос молодой.
Жил – и жизнь моя Без этих трех блаженных дней Была б печальней и мрачней Бессильной старости твоей.
И я был страшен в этот миг; Как барс пустынный, зол и дик.
Увы, теперь мечтанья те Погибли в полной красоте, И я, как жил, в земле чужой Умру рабом и сиротой.
Я знал одной лишь думы власть, Одну – но пламенную страсть: Она, как червь, во мне жила, Изгрызла душу и сожгла.
И я висел над глубиной, Но юность вольная сильна, И смерть казалась не страшна!
О милый мой! не утаю, Что я тебя люблю, Люблю как вольную струю, Люблю как жизнь мою…
И было сердцу моему Легко, не знаю почему. Мне тайный голос говорил, Что некогда и я там жил, И стало в памяти моей Прошедшее ясней, ясней.
Я убежал. О, я как брат Обняться с бурей был бы рад!
Я б рай и вечность променял…
И я, как жил, в земле чужой Умру рабом и сиротой.
Но верь мне, помощи людской Я б вырвал слабый мой язык.
И мы, сплетясь, как пара змей, Бой продолжался на земле.
Унесть в могилу за собой Тоску по родине святой.
Я видел горные хребты, Причудливые как мечты
А у себя не находил Не только милых душ – могил!
По мысли Н. П. Огарева, Мцыри у Лермонтова – «его самый ясный, или единственный идеал.
Я думал – это страшный сон… Вдруг дальний колокола звон Раздался снова в тишине И тут всё ясно стало мне…
Ты жил, старик! Тебе есть в мире что забыть, Ты жил, – я также мог бы жить!
Я вырос в сумрачных стенах, Душой дитя, судьбой монах. Я никому не мог сказать Священных слов – «отец» и «мать».
И если б хоть минутный крик Мне изменил – клянусь, старик, Я б вырвал слабый мой язык.
Без этих трех блаженных дней Была б печальней и мрачней Бессильной старости твоей.
Но скоро в глубине лесной Из виду горы потерял И тут с пути сбиваться стал.
Мир божий спал В оцепенении глухом Отчаянья тяжелым сном.
Он был, казалось, лет шести; Как серна гор, пуглив и дик И слаб и гибок, как тростник.
Меня могила не страшит: Там, говорят, страданье спит В холодной, вечной тишине; Но с жизнью жаль расстаться мне.
Таких две жизни за одну, Но только полную тревог, Я променял бы, если б мог.
И всё зачем?.. Чтоб в цвете лет, Едва взглянув на божий свет, При звучном ропоте дубрав, Блаженство вольности познав, Унесть в могилу за собой Тоску по родине святой, Надежд обманутых укор И вашей жалости позор!..
Его в степи без чувств нашли И вновь в обитель принесли
И мы, сплетясь, как пара змей, Обнявшись крепче двух друзей
Грозой оторванный листок, Я вырос в сумрачных стенах, Душой дитя, судьбой монах.
Я ждал, схватив рогатый сук, Не из последних удальцов.
Сияньем голубого дня Оттуда виден и Кавказ!
В воде привольное житье И холод и покой.
Когда же я очнулся вновь Она была уж далеко
В дали я видел сквозь туман, Седой, незыблемый Кавказ.
Но верь мне, помощи людской Я б вырвал слабый мой язык.
Мне тайный голос говорил, Прошедшее ясней, ясней.
О милый мой! не утаю…
Три дня все поиски по нем И вновь в обитель принесли.
Я цель одну, Пройти в родимую страну, Имел в душе, – и превозмог Страданье голода, как мог.
Меня печалит лишь одно: Мой труп холодный и немой Не будет тлеть в земле родной.
Палящий луч ее обжог В тюрьме воспитанный цветок…
В душе я клятву произнес: Хотя на миг когда-нибудь Мою пылающую грудь Прижать с тоской к груди другой, Хоть незнакомой, но родной. Увы, теперь мечтанья те Погибли в полной красоте, И я, как жил, в земле чужой Умру рабом и сиротой.
Когда я стану умирать, И, верь, тебе не долго ждать —Ты перенесть меня вели В наш сад, в то место, где цвели Акаций белых два куста…
Тут я забылся. Божий свет В глазах угас. Безумный бред Бессилью тела уступил…
Но верь мне, помощи людской Я не желал… Я был чужой Для них навек, как зверь степной.
Побрел я в глубине лесной…Но тщетно спорил я с судьбой: Она смеялась надо мной!
Без жалоб он Томился – даже слабый стон Из детских губ не вылетал, Он знаком пищу отвергал, И тихо, гордо умирал.
Но нынче я уверен в том, Что быть бы мог в краю отцов Не из последних удальцов.
Я умирал. Меня томил Предсмертный бред. Казалось мне, Что я лежу на влажном дне Глубокой речки – и была Кругом таинственная мгла.
В дали я видел сквозь туман, В снегах, горящих как алмаз, Седой, незыблемый Кавказ; И было сердцу моему Легко, не знаю почему. Мне тайный голос говорил, Что некогда и я там жил, И стало в памяти моей Прошедшее ясней, ясней.
На мне печать свою тюрьма Оставила…
Но тщетно спорил я с судьбой: Она смеялась надо мной!
Таков цветок Темничный: вырос одинок И бледен он меж плит сырых, И долго листьев молодых Не распускал, всё ждал лучей Живительных. И много дней Прошло, и добрая рука Печалью тронулась цветка, И был он в сад перенесен, В соседство роз. Со всех сторон Дышала сладость бытия… Но что ж? Едва взошла заря, Палящий луч ее обжог В тюрьме воспитанный цветок…
Я знал одной лишь думы власть.
Ребенка пленного он вез. Тот занемог, не перенес.
Напрасно: звук их был рожден Со мной. Я видел у других Отчизну, дом, друзей, родных, А у себя не находил Не только милых душ – могил!
Меня могила не страшит: Там, говорят, страданье спит В холодной, вечной тишине; Но с жизнью жаль расстаться мне. Я молод, молод… Знал ли ты Разгульной юности мечты?
Однажды русский генерал Из гор к Тифлису проезжал.
Уже хотел во цвете лет Изречь монашеский обет.
Змея скользила меж камней; Но страх не сжал души моей: Я сам, как зверь, был чужд людей И полз и прятался, как змей.
Она, как червь, во мне жила, Изгрызла душу и сожгла.
Немного лет тому назад, Там, где сливаяся шумят Обнявшись, будто две сестры, Струи Арагвы и Куры, Был монастырь. Из-за горы И нынче видит пешеход Столбы обрушенных ворот, И башни, и церковный свод; Но не курится уж под ним Кадильниц благовонный дым, Не слышно пенье в поздний час Молящих иноков за нас. Теперь один старик седой, Развалин страж полуживой, Людьми и смертию забыт, Сметает пыль с могильных плит, Которых надпись говорит О славе прошлой – и о том, Как удручен своим венцом, Такой-то царь, в такой-то год, Вручал России свой народ. И божья благодать сошла На Грузию! – она цвела С тех пор в тени своих садов, Не опасаяся врагов, За гранью дружеских штыков.
И я был страшен в этот миг; Под свежим пологом лесов.
Ты помнишь детские года: Да месяц, плывший средь небес!
Прижать с тоской к груди другой.
И, как они, навстречу дню, Я поднял голову мою…
И смутно понял я тогда, Не проложить уж никогда.
Из жалости один монах Хранительных остался он.
В ущельи там бежал поток, Волны касалися крылом.
Но дни бегут, бегут года — Им не сойтися никогда!
Унесть в могилу за собой Тоску по родине святой.
Как будто сам я был рожден В семействе барсов и волков.
И с каждым днем приметно вял; И близок стал его конец..
Из детских губ не вылетал, И тихо, гордо умирал.
Хотя на миг когда-нибудь Умру рабом и сиротой.
Что за нужда? Ты жил, старик!
Едва взошла заря, В тюрьме воспитанный цветок…
И я, как жил, в земле чужой «Старик! я слышал много раз, Что ты меня от смерти спас —Зачем? … угрюм и один.
Но, чужд ребяческих утех, По стороне своей родной.
Сначала бегал он от всех, Бродил безмолвен, одинок.
Немного лет тому назад, Там, где сливаяся шумят Обнявшись, будто две сестры, Струи Арагвы и Куры, Был монастырь..
Тебе, я знаю, не понять Мою тоску, мою печаль; И если б мог, – мне было б жаль.
Кругом меня цвел божий сад; Растений радужный наряд Хранил следы небесных слез.
Но верь мне, помощи людской Я не желал… Я был чужой
Какой-то зверь одним прыжком Из чащи выскочил и лег, Играя навзничь на песок.
Что мне на родину следа Не проложить уж никогда.
Без этих трех блаженных дней Была б печальней и мрачней
В святом, заоблачном краю Мой дух найдет себе приют…
Хотел я встать – передо мной Всё закружилось с быстротой; Хотел кричать – язык сухо Беззвучен и недвижим был…Я умирал. Меня томил Предсмертный бред.
И мрак очей был так глубок, Так полон тайнами любви, Что думы пылкие мои Смутились.
Пускай теперь прекрасный свет Тебе постыл: ты слаб, ты сед, И от желаний ты отвык. Что за нужда? Ты жил, старик! Тебе есть в мире что забыть, Ты жил, – я также мог бы жить!
И было сердцу моему Легко, не знаю почему.
Но людям я не делал зла, И потому мои дела Не много пользы вам узнать; А душу можно ль рассказать?
Воспоминанья тех минут Во мне, со мной пускай умрут.
В тот чудный мир тревог и битв, Где в тучах прячутся скалы, Где люди вольны, как орлы. Я эту страсть во тьме ночной Вскормил слезами и тоской; Ее пред небом и землей Я ныне громко признаю И о прощеньи не молю.
И я был страшен в этот миг; Как барс пустынный, зол и дик, Я пламенел, визжал, как он; Как будто сам я был рожден В семействе барсов и волков
То был пустыни вечный гость —Могучий барс.
Казалось, звон тот выходил Из сердца – будто кто-нибудь Железом ударял мне в грудь.
Я цель одну, Пройти в родимую страну, Имел в душе.
Я умирал. Меня томил Предсмертный бред.
Бродил безмолвен, одинок, Смотрел вздыхая на восток, Томим неясною тоской По стороне своей родной.
Ты перенесть меня вели В наш сад, в то место, где цвели Акаций белых два куста…
Меня могила не страшит: Там, говорят, страданье спит В холодной, вечной тишине.
Знал ли ты Разгульной юности мечты?
И я был страшен в этот миг; Как барс пустынный, зол и дик, Я пламенел, визжал, как он; Как будто сам я был рожден В семействе барсов и волков Под свежим пологом лесов. Казалось, что слова людей Забыл я – и в груди моей Родился тот ужасный крик, Как будто с детства мой язык К иному звуку не привык…
Ты хочешь знать, что видел я На воле?
Однажды русский генерал Из гор к Тифлису проезжал; Ребенка пленного он вез.
О милый мой! не утаю, Что я тебя люблю, Люблю как вольную струю, Люблю как жизнь мою…
И смутно понял я тогда, Что мне на родину следа Не проложить уж никогда.
И снова я к земле припал, И снова вслушиваться стал К волшебным, странным голосам
Ты слушать исповедь мою Сюда пришел, благодарю.
Я пламенел, визжал, как он; Как будто сам я был рожден В семействе барсов и волков Под свежим пологом лесов.
Я был чужой Для них навек, как зверь степной
Он встретил смерть лицом к лицу.
И был он в сад перенесен, В соседство роз. Со всех сторон Дышала сладость бытия…Но что ж? Едва взошла заря, Палящий луч ее обжог В тюрьме воспитанный цветок…
Казалось, звон тот выходил Из сердца – будто кто-нибудь Железом ударял мне в грудь. И смутно понял я тогда, Что мне на родину следа Не проложить уж никогда.
Из жалости один монах Больного призрел, и в стенах.
И вспомнил я наш мирный дом И пред вечерним очагом Рассказы долгие о том, Как жили люди прежних дней, Когда был мир еще пышней.
Однажды русский генерал Из гор к Тифлису проезжал; Ребенка пленного он вез. Тот занемог, не перенес Трудов далекого пути. Он был, казалось, лет шести; Как серна гор, пуглив и дик И слаб и гибок, как тростник. Но в нем мучительный недуг Развил тогда могучий дух Его отцов. Без жалоб он Томился – даже слабый стон Из детских губ не вылетал, Он знаком пищу отвергал, И тихо, гордо умирал.
Смотрел вздыхая на восток, Томим неясною тоской По стороне своей родной.
Где я в ребячестве играл, Я б рай и вечность променял…
Вдруг дальний колокола звон Раздался снова в тишине И тут всё ясно стало мне… О! я узнал его тотчас!
Ко мне он кинулся на грудь; Но в горло я успел воткнуть И там два раза повернуть Мое оружье… Он завыл, Рванулся из последних сил, И мы, сплетясь, как пара змей, Обнявшись крепче двух друзей, Упали разом, и во мгле Бой продолжался на земле. И я был страшен в этот миг; Как барс пустынный, зол и дик, Я пламенел, визжал, как он; Как будто сам я был рожден В семействе барсов и волков Под свежим пологом лесов. Казалось, что слова людей Забыл я – и в груди моей Родился тот ужасный крик, Как будто с детства мой язык К иному звуку не привык… Но враг мой стал изнемогать, Метаться, медленней дышать, Сдавил меня в последний раз… Зрачки его недвижных глаз Блеснули грозно – и потом Закрылись тихо вечным сном; Но с торжествующим врагом Он встретил смерть лицом к лицу, Как в битве следует бойцу!..
Всё, что я чувствовал тогда, Те думы – им уж нет следа.
Как барс пустынный, зол и дик, Я пламенел, визжал, как он; Как будто сам я был рожден В семействе барсов и волков.
Да, заслужил я жребий мой! Найдет прямой и краткий путь…
Еще они не заросли И смерть навеки заживит.
Всё лес был, вечный лес кругом, Сквозь ветви каждого куста…
И мрак очей был так глубок, Так полон тайнами любви.
Я знал одной лишь думы власть, Где люди вольны, как орлы.
Но не курится уж под ним Молящих иноков за нас.
Узнать, для воли иль тюрьмы На этот свет родимся мы.
Там, где сливаяся шумят Струи Арагвы и Куры
И первый бешеный скачок Бой закипел, смертельный бой!.
Теперь один старик седой, Людьми и смертию забыт.
Я вырос в сумрачных стенах.
Ты жил, – я также мог бы жить! «Меня могила не страшит: Там, говорят, страданье спит.
Ты хочешь знать, что делал я Бессильной старости твоей.
Там, говорят, страданье спит Ты жил, – я также мог бы жить!
Ты видишь на груди моей Побрел я в глубине лесной…
Казалось, что слова людей К иному звуку не привык…
Воспоминанья тех минут Во мне, со мной пускай умрут.
Узнать, прекрасна ли земля, На этот свет родимся мы.
И было сердцу моему Легко, не знаю почему
Зажглося жаждою борьбы
И в исступлении рыдал, И слезы, слезы потекли.
Но с жизнью жаль расстаться мне. Я молод, молод…
Привстал, собрав остаток сил, И долго так он говорил.
Но после к плену он привык, Стал понимать чужой язык.
Томим неясною тоской По стороне своей родной.
На воле? Жил – и жизнь моя Бессильной старости твоей.
Я молод, молод… Знал ли ты Как ненавидел и любил.
Я никому не мог сказать Не только милых душ – могил!
Но страх не сжал души моей: «Бежал я долго – где, куда, Не знаю!
Умру рабом и сиротой. «Старик! я слышал много раз, Что ты меня от смерти спас —Зачем? … угрюм.
Что некогда и я там жил, Прошедшее ясней, ясней.
Старик! я слышал много раз, Зачем?
Но, чужд ребяческих утех, Бродил безмолвен, одинок
Легко, не знаю почему. Прошедшее ясней, ясней.
Всё лес был, вечный лес кругом.
Она мечты мои звала Где люди вольны, как орлы.
Казалось, что слова людей Родился тот ужасный крик.
Вдруг голос – легкий шум шагов… Произносить был приучен.
Ты хочешь знать, что делал я Была б печальней и мрачней.
Меня могила не страшит: Разгульной юности мечты?
Как серна гор, пуглив и дик И тихо, гордо умирал.
Такой-то царь, в такой-то год.
Я был чужой Я б вырвал слабый мой язык.
Верь моим словам Или не верь, мне всё равно.
О милый мой! не утаю, Что я тебя люблю.
Что бесполезно столько дней Я тайный замысел ласкал, Терпел, томился и страдал, И всё зачем?.. Чтоб в цвете лет, Едва взглянув на божий свет, При звучном ропоте дубрав, Блаженство вольности познав, Унесть в могилу за собой Тоску по родине святой, Надежд обманутых укор И вашей жалости позор!..
Тогда на землю я упал; И в исступлении рыдал, И грыз сырую грудь земли, И слезы, слезы потекли В нее горючею росой…
И кинул взоры я кругом: Тот край, казалось, мне знаком. И страшно было мне, понять Не мог я долго, что опять Вернулся я к тюрьме моей.
И рыбок пестрые стада В лучах играли иногда.
Хотел кричать – язык сухой Беззвучен и недвижим был…
Мой труп холодный и немой Не будет тлеть в земле родной
Блаженство вольности познав, Унесть в могилу за собой Тоску по родине святой, Надежд обманутых укор И вашей жалости позор!..
Давным-давно задумал я Взглянуть на дальние поля, Узнать, прекрасна ли земля.
Меня печалит лишь одно: Мой труп холодный и немой Не будет тлеть в земле родной.
Казалось, что слова людей Забыл я – и в груди моей Родился тот ужасный крик.
Я мало жил, и жил в плену. Таких две жизни за одну.
Грузинка узкою тропой Сходила к берегу.
И вспомнил я отцовский дом, Ущелье наше, и кругом В тени рассыпанный аул.
Ты хочешь знать, что делал я На воле? Жил – и жизнь моя Без этих трех блаженных дней Была б печальней и мрачней Бессильной старости твоей.
Прощай, отец… дай руку мне; Ты чувствуешь, моя в огне…Знай, этот пламень с юных дней Таяся, жил в груди моей; Но ныне пищи нет ему, И он прожег свою тюрьму И возвратится вновь к тому, Кто всем законной чередой Дает страданье и покой…Но что мне в том? – пускай в раю, В святом, заоблачном краю Мой дух найдет себе приют…Увы! – за несколько минут Между крутых и темных скал, Где я в ребячестве играл, Я б рай и вечность променял…
Я кончил. Верь моим словам Или не верь, мне всё равно.
Между крутых и темных скал, Где я в ребячестве играл, Я б рай и вечность променял…
Но тщетно спорил я с судьбой: Она смеялась надо мной!
Грузинки голос молодой, Так безыскусственно живой.
Я мало жил, и жил в плену. Таких две жизни за одну, Но только полную тревог.
Тот занемог, не перенес Трудов далекого пути.
Из виду горы потерял И тут с пути сбиваться стал.
Стройна под ношею своей, Как тополь, царь ее полей!
Кругом меня цвел божий сад; Растений радужный наряд
Могли бы дать вы мне взамен Той дружбы краткой, но живой, Меж бурным сердцем и грозой?..
Ребенка пленного он вез. Тот занемог, не перенес Трудов далекого пути.
Ты помнишь детские года: Слезы не знал я никогда; Но тут я плакал без стыда. Кто видеть мог? Лишь темный лес, Да месяц, плывший средь небес!
Тебе, я знаю, не понять Мою тоску, мою печаль; И если б мог, – мне было б жаль: Воспоминанья тех минут Во мне, со мной пускай умрут.
Тебе есть в мире что забыть, Ты жил, – я также мог бы жить.
Я эту страсть во тьме ночной Вскормил слезами и тоской.
О милый мой! не утаю, Что я тебя люблю, Люблю как вольную струю, Люблю как жизнь мою…
И слушал я без слез, без сил. Казалось, звон тот выходил Из сердца – будто кто-нибудь Железом ударял мне в грудь.
И стану думать я, что друг Иль брат, склонившись надо мной, Отер внимательной рукой С лица кончины хладный пот
И мрак очей был так глубок, Так полон тайнами любви, Что думы пылкие мои Смутились.
Блаженство вольности познав, Унесть в могилу за собой Тоску по родине святой
Ты видишь на груди моей Следы глубокие когтей; Еще они не заросли И не закрылись; но земли Сырой покров их освежит, И смерть навеки заживит.
И вот дорогою прямой Пустился, робкий и немой. Но скоро в глубине лесной Из виду горы потерял И тут с пути сбиваться стал.
Скажи мне, что средь этих стен Могли бы дать вы мне взамен Той дружбы краткой, но живой, Меж бурным сердцем и грозой?
Те думы – им уж нет следа; Но я б желал их рассказать, Чтоб жить, хоть мысленно, опять.
И в час ночной, ужасный час, Когда гроза пугала вас.
Хотя на миг когда-нибудь Мою пылающую грудь.
Она мечты мои звала От келий душных и молитв В тот чудный мир тревог и битв.
Он с детских глаз уже не раз Сгонял виденья снов живых Про милых ближних и родных, Про волю дикую степей, Про легких, бешеных коней, Про битвы чудные меж скал, Где всех один я побеждал!..
Ты хочешь знать, что видел я На воле? – Пышные поля, Холмы, покрытые венцом Дерев, разросшихся кругом, Шумящих свежею толпой, Как братья в пляске круговой.
Но верь мне, помощи людской Я не желал… Я был чужой Для них навек, как зверь степной.
Меня могила не страшит: Там, говорят, страданье спит В холодной, вечной тишине.
Как барс пустынный, зол и дик.
Грузинка узкою тропой Сходила к берегу.
Что быть бы мог в краю отцов Не из последних удальцов.
Бежал я долго – где, куда, Не знаю!
Я видел у других Отчизну, дом, друзей, родных, А у себя не находил.
Всё лучше перед кем-нибудь Словами облегчить мне грудь.
Из жалости один монах Больного призрел, и в стенах Хранительных остался он Искусством дружеским спасен.
Он страшно бледен был и худ И слаб, как будто долгий труд, Болезнь иль голод испытал. Он на допрос не отвечал, И с каждым днем приметно вял; И близок стал его конец.
Внизу Арагва и Кура, Обвив каймой из серебра Подошвы свежих островов, По корням шепчущих кустов Бежали дружно и легко… До них мне было далеко!
И гладкой чешуей блестя, Змея скользила меж камней; Но страх не сжал души моей: Я сам, как зверь, был чужд людей.
Я убежал. О, я как брат Обняться с бурей был бы рад! Глазами тучи я следил, Рукою молнию ловил…
Мне было свыше то дано! Простерты в воздухе давно Объятья каменные их, И жаждут встречи каждый миг; Но дни бегут, бегут года — Им не сойтися никогда!
И я был страшен в этот миг; Как барс пустынный, зол и дик, Я пламенел, визжал, как он; Как будто сам я был рожден
Сначала бегал он от всех, Бродил безмолвен, одинок, Смотрел вздыхая на восток, Томим неясною тоской По стороне своей родной. Но после к плену он привык, Стал понимать чужой язык, Был окрещен святым отцом, И, с шумным светом незнаком, Уже хотел во цвете лет Изречь монашеский обет.
Но в нем мучительный недуг Развил тогда могучий дух Его отцов. Без жалоб он Томился – даже слабый стон Из детских губ не вылетал, Он знаком пищу отвергал, И тихо, гордо умирал.
О, я как брат Обняться с бурей был бы рад!
Сначала бегал он от всех, Бродил безмолвен, одинок, Смотрел вздыхая на восток, Томим неясною тоской По стороне своей родной.
Грозой оторванный листок, Я вырос в сумрачных стенах, Душой дитя, судьбой монах.
Как серна гор, пуглив и дик И слаб и гибок, как тростник.
Вкушая, вкусих мало меда и се аз умираю.
Как будто речь свою вели О тайнах неба и земли.
Старик! я слышал много раз, Что ты меня от смерти спас — Зачем?
Тебе, я знаю, не понять Мою тоску, мою печаль.
Забыл я – и в груди моей Родился тот ужасный крик, Как будто с детства мой язык К иному звуку не привык…
То был пустыни вечный гость — Могучий барс.
Ты хочешь знать, что делал я На воле? Жил – и жизнь моя Без этих трех блаженных дней Была б печальней и мрачней Бессильной старости твоей. Давным-давно задумал я Взглянуть на дальние поля, Узнать, прекрасна ли земля, Узнать, для воли иль тюрьмы На этот свет родимся мы. И в час ночной, ужасный час, Когда гроза пугала вас, Когда, столпясь при алтаре, Вы ниц лежали на земле, Я убежал. О, я как брат Обняться с бурей был бы рад! Глазами тучи я следил, Рукою молнию ловил… Скажи мне, что средь этих стен Могли бы дать вы мне взамен Той дружбы краткой, но живой, Меж бурным сердцем и грозой?
Старик! я слышал много раз, Что ты меня от смерти спас — Зачем? … угрюм и одинок, Грозой оторванный листок, Я вырос в сумрачных стенах, Душой дитя, судьбой монах. Я никому не мог сказать Священных слов – «отец» и «мать»
Осенней ночью. Темный лес Тянулся по горам кругом.
Я мало жил, и жил в плену. Таких две жизни за одну, Но только полную тревог, Я променял бы, если б мог. Я знал одной лишь думы власть, Одну – но пламенную страсть: Она, как червь, во мне жила, Изгрызла душу и сожгла.
Я поднял голову мою… Я осмотрелся; не таю: Мне стало страшно; на краю Грозящей бездны я лежал, Где выл, крутясь, сердитый вал; Туда вели ступени скал; Но лишь злой дух по ним шагал, Когда, низверженный с небес, В подземной пропасти исчез.
И стану думать я, что друг Иль брат, склонившись надо мной, Отер внимательной рукой С лица кончины хладный пот, И что вполголоса поет Он мне про милую страну… И с этой мыслью я засну, И никого не прокляну!
И мы, сплетясь, как пара змей, Обнявшись крепче двух друзей, Упали разом, и во мгле Бой продолжался на земле. И я был страшен в этот миг; Как барс пустынный, зол и дик, Я пламенел, визжал, как он; Как будто сам я был рожден В семействе барсов и волков Под свежим пологом лесов.
И первый бешеный скачок Мне страшной смертию грозил…
Могучий барс. Сырую кость Он грыз и весело визжал; То взор кровавый устремлял, Мотая ласково хвостом
Как вдруг однажды он исчез Осенней ночью. Темный лес…
Сначала бегал он от всех, Бродил безмолвен, одинок, Смотрел вздыхая на восток, Томим неясною тоской.