Харуки Мураками — знаменитый на весь мир японский писатель. Его работы переводились и становились бестселлерами во многих странах мира. Он получил мировое признание критиков и читателей. Как рассказывал сам Мураками, идея написать первую книгу пришла ему в голову, когда он был на бейсбольном матче. Почему так, он и сам не знает. Имеет множество литературных наград и премий, в том числе и на мировом уровне. Харуки неоднократно был номинирован на Нобелевскую. Харуки Мураками — цитаты и афоризмы собраны в данной подборке.
Ошибки — это знаки препинания жизни, без которых, как и в тексте, не будет смысла.
«Как бывает тесно в цветочном горшке мощному растению», — подумал я.
Я лишь знаю, что человек с подносом на голове не сможет задирать голову к небу.
На распутье сомнений и разочарований уже несколько месяцев кряду я не решался сделать ни шага в жизни.
Человек не может жить, не обретя самого себя. Это как почва под ногами. Нет ее — и ничего не построишь.
У реальности как бы несколько слоев. Все зависит от того, в какой реальности ты и в какой — я.
Ведь в этом Аюми нуждалась сильнее всего. Чтобы кто-нибудь принял её как есть, без всяких условий, крепко обнял — и хоть ненадолго успокоил.
Ничего не чувствую. Ни грусти, ни печали, ни горечи. И совсем никаких воспоминаний.
Правильные слова всегда приходят на ум слишком поздно.
Раб печальной музыки.
Я отношусь к типу людей, которые любят и ценят уединение. Я люблю быть один. Или вернее так: быть одному мне совсем нетрудно.
Я вот думаю, человеческое сердце похоже на глубокий колодец. Никто не знает, что у него на дне. Остается лишь воображать, исходя из формы того, что время от времени поднимается наверх.
Три недели после похорон матери отец непрерывно спал. Иногда, как бы вспоминая, пошатываясь, вставал с постели, и молча пил воду. Что-нибудь для обозначения съедал. Как лунатик или призрак. Но потом натягивал на себя одеяло и продолжал спать. Плотно задвинув ставни, он как заколдованная спящая царевна продолжал спать в темной комнате с застоявшимся воздухом. И не шевелился. Почти не ворочался во сне и не менял выражение лица. Я начал беспокоиться: часто подходил к отцу, чтобы проверить, не умер ли он. Склонившись над изголовьем, я всматривался, словно впивался в его лицо. Но он не умирал. Он просто спал, как зарытый глубоко в землю камень. — Я могу сказать только одно, — подняв голову, едва улыбнулся своей мягкой стильной улыбкой Кейси, — умри я сейчас здесь, и никто в мире не уснет из-за меня так крепко.
Такое чувство, будто наглотался пасмурного неба.
Когда я пишу роман, у меня всегда в душе живёт образ яйца, которое разбивается о высокую прочную стену. «Стеной» могут быть танки, ракеты, фосфорные бомбы. А «яйцо» — это всегда невооружённые люди, их подавляют, их расстреливают. Я в этой схватке всегда на стороне яйца. Есть ли прок в писателях, которые стоят на стороне стены?
Безработным я стал недавно, и такая жизнь пока была в новинку. Больше не надо добираться до работы в переполненных электричках, встречаться с людьми, которых не хочется видеть. А лучше всего – я получил возможность в любое время читать все, что захочу.
Не суть беспокойтесь, времена расставят всех по местам. Для всех, что облечены в формы, времена суть великие вещи! Они не суть будут сколько угодно, но пока они у нас есть, судари наши, нужно ими пользоваться. Поэтому наслаждайтесь.
Ты боишься своего воображения. А еще больше — снов.
Только посредственность из всех путей выбирает самый длинный…
Но даже так что-то не шло из головы. Что-то мизерное, такое даже не выразишь словами. Это что-то где-то явно было утеряно. И я это понимал. Что-то утеряно. Потребовалось пятнадцать минут, чтобы понять, что же это такое. В конце я сделал непростительную ошибку. Дурацкую и бессмысленную. По части бессмысленности эта ошибка — чистый гротеск. Короче, я посадил ее на кольцевую линию Яманотэ не в ту сторону.
Если я в свои тридцать лет опять врежусь на всей скорости в баскетбольную стойку или проснусь под виноградной полкой с бейсбольной перчаткой под головой — что я вскрикну на этот раз? Не знаю. Нет, пожалуй, вот что: «Эй, мне здесь не место!».
Никто ее никому не представляет, никто с ней не заговаривает. Никто не просит толкнуть речь. Она, как старая молочная бутылка, аккуратно садится за стол, беспомощно хлюпая, поглощает кукурузный суп, ест салат вилкой для рыбы, вылавливает фасоль — и в конце ей не хватает ложечки для мороженного.
Кто-то на вершине абстрактного холма взял абстрактный автомат и окатил нас очередью абстрактного свинца.
Мы постриглись, мы начали бриться по утрам. Мы уже не поэты, не революционеры и не рокеры. Мы прекратили спать пьяными в телефонных будках, перестали съедать пакет вишни в вагоне метро, слушать в четыре утра на полной громкости пластинки «Дорз». Мы по знакомству купили страховку, стали выпивать в гостиничных барах, собирать счета от дантиста для компенсаций за лечение.
Состояние такое, словно превратился в египетского песчаного человека. К тому же… Ты не слышала о египетском песчаном человеке? Да ты что? Ну слушай. Египетский песчаный человек родился египетским принцем. Давным-давно, когда возводили пирамиды и складывали сфинксов. Но у него было очень некрасивое лицо — нет-нет, действительно урод. Правитель решил избавиться от него и бросил на произвол судьбы в какой-то глухомани. Как ты думаешь, что было дальше? Он выжил — его воспитали то ли волки, то ли обезьяны. Что вполне банально. Другой вопрос — почему он стал песчаным человеком? Все, к чему прикасался песчаный человек, превращалось в песок.
Приходилось слышать? Вряд ли. Еще бы, ведь я придумал ее сам. Ха-ха-ха. Во всяком случае, пока я говорю, обращаясь к тебе, ощущаю себя таким вот песчаным человеком. И все, к чему я прикасаюсь, — песок, песок, песок, песок…
Мое желание — оно такое, очень скромное. Я не хочу стать ни властелином мира, ни знаменитым деятелем искусства. Не желаю летать в облаках. Просто хочу одновременно находиться в двух местах. Ты слышишь меня? Не в трех, и не в четырех. Просто в двух. Я хочу, слушая музыку в концертном зале, одновременно кататься на роликовых коньках. Работая в универмаге, быть четверть-футовым гамбургером из «Макдоналдса». Лежа в постели с подругой, хочу находиться с тобой. Оставаясь индивидуумом, быть принципом.
Все, решил письмо больше не писать. Все равно не получается. Например, я пишу слово «случайно». Однако и ты, и я чувствуем в этом слове разный (хорошо, если не противоположный) смысл. Мне кажется, что это несправедливо. Я уже разделся до трусов, а ты лишь расстегнула три пуговицы на лифчике.
Всё, что у нас было общего — обрывок давно умершего времени.
Удивительная вещь — наша память. Двадцать лет прошло, а эти слова он помнит наизусть до сих пор.
Прошлое оставалось для нас табу.
Ещё чего? Станет опасно — убегу. Хочешь умереть — делай это без меня.
В мире господствует несправедливость. Причём, не по моей вине. Так уж заведено.
— Как ты думаешь, во что превратится жизнь человека, если мысли в его голове напрочь лишить возможности быть сформулированными? — Н-не знаю… Во что же? — В преисподнюю. В нескончаемую пытку для разбухшего от мыслей мозга. В кромешный ад — без лучика света для глаз, без капли воды для пересохшего горла… Я живу в этом аду вот уже сорок два года.
По большому счёту, наш народ всегда состоял из бедных людей, которым всю жизнь казалось, что из бедности можно как-нибудь вырваться…
Чтобы научиться играть хорошо, нужно, чтобы слух был хороший. А с хорошим слухом уши могут завять от своей же игры, пока учишься.
А я слабость свою люблю. Люблю, когда душа болит, когда тяжело… Как солнце летнее припекает, как ветер пахнет, как цикады стрекочут, и все такое… Страшно люблю, до чертиков. С тобой вот пиво попить…
Если в твоих руках и политика и реклама, для тебя нет ничего невозможного. Владеть всей рекламой — это значит держать за горло практически всю печать, телевидение и радио. Ни одно издательство, ни единый канал в эфире не могут существовать без рекламы. 95% всей информации, которую воспринимают твои глаза и уши каждый день, заранее отобраны по чьей-то воле и оплачены из чьего-то кармана.
Вот он, Развитой Капитализм. Мы живем в нем, нравится это нам или нет. Философия в таком мире чем дальше, тем больше напоминает теорию общего менеджмента. Ибо философия слишком неразрывно связана с динамикой эпохи.
Создание текста для меня процесс мучительный. Бывает, что пишешь три дня и три ночи — а написанное потом все истолкуют как-нибудь не так.
Основу прогресса составляют три вещи: технология, капиталовложения и фундаментальные запросы людей.
Наши потребности не рождаются сами по себе. Их нам изготавливают и подносят на блюдечке.
Ты еще жизни не знаешь. Какую работу ты найдешь у черта на рогах? Тебе ж пятнадцать всего. Еще в школу ходишь. Кто такого возьмет?
Тебе всего пятнадцать лет. Жизнь, мягко выражаясь, только началась. Сколько ты еще на этом свете не видал! И вообразить себе не можешь.
В глубине зала хранились книги «для широкого читателя». Антологии японской и мировой литературы, собрания сочинений разных авторов, древний эпос, философия, драма, искусствоведение… Одну за другой я брал их в руки, открывал, и со страниц на меня дышали века. Особый запах глубоких знаний и бурных страстей, мирно спавших в переплетах многолетним сном.
Когда начинается война, людей забирают в солдаты. Они берут винтовки, идут воевать. Убивать вражеских солдат. Как можно больше. И никому дела нет до того, нравится тебе это или не нравится. Ты должен это делать и все тут. Иначе тебя самого убьют.
Найдешь мужество признать ошибку — поправишь дело.
Не хочется, но школу надо окончить, у нас все-таки обязательное среднее образование.
Кто вкладывает самый большой капитал, тому достается самая полезная информация — и самая большая отдача от инвестиций. Вопрос «чья в том вина» не стоит вообще. Все уже внутри самой формулы капиталовложения. Понятие честности в таком мире не существует. Слишком громадны инвестируемые суммы. Прибегают и к насилию, если нужно. Полиция же при расследовании ведет себя, мягко говоря, без энтузиазма. С полицией все давным — давно обговорено — снизу и до самых верхов. Это даже не коррупция. Это система. Комплекс условий для эффективного вложения капитала.
Мой одноклассник во всех фильмах играл одну и ту же шаблонную роль благородного атлета с чистой душой и длинными ногами. Кино с этим парнем было полным отстоем, сюжет угадывался за первые пять минут, а режиссер, похоже, наплевал на свои обязанности еще до того, как к ним приступил.
До этой самой минуты я думал, что молчание — это когда кто-то просто молчит. Но молчание Готанды было чем-то особенным. Это было высококачественное молчание — красивое, стильное, интеллигентное.
Если любишь по-настоящему, отсутствие взаимности не должно угнетать абсолютно. Чего страдать, что тебя не любят, если у твоей избранницы все хорошо.
Узнаешь что-то новое, и тут же рождается десяток новых сомнений.
Если взглянуть на мир, где мы живем, то, мне кажется, в нем слишком много страданий. И причины, их порождающие, множатся в нашем обществе прямо на глазах.
С приятелями я общался нормально. Для каждого у меня была своя тема. Я всегда знал, что нужно сказать в той или иной ситуации, поэтому друзей у меня хватало.
Если заглянуть в историю, окажется, что науку нередко использовали во имя политики или религии.
Добродетельным поведением считается не гнев и раздражение, а желание глубже заглянуть в суть вещей и подумать, как лучше поступить в той или иной ситуации.
Бороться со своими страстями — нелегкая работа, и по этому пути можно двигаться лишь шаг за шагом, надеясь только на самого себя.
Люди ведь все разные. Есть такие, которые со всем согласны, что им ни скажи, но многие думают по-своему и действуют соответствующе.
Я никак не мог привыкнуть к «обществу взрослых» вокруг меня. Оно представлялось мне уродливым искривленным пространством. Неужели нельзя жить по-другому, иначе смотреть на мир?
С молодыми часто бывает такое. Чего только себе не вообразишь! Однако столкнувшись с реальной жизнью, сразу видишь, что мало на что способен. Меня это страшно бесило.
Людям приходится много страдать в жизни, в реальном мире полно противоречий, и это вызывало у меня много вопросов. Чтобы уйти от них, я придумал свое, идеальное общество. Это-то и позволило религиозной организации зацепить меня на крючок — ведь их лозунгом была похожая утопия.
Определение добра и зла очень затруднительно, поэтому сильны те, кого с ранних лет потрепала жизнь. Их организм как бы сам понимает: вот оно — добро.
С какой стороны ни посмотри, непременно присутствует отчетливо видимый враг. Его необходимо проучить. В этом смысле промыть мозги народу нетрудно.
Предчувствие «что-то в современном мире не то, что-то ошибочно» в некотором смысле естественно.
Часто приходится слышать, что убитых из злых побуждений можно сосчитать по пальцам, а большинство убийств происходит во имя справедливости. Выходит, сделать что-либо благое — весьма не простое дело.
Нет никого, кто уходит в иной мир с поклажей. Все уходят, оставив все в мире этом.
Люди создают мир, способный по возможности с пользой удовлетворять их чувственные страсти. Особенно в современную эпоху это становится все непосредственней и эффективней. И то, что сам мир становится непосредственней и эффективней, говорит об увеличении числа людей, не вписывающихся в эти рамки.
Все очень любят наказывать того, от кого не пострадают сами.
Разве найдется человек, думающий о себе: «Я маленькая незаметная личность, поэтому если меня перемелет в шестеренках общественного механизма, ничего особенного не произойдет»? Все мы в большей или меньшей степени, по возможности хотим разобраться в том, зачем рождаемся, живем на Земле, а потом умираем и исчезаем.
Куриц чем только не пичкают. Гормоны роста и все такое. Этих кур разводят в тесных темных курятниках, всю жизнь колют им что ни попадя и кормят всякой химией, а потом сажают на ленточный конвейер и механическим топором отрубают голову.
Одинаковых людей не бывает. Будь они даже кровные братья.
Сколько силы бог ни дает, у всего есть пределы.
Времена сейчас такие. Никогда не знаешь, откуда за тобой камера подглядывает.
Мало ли народу до рассвета в конторах горбатится? Особенно программисты всякие. Весь народ домой ушел, а эти сидят себе в одиночку и в системе ковыряются. Нельзя же компьютеры отключать, когда все работают.
В школе особым лоботрясом не был. Не лучший ученик, но и не худший. Всегда вовремя соображал, что главное, что нет, потому и на экзаменах выкручивался неплохо.
Чем больше я слушал все эти показания свидетелей, аргументы прокуроров и адвокатов, все эти оправдания обвиняемых, тем меньше во мне оставалось уверенности в чьей бы то ни было правоте.
Чуть не со школьных лет я заметил, что люди стараются излить мне душу, и женщины, и мужчины, не важно — совершенно незнакомые люди вдруг не стесняясь раскрывают мне свои тайны. Почему — не знаю. Может, потому, что я сам не прочь их послушать?
Уж лучше верить в следующую жизнь. Все веселее. В какую бы зверюгу я дальше ни переродилась — в лошадь там, или в улитку, — это все-таки возможно представить. Пускай ты даже не подозреваешь, кем будешь дальше, всегда остается какой-то следующий шанс.
Магазины города начинают битву за покупателя, вступая в сезон рождественских распродаж.
Причины и следствия сплели вокруг нас свою цепь, выдержав строгий баланс между синтезом и распадом. И все это произошло в жуткой трещине между полуночью и рассветом. В черной бездонной пучине, что разверзается перед нами каждую ночь по законам, которые нам неизвестны и против которых мы бессильны.
Огромный мегаполис просыпается у нас на глазах. Электрички всех цветов радуги бегут в разные стороны, миллионы пассажиров перебираются с места на место. Каждый из людей — отдельная личность. И в то же время все они, взятые вместе, — безымянная часть огромного механизма. Единое нечто, образующее часть чего-то еще. Организованно и эффективно эти люди выполняют Вспомогательную Роль в процессе, который куда важнее их персональных жизней.
Но самой смерти я не боюсь. Честно. В дыму задохнуться и умереть, что тут такого? Это же мгновенно все. Совсем не страшно. В смысле, по сравнению с тем, как у меня на глазах моя мама умирала и другие родственники. А ведь все мои родственники чем-то тяжелым болели и долго мучались перед смертью. У нас в роду это, наверное, наследственное. Очень много времени проходит, пока умирают. В конце уже вообще было непонятно, живой он или уже умер. А когда в сознании, уже ничего, кроме боли и тоски, не чувствует.
Бывает у нее такое. Возбуждается, плачет. Но это тоже в каком-то смысле хорошо. Потому что эмоции проявляет. Страшно, когда они не проявляются. Тогда эмоции в теле скапливаются и твердеют. Всякие-разные эмоции скапливаются внутри тела и умирают. Если до такого довести, это очень плохо.
Фукаэри опять промолчала. На этот раз — совсем не многозначительно. Она просто не поняла, о чем ее спрашивают. Вопрос Тэнго не совпал с ее системой координат. Вышел за пределы ее понимания — и улетел навеки в космическую Пустоту. Все равно что с Плутона запустили ракету к черту на кулички, лишь бы обнаружить хоть каких-нибудь братьев по разуму.
Только тогда игла вонзается в то самое место. Очень естественно. Легко, глубоко и смертельно. Главное — соблюсти два условия: верные угол и силу удара (а точнее, ее отсутствие). И тогда выполнить задачу не сложней, чем вонзить иголку в соевый творог. Кончик иглы протыкает кожу, вонзается в мозг, ничем не защищенный в этом единственном месте, — и сердце, словно задутая ветром свеча, прекращает работу. Все заканчивается вмиг. Раз — и готово.
Писатель пишет, потому что не может не писать. В самом писательстве нет ни пользы, ни спасения.
Если о ком-то достаточно думать, то вы, конечно, встретитесь опять.
Как бы партнеры ни понимали друг друга с полуслова, как бы горячо ни любили, чужая душа — потемки. Заглядывать туда бесполезно, даже если очень сильно нужно — только горя хлебнешь. Другое дело мы сами: надо лишь постараться, и этого будет достаточно, чтобы разобраться в себе досконально. Выходит, нам, в конечном итоге, необходимо сделать одно — прийти к душевному согласию с самими собой. И если нам действительно хочется увидеть других, нет иного способа, кроме как приглядеться к себе.
Стоит пошевелиться ее сердцу, и моё ему вторит. Будто две лодки на одном канате. И захочешь разрубить, да подходящего ножа нигде нет.
Стоит начать играть всерьёз, и уже непросто найти повод, чтобы закончить. Как бы ни было тяжко на душе, до тех пор, пока представление не перевалит смысловой апогей, его течение остановить невозможно.
Вернувшись, сразу понимаешь, что оказался не совсем там, откуда пришёл. Это правило. В одну реку дважды не войдёшь.
Бывало, он воображал, как хорошо жить в неведении. Но как бы то ни было, жил он по принципу разум побеждает невежество. И как бы ни пришлось страдать после, он не мог не узнать всего сейчас. Только познание может сделать человека сильнее.
Язык, на котором мы говорим, формирует нас как людей.
Может, единственный способ сохранить рассудок, когда мир разваливается на куски, — это и дальше выполнять свою работу честно и прилежно?
Стать мужчинами без женщин очень просто. Достаточно крепко любить женщину, и чтобы потом она куда-то исчезла.
В нашем мире бывает так, что недостаточно лишь не делать неправильных действий. Есть те, кто использует такую пустоту, как лазейку.
Джентльмен – это человек, который не болтает об уплаченных налогах и женщинах, с которыми спал.
Сны, если очень нужно, можно брать напрокат.
Когда сам не знаешь, что ищешь, поиск становится непростым делом.
— Но ведь это важно — пережить в молодости минуты грусти и боли? В смысле — как ступень взросления. — Ты считаешь? — Примерно так же деревьям для роста приходится переживать лютые зимы. Если все время тепло и климат ровный, годовые кольца почти не растут.
Однажды ты вдруг станешь «мужчинами без женщин». Этот день нагрянет к тебе внезапно, без малейшего предупреждения и подсказки, без предчувствия и внутреннего голоса, без стука, не откашлявшись. Поворачиваешь за угол и понимаешь, что ты уже там есть. А вернуться невозможно.
Ты – светлый персидский ковер, а одиночество – пятна от не пролившегося бордо.
Женщины от рождения наделены особым независимым органом, отвечающим за ложь. Что, где и как лгать — каждая решает для себя сама. Однако все без исключения женщины в какую-то минуту, причем зачастую — очень важную — непременно лгут. Конечно, они лгут и по пустякам, но не это главное: в самый ответственный момент они лгут без колебаний и стеснения. При этом большинство из них даже не краснеет и не меняется в голосе.
Однако если оглянуться и попытаться вспомнить ту пору, когда мне было двадцать… что я могу припомнить? Лишь то, что я повсюду один и безмерно одинок. У меня не было подруги, способной согреть мое сердце и тело. У меня не было друга, с которым я мог бы поговорить по душам. Что ни день, я не знал, как мне быть, не имел никакого представления о будущем. Чего ни коснись, я затворялся в себе, порой ни с кем не разговаривал по целой неделе. Такая жизнь продлилась примерно год. То был очень долгий год. Не знаю, стала ли та пора для меня суровой зимой, что оставила внутри важные годовые кольца?
Мир был бескрайним морем без ориентиров, а он — яликом, ни якоря, ни карт. Куда ему податься?
Как ни крути, у каждого человека есть в жизни своя вершина. И после того, как он на нее взобрался, остается только спускаться вниз.
Вот как истории получаются — с поворотным моментом, неожиданным сюжетом. Счастье у всех одинаковое; каждый человек несчастлив по-своему. Прав Толстой. Счастье — это притча, а несчастье — история.
Из тела моего что-то выпало, ничто не стало взамен, осталась на его месте одна лишь пустота. Из-за этого тело было неестественно легким, звуки лишь пропадали в пустоте.
Завладев лишь телом, рвешься за душой. Но здесь ты пролетела: номер не прошел…
У фантазии бюджета не бывает.
С мелких, поистине микроскопических изменений начинает стареть человек. Чем дальше, тем больше появляется таких вот слабо уловимых, но уже нестираемых мелочей — пока, наконец, не опутают они, точно паутина, всё тело.
Все-таки странное чувство приходит, когда видишь в реальности то, что до сих пор сотни раз разглядывал лишь на картинке. Настоящее тогда кажется искусственным, насквозь фальшивым.
В мире справедливости даже в принципе нет. Это не моя вина. Изначально все так устроено.
Если жилье — то в центре, если машина — то «БМВ», если часы — то «ролекс», и так далее. И каждый будет стремиться все это приобрести — только чтобы почувствовать свою исключительность. Чтобы наконец стать не таким, как все. И не сможет понять одного: само стремление как раз и делает его таким, как все!
Может быть, у нас нет иного выбора, кроме как принять эту жизнь такой, какая она есть, не понимая толком, что же происходит. Принять, как мы принимаем налоги, приливы и отливы, смерть Джона Леннона и ошибки судей на чемпионате мира.
Ненавижу целый день дома сидеть и ждать, когда позвонит кто-нибудь. Когда одна остаюсь, такое ощущение, что тело как бы гниет по чуть-чуть. Все сгниет, разложится, и в конце останется только мутная зеленая лужа и в землю впитается. Останется одна одежда. Такое ощущение у меня, когда целый день одна сижу.
— Я же действительно на свадьбах засыпаю. Один раз бутылку с пивом опрокинул, на другой свадьбе три раза ножи и вилки на пол ронял. — Горе с тобой, — сказала девушка, аккуратно срезая жир с мяса. — Но ты вроде сам жениться хотел? — Потому на чужих свадьбах и сплю. — Это месть. — За что же? За мои тайные желания? — Вот-вот. — А чего тогда люди в метро засыпают? Хотят шахтерами стать?
Неприятности имеют свойство сыпаться на человека одна за другой.
Недаром же говорят: пришла беда — отворяй ворота. Ну а если и впрямь все идёт наперекосяк? Тогда это уже не просто народная мудрость.
Стоит раз признать какую-нибудь ахинею — потом уже не остановишься.
Мы расходимся в разные стороны, чтобы дальше снова идти каждый своей дорогой. Наступит завтра, и мы, в полутысяче километров друг от друга, будем продолжать бесцельную борьбу со скукой, которая у каждого тоже своя.
Я лежу на гостиничной кровати, и время… совсем как взятый напрокат костюм… я никак не могу к нему приспособиться. Тупой топор раз за разом ударяет по канату, что у меня под ногами. Стоит ему оборваться, и обратного пути уже не будет. И от этого становится тревожно.
Ступая по канату, я возвращаюсь под тёмное крыло реальности. Мой городок, мои улицы, её овцы.
Суть человеческой натуры — в сложности и многообразии.
Смерть, совершившую неспешное плавание по волнам, однажды выбрасывало на берег у тихого городка, словно утерянную кем-то вещь, заблудившуюся во времени.
Стоит человеку ботинки почистить, как он тебя шнурки заставит завязывать.
Соберусь что-нибудь сказать, а в голове какие-то неуместные слова всплывают. Или совершенно наоборот. Собираюсь поправить себя, начинаю ещё больше волноваться и говорю что-то лишнее. Оп — и уже не помню, чего хотела в самом начале. Такое ощущение, что моё тело разделено на две половины, которые играют между собой в догонялки. А в центре стоит очень толстый столб, и они вокруг него бегают. И все правильные слова — в руках ещё одной меня, но здешняя «я» ни за что не могу догнать себя ту.
Я постоянно читал книги, и общежитские считали, что я собираюсь стать писателем. А я не собирался становиться писателем. Я вообще не собирался становиться никем.
— Интересно, что это такое — «вторая ступень экзамена на высший разряд в МИД»? Наверное, все такие же умные, как и ты? — Ерунда. Почти все — болваны. А если не болваны, то дегенераты. Девяносто пять процентов стремящихся стать чиновниками — отребье. Я не вру. Они читать-то толком не умеют.
— Со стороны похоже на игру. — Это и есть игра. У меня нет стремления к власти или деньгам. Нет, правда. Может, конечно, я ничтожный и своенравный, но не так, чтобы очень. Как говорится, я — сама беспристрастность и бескорыстие. При этом, человек любопытный. И хочу попробовать на зуб этот бескрайний и жестокий мир. — И у тебя нет идеалов? — Куда там? — воскликнул он. — Они и по жизни-то не нужны. Ведь требуются не идеалы, а норма действий.
Вот какая смерть меня пугает. Когда её тень медленно, не торопясь, вторгается на территорию жизни. Приходишь в себя, а вокруг темно и ничего не видно. И окружающие считают тебя скорее мертвецом, чем живым человеком. Жутко. Я такое ни за что не вынесу.
Ненавижу весь день сидеть у телефона и ждать, когда позвонят. Тем более — в одиночестве. Так и кажется: тело начинает постепенно разлагаться. Распадается, тает и превращается в вязкую зеленую жидкость, а она впитывается в землю. Остается только одежда. Такое вот чувство, когда приходится весь день ждать звонка.
— Мне тоже когда-то было двадцать. Давным-давно, — сказала Рэйко. — Веришь? — Верю… Конечно. — От всего сердца? — От всего, — рассмеялся я. — Ну, не такая, как Наоко, но я тоже была ничего себе… в ту пору. Без морщин. — Мне нравятся такие морщины. — Спасибо. Но впредь знай — женщинам нельзя говорить: «У вас очаровательные морщины». Только я рада таким словам. — Буду знать.
Человек раз соврет — и нужно продолжать врать дальше. Это синдром лжи. Но у большинства людей, страдающих этим синдромом, ложь — невинная, и все окружающие об этом знают. А с ней все было иначе. Она врала, причиняя боль другим, только чтобы прикрыть себя, она использовала все, что возможно. Выбирала, кому врать, а кому — нет. Например, если врать матери или близким подругам, ложь быстро разоблачат. Здесь она себя сдерживала. Когда ничего не оставалось, врала, но с большой осторожностью. Так, чтобы наверняка не поняли. А если её ловили на враках, лила из своих красивых глаз крокодильи слезы, отнекиваясь или извиняясь. Несчастным голоском. Кто на такое будет сердиться?
Не набив ни одной шишки, теряют то, без чего не может состояться личность.
Своей жизнью мало-помалу мы пестуем смерть. Но это — лишь одна из истин, которые мы должны усвоить.
… она привыкла думать только о себе. В итоге она не могла даже представить себе, какой болью может обернуться отсутствие другого человека.
Разные потакания и деньги на карманные расходы еще не есть решающий фактор в том, чтобы ребенок испортился. Самое главное: кто отвечает за то, чтобы ребенка не облучали всевозможные деформированные эмоции, вызревающие в окружающих взрослых. Если все отступились от этой ответственности и ребенок видит вокруг одни умильные лица, то такой ребенок определенно испортится. Это как сильные ультрафиолетовые лучи, что поджаривают обнаженное тело на полуденном летнем пляже — нежному, новорожденному «эго» наносится непоправимый вред. Вот в чем основная проблема. А то, что ребенка балуют или дают слишком много денег — это лишь побочный, сопутствующий элемент.
Что это за взрослые, если они дальше не растут, не развиваются!
Если я скажу «не могу ответить» — получится всё равно, что я сказал «да». В юриспруденции это называется «косвенный умысел».
Там, в «Альфавиле», какой-то подонок избил до полусмерти китаянку. И всю её одежду с собой утащил. Очень красивая девочка. Только голая и вся в крови. В её мире не бывает «подготовительных стадий». И про «характер, с которым лучше не торопиться», ей никто не объяснит. Не правда ли?
Можно девять раз бить мимо цели, а на десятый испытать такое… выше чего не бывает.
Почему они каждый вечер здесь собираются? Сидят, пьют, столько тратят? Как думаешь? Потому что каждому – одному больше, другому меньше – нужен выдуманный, ирреальный мирок. Они приходят, чтобы посмотреть на красивый, парящий в воздухе замок, найти в нем свой уголок.
Все, что имеет форму, может исчезнуть в одно мгновенье.
Стремление отыскать в себе хоть какую-то ценность – все равно что поиск вещества, для которого не придумано шкалы измерений. Стрелка датчика елозит по экрану и никак не застынет на каком-то одном показателе.
Тексты Сумирэ страдали определёнными изъянами, но в них чувствовалась удивительная свежесть и читалось стремление автора прямо и до конца откровенно говорить о том важном, что было на душе.
У меня вообще такой характер: спроси меня в лоб о чём-нибудь – я, как правило, и выложу честно всё как есть.
Когда выпадает шанс, люди откровенничают с поразительной лёгкостью. Говорят, например: «Я такой честный, прямой, у меня душа – нараспашку, до идиотизма доходит». Или же так: «Я легко раним, и мне поэтому непросто находить общий язык с людьми». А вот ещё: «Я хорошо чувствую душу собеседника». Но сколько раз я видел, как этот «легкоранимый» человек от нечего делать, запросто причинял боль другим. А «прямодушный и открытый», сам того не замечая, пользовался самыми благовидными предлогами, только чтобы отстоять доводы, выгодные ему одному.
Я понял, что долгая привычка обдумывать всё одному не даёт ничего, кроме возможности смотреть на вещи глазами только одного человека. И потихоньку обнаружил, что быть совсем одному – страшно грустно.
Собственное имя, к сожалению, так просто не забывается. Отчего мы постоянно забываем только чужие имена — даже те, которые должны помнить обязательно?
Какого только бизнеса на свете не встретишь.
Сидим здесь и говорим по делу. Кто говорит не по делу — пускай сидит где-нибудь еще.
Открой глаза и уши, включи голову — и ты увидишь все, что Город может тебе передать.
После того, как заработаешь серьезную рану, мелкие царапины кажутся пустяками.
Все, что в нас исчезает — даже если оно исчезает навеки, — оставляет после себя дыры, которые не зарастут никогда.
В таком возрасте всё, что видишь, чувствуешь и мыслишь, в конечном итоге, подобно бумерангу, возвращается к тебе же.
Случаются дни, когда что-нибудь берет и хватает за душу. Это может быть что угодно, любой пустяк. Розовый бутон, потерянная кепка, свитер, который нравился в детстве, старая пластинка Джина Питни… Список из скромных вещей, которым сегодня больше некуда податься. Два или три дня они скитаются по душе, перед тем, как возвратиться туда, откуда пришли. … Потемки. Колодцы, вырытые в наших душах. И птицы, летающие над колодцами.
Как отмечал Теннесси Уильямс, о прошлом и настоящем говорят, как есть. А говоря о будущем, добавляют «вероятно». Но когда я оглядываюсь на потемки, через которые мы брели, то не вижу там ничего определенного — только «вероятное». Ведь мало того, что воспринимать нам дано лишь мгновения, именуемые «настоящим» — даже сами эти мгновения проскальзывают мимо нас, почти не задевая.
Венера — планета жаркая и вся покрытая облаками. Из-за жары и сырости большинство ее жителей умирают молодыми. Имена доживших до тридцати остаются в преданиях. Уже из-за одного этого их сердца переполнены любовью. Все венерианцы любят всех венерианцев. У них нет ненависти, презрения или зависти. Нет даже злословия. Нет драк и убийств. Всё, что у них есть, — это любовь и сочувствие. — Если даже кто-то умрет, мы не горюем, — сказал мне один тихий уроженец Венеры. — Ведь пока мы живём, мы торопимся любить. Чтобы потом не сожалеть ни о чём. — То есть, как бы впрок, да? — Вашими словами это трудно выразить… — А что, там правда все так гладко идет? — спросил я. — Если б это было не так, — ответил он, — Венера задохнулась бы от горя.
Твоя душа – как разбухшая от долгих дождей большая река. Поток поглотил все, что было на земле, не оставив ни знака, ни указателя, и несется куда-то в темноту. А дождь, не переставая, льет и льет над рекой. Каждый раз, видя такой потоп в новостях по телевизору, ты думаешь: «Да, все верно. Это моя душа».
Мы сидим вдвоем на ступеньке, и я чувствую тепло ее тела. Странно, думаю я. Обычно люди считают, будто тепло человека — это он сам. Хотя на самом деле тут нет ни малейшей связи.
Я представил, как на одной полке стоит моя собственная голова — без кожи, мяса и мозгов, а старик постукивает по ней стальными щипчиками для камина. Странное ощущение. Интересно, что он прочитал бы в звуке моего черепа? Мои воспоминания? Или то, чего и в памяти нет?
Я слегка покраснел и затряс головой. Рассмеявшись, Саэки-сан вернулась в соседнюю комнату к супружеской паре. Не вставая со стула, я поглядел ей вслед: удивительно изящно и естественно она ходит. Не знаю, как сказать, но в ее манерах и движениях было что-то особенное. Повернувшись спиной, она точно хотела передать мне что-то. То, чего не выразишь словами. Не передашь, когда стоишь лицом к лицу. Но я не понимал, что именно она хотела мне сказать. Я вообще многого не понимал.
— … В общем, научили дурака уму-разуму. — И он снова жизнерадостно рассмеялся. — Так что пришла пора и мне повзрослеть… — Ну все-таки тебе уже тридцать четыре. К таким годам все взрослеют. Как бы кто ни брыкался… — Тут ты прав. Верно говоришь. Очень верно… все-таки удивительно устроен человек. Вырастает как-то моментально: раз – и взрослый.
Мы не виделись на занятиях, она не отвечала на мои звонки. Каждый раз, возвращаясь в общежитие, я проверял, нет ли каких-нибудь сообщений. Но никто не звонил.
Надо понимать, вопрос с моими молитвами там, на небесах, был решён отрицательно.
Слабость внутри человека гниет, и гниль эта разрастается. Как гангрена.
Мы можем пойти куда угодно и не можем пойти никуда.
То, что уже возникло, продолжает существовать вне моей воли. Это как воспоминания. Знаете же, какие они бывают — нипочем не забудешь, особенно если хочешь забыть.
У любой вещи или явления есть свои рамки. Точно так же они есть у мысли. Самих рамок бояться не стоит. Как не стоит и бояться разрушать их. Разрушение рамок — первичное условие для свободы. Уважение к рамкам — но и ненависть к ним же. А что при этом нужно для жизни — это уже вторично.
В любом факте главное — весомость и точность. А уж какие эмоции он вызывает — дело десятое.
В любой крепости при длительной осаде рано или поздно открывается брешь. Причем в самом неожиданном месте.
Человек так устроен: если в него выстрелить, польется кровь.
Я стараюсь не думать об окружающем мире слишком серьезно. Уж больно беспорядочен этот мир для серьезных раздумий.
У него был редкостный талант извлекать из посредственного в целом собеседника что-нибудь интересное. Потому мне порой казалось, что я — очень интересный человек и веду не менее интересный образ жизни.
На свете вообще мало людей, которые слушают. Все хотят говорить. Даже если особо не о чем. Вот и я такой же…
По сравнению с яркой, полной трагедий и триумфов судьбой Джека Лондона моя собственная жизнь показалась серой и неприметной, как пугливая белка, хоронящаяся в ветках дуба в ожидании весны… Такая уж это штука — чужие биографии. Кому захочется читать биографию библиотекаря из городка Кавасаки, прожившего мирную жизнь и тихо помершего в своей постели? Нет — читая чужие биографии, мы словно требуем некоей компенсации за то, что в наших собственных жизнях не случается, увы, ни черта…
— А ты классно готовишь! — Да нет, не классно. Просто выполняю все, что нужно, старательно и с любовью. Уже этого достаточно, чтобы получилось что-нибудь интересное…
После десяти за окном зашелестел мелкий дождик — очень легкий, мирный, от которого наконец-то осознаешь, что вообще живешь на свете, под звуки бегущей с крыши воды.
Все когда-нибудь исчезает. Уходит в Ничто без единого звука. Ветер заносит любые знаки, которые мы пытаемся нарисовать на песке. И никто не в силах остановить его.
Я словно вернулся в детство, снова стал двенадцатилетним мальчишкой, который мог часами просто смотреть на дождь. Смотришь — а в голове пустота, тело потихоньку размягчается, и ты словно выпадаешь из реальности. Есть в дожде какая-то гипнотическая сила.
Разрушить горы, построить дома; останками гор засыпать море — и опять построить дома… Некоторые идиоты до сих пор считают это прекрасной идеей.
С утра как проснулся — так и чувствовал постоянно: внутри у меня — овца. Очень естественное ощущение.
Видно, правду говорят, что в каждом человеке с рождения заложен неизменный вектор душевных склонностей.
Мне просто, наверное, хочется узнать как можно больше людей. Может, так оно и приходит ко мне — понимание мира…
— Конечно, полно людей, живущих лучше меня, но это совсем не значит, что я им как-то завидую. Люди — они ведь все разные. — Вы имеете в виду, люди все разные, поэтому так просто сравнению не поддаются? — Пожалуй.
Существует лишь три способа преуспеть с этой девочкой. Первый — молча слушать, как она щебечет. Второе — нахваливать её одежду. Третье — кормить повкуснее. Просто, да? Если и это не поможет, о ней лучше забыть.
Мы ежедневно размышляем о разных вещах. Причем живем ни в коем случае не для размышлений, но и вряд ли размышляем для того, чтобы жить.
Если очень хорошо, изо всех сил постараться, можно вызвать из прошлого любые воспоминания. Всё, что с тобой в жизни случилось. Всё, что сама считала давно забытым. Только настройся на правильный ритм, оно тут же — раз! — и выскакивает. Из глубины памяти — прямо тебе в мозги.
В глазах Эри — одиночество озёра, над которым нависли свинцовые тучи.
Человек вообще начал разгуливать в темноте совсем недавно. Всего полсотни тысяч лет назад. А до этого, как только садилось солнце, все забирались в пещеры и носа не высовывали. В принципе наши биологические часы до сих пор настроены так, чтобы в самое опасное время мы спали.
В небе, пока ещё тёмном, поблескивает тоненький месяц. С точки зрения огромного мегаполиса, просто удивительно, как такое сокровище болтается всем на обозрение совершенно бесплатно.
— я и в подмётки ей не гожусь. Рост маленький, грудь никакая, рот в пол-лица, волосы торчат… — Вообще-то, — смеётся Каору, — у людей все эти штуки называются «изюминками».
Хотя, конечно, можно сказать, что я просто слабая. Слабая — вот и потащило меня по жизни, как бревно по реке. Нет бы где-нибудь остановиться, нащупать ногами дно, своей дорогой пойти. Да вот не смогла.
Лицо открытое и потёртое жизнью, точно старый заслуженный зонтик. Но если вглядеться, есть в этом лице кое-что успокаивающее. Некая врождённая симпатия к окружающим.
Но в нем была какая-то… искра волшебная, что ли. Он умел из всего извлекать удовольствие.
Мой принцип заключается в следующем: как минимум, если что-то делать, есть смысл делать это с огоньком.
… сяду на каменные ступени в порту и подожду, когда на чистом горизонте появится медленная шлюпка в Китай.
.. весь мир полон потерянной и грядущей любви.
На самом деле страшнее всего толпа, которая за чистую монету принимает ложь… Ничего не предлагает, ничего не понимает, лишь повинуется стадному инстинкту и пляшет под дудочку чужих мнений, красиво звучащих и удобоваримых. Они не задумываются ни на йоту о том, что могут в чём-то ошибаться, даже не догадываются, насколько бессмысленно и безвозвратно вредят другим людям. И за свои поступки они не собираются отвечать. Страшнее всего — такие вот люди.
… но я была ещё молода и постепенно стала с трудом переносить вереницу одинаковых дней, лишённых всякого разнообразия. А изводила меня скука. Особенно тяготила рутина, в которой я ощущала себя тенью своего же повторения.
Этот взгляд острой сосулькой пронзил мои зрачки и упёрся в затылок.
Это жестокий парадокс — когда Бог бросает людей, создавших Его самого…
… подавляющее большинство людей верит не в реальность, а в то, что хотели бы считать реальностью. Такие люди, сколько ни таращат глаза, всё равно не видят, что происходит на самом деле. Они просто напрашиваются, чтобы кто-то водил их за нос.
По большому счёту предназначение любой истории — не решение проблемы, но попытка вывернуть проблему и показать её под новым углом. А уже от того, насколько динамично это сделано и каким боком повёрнуто, зависит, появится хотя бы намёк на то, как эту проблему решить.
… Тэнго подбирал слова, точно плитки различной формы, подставляя новые к предыдущим так, чтобы не оставалось зазоров. И если какое-то слово не подходило, обтачивал, пока не вставало меж других, как надо. Ведь что ни говори, а именно от тончайших, почти незаметных нюансов между словами оживают (или, наоборот, умирают) любые истории.
Если есть деньги, время можно купить. Равно как и свободу. Свобода и время — важнейшие для человека вещи, которые можно купить за деньги…
… просто одарённым быть в этом мире недостаточно. Скорее даже, просто одаренному жить на свете куда опасней, чем полной бездарности. Чтобы управлять своим даром, нужны силы и знания.
… от образцов поведения, заложенных в детстве, избавиться невозможно.
… религия — это история, которая своей красотой привлекает людей сильнее, чем истина.
Секс для Тэнго всегда был продолжением общения. И если общения не происходило, секс оказывался чем-то неправильным.
С любыми фанатиками лучше держать своё мнение при себе.
… истина в её бытовом понимании, как правило, относительна. субъективность и объективность — не такие уж полярные вещи, как привыкло считать большинство, а поскольку граница между ними не определена, её совсем не трудно сместить, куда тебе хочется.
Строго говоря, — подумал я, — раз уж мы сидим внутри самолета, то и две наших тени должны находиться внутри этой тени от самолета. А если так — значит, мы все еще оставляем свой след на этой Земле.
Мне кажется, ревность вряд ли имеет какое-то отношение к объективным условиям. В том смысле, что человек ревнует, потому что чем-то обделен, и наоборот. Это как опухоль на теле — самопроизвольно появляется в каком-то неведомом месте и, не поддаваясь какой-либо логике, бесцеремонно день за днем разрастается внутри. Хочешь-не хочешь, а сдерживать ее бесполезно.
После того, как я расстался с мечтой стать пианистом и признался в собственной гомосексуальности, окружающие, пожалуй, во мне разочаровались. Однако я хочу, чтобы они поняли: сделав это, я наконец-то смог вернуться к собственному «я». К естественной форме себя.
Я попытался, но так и не смог определить, до какой степени нужно захмелеть, чтобы умудриться уснуть на трамвайных рельсах. Это вообще вопрос меры, качества или направленности?
… На любой черный ход любопытная кошка найдется.
— Извини, но так со мной постоянно — с трудом вспоминаю лица. — Стремишься забыть прошлое. Вот что это такое. Видимо, подсознательно. — Может, и так, — согласился я. Пожалуй, так оно и есть.
Мы живем в удобном мире, где все вертится вокруг смакования нюансов. Возможно, четыре века назад мы действительно были богаче… Да и просто ближе к природе.
И я думала, что свобода, оказывается, — это просто покой и умиротворение.
Всё-таки наш мир – довольно странное место. В нем живут люди, у которых столько вещей, что уже ни в какой шкаф не влезают. А есть такие, как я, у которых носки надеты черт знает как – правый с левым вечно из разных пар.
Я люблю этого человека. Точно. И любовь меня куда-то уносит. Но вытащить себя из этого мощного потока невозможно. Ни единого шанса. Кто знает, вдруг несет меня в совершенно особый, неизведанный мир. А может, это – опасное место. И там уже притаилось нечто (некто?…), и оно глубоко, смертельно ранит меня. Наверное, я потеряю все, что имею. Но пути назад уже нет. Остается лишь одно – довериться потоку. Пусть даже такой человек – «Я», сгорит в нем дотла, навсегда исчезнет, пусть.
Во сне вовсе не нужно отделять одно от другого. Совсем не нужно. Поскольку с самого начала там не существует ничего даже отдаленно похожего на разграничительные линии. Понятно, что во сне почти не происходит столкновений с предметами, а если даже они случаются, от них не больно. А вот реальность — иная. Реальность кусается.
Во всем, в чем, как нам кажется, мы довольно здорово разбираемся, спрятано еще ровно столько же, в чем мы абсолютно не разбираемся.
Картина [вид ночной гавани] так поразила меня, что захотелось вырезать ее ножницами — такой, как есть, — и приколоть булавкой на стенку моей памяти.
Как гласит пословица, «хорошо растет то, что растет медленно».
Жизнь приходит кусочками, а большего нам не дано. Одна часть заканчивается, зато другая начинается, одна дверь закрывается, другая — открывается. Достигаешь вершины, но появляется другая, более высокая.
… В этом смысле Сумире сильно отличалась от множества других людей. Когда она спрашивала меня о чем-то, ей действительно искренне хотелось узнать мое мнение.
… А вообще-то существуют в Судьбе какие-нибудь иные результаты, кроме «сиюминутных»?
Память и мысли стареют так же, как и люди.
… Нам иногда приходилось встречаться. Однако сопровождавший встречи обмен фразами нельзя было назвать разговором. У нас… не было общих интересов. Поэтому сколько бы слов мы ни произносили, беседы из этого все равно не получалось. Это все равно, что говорить на двух разных языках. Если бы далай-лама лежал на смертном одре, а Эрик Долфи объяснял ему, какое значение имеет смена оттенков звучания бас-кларнета при выборе масла для автомобиля, эффекта и пользы от этого было бы, наверное, больше, чем от моих диалогов с Нобору Ватая.
Бывает, утром проснусь, посмотрю в зеркало и вижу не себя, а совершенно незнакомого человека. Того и гляди, отстану от себя, как от поезда.
С возрастом путешествовать в одиночку становится скучно. В молодости все совсем иначе. Пускай в одиночку, да как угодно, куда ни поедешь, путешествие приносит столько радости.
Я почти не читаю журналов. Не читаю ничего, кроме книг. Лично я считаю, что большой беды не было бы, если бы все журналы на свете обанкротились и исчезли.
От простой дырки в зубе или затекшего плеча все твое распрекрасное видение этого мира летит к чертям. Все-таки человеческое тело очень хрупко. Такая сложная система — а теряет силы из-за всякой ерунды.
Не вздумай терять дорогих тебе людей из-за глупости или гордыни.
Если говорить откровеннее, хоть вы и стремитесь к свободному образу жизни, выдвигая собственные жизненные ценности, общество вам не позволит достичь этого. Торчащий гвоздь забивают.
Каким бы скучным ни было действие, когда повторяешь его изо дня в день, оно приобретает некую медитативную сущность.
Но я вот считаю, что взрослому человеку… важно определить для себя жизненные приоритеты. В жизни должен быть распорядок, согласно которому вы расходуете время и энергию.
Почему-то жизнь устроена так, что с годами дел только прибавляется.
Я понял, что если меня что-то интересует, то я должен это изучать, ориентируясь только на самого себя, — в своем темпе и своими методами.
… Мышцы наращиваются тяжело, но сходят легко. Жир наращивается легко, но сходит тяжело. Факт неприятный, но от этого он не перестает быть фактом.
Но в жизни далеко не все идет по плану. Именно поэтому всегда нужно иметь запасной план.
… Мне совершенно необходимы эти час-полтора ежедневного бега: я могу помолчать и побыть наедине с самим собой — то есть соблюсти одно из важнейших правил психической гигиены.
Я терпеть не мог, когда меня заставляли делать что-то, чего я не хочу, да еще тогда, когда я не хочу этого делать. При этом, если у меня была возможность делать то, что я хочу (но обязательно — когда я хочу), то я отдавал этому все силы.
Покуда живу, я всегда буду узнавать о себе что-то новое, и возраст здесь не имеет никакого значения.
.. Раз уж перечень наших несовершенств стремится к бесконечности, то разумнее выявить свои сильные стороны и научиться на полную катушку пользоваться тем, что имеем.
Иногда физическая боль помогает усвоить жизненно важные вещи.
Мы воспринимаем структуру мира инстинктивно, принимая его за китайскую шкатулку. Внутри шкатулки есть еще одна, внутри той — еще. Подсознательно мы понимаем, что за пределами мира, который мы видим, — а может и внутри него — существует другая шкатулка. Такое понимание придает нашему миру объем, глубину.
Кто сказал, что в этом мире всем положено шагать строем, плечо к плечу? Должны быть и такие люди — пусть их немного — кто глубоко задумывается о вещах, напрямую не связанных с общественной пользой.
Наверное, можно сказать, что человеческое «я» делится как бы на две половины — внешнюю и подсознательную, то, что находится в глубине. Это своего рода «черный ящик». Некоторые люди видят свое жизненное предназначение в том, чтобы доискаться до истины и открыть этот «ящик». По-моему человек должен сделать одновременно две вещи: открыть «черный ящик» и усвоить, впитать в себя его содержимое.
Логика — очень хрупкая вещь, когда дело касается мотивов, которые движут людьми.
Мир — это то, что отражается в каждой паре глаз.
Беседовать с человеком, в котором не нравится ничего, — неприлично.
Каждый сам себе прибежище. Делай себя и никого другого своим прибежищем.
В сущности, человек не может быть абсолютно независим. На него обязательно что-то влияет. Окружающая среда, жизненный опыт, образ мыслей. Так что это большой вопрос — как далеко простирается подлинное человеческое «я», о котором человек думает как о своем собственном.
Я переживал какую-то внутреннюю философскую коллизию, чувствовал неудовлетворенность собой. Я люблю подумать, покопаться в себе. Очень восприимчив к тому, что происходит вокруг. А философская коллизия — это вот что: ты знаешь, что надо делать и как, и при этом понимаешь, что не сможешь. И начинаешь себя ненавидеть.
Люди, которых угнетают… серьезные сомнения, обычно проходят похожий путь — все в молодости начинают много читать, открывать для себя разные философские концепции и, проверив, насколько они ему близки, выбирают из нагромождения идей некую систему взглядов.
Недавно читал, что где-то проводили опрос — выбирали самые любимые слова японцев. Самыми любимыми словами японцев оказались «терпение» и «старание».
А иногда утрата одной женщины становится потерей всей женской половины.
– Тебе ведь нужны деньги. А у денег разве есть имя? Я тоже покачал головой. Конечно, у денег нет имени. А если было бы, то это уже не деньги. Деньгами деньги делает то, что они анонимны: происхождение у них – как ночь, такое же темное. Есть у них и еще одно – небывалое, захватывающее дух – качество: за них можно получить все, что угодно.
Воля человека ничего не значит (…). Люди — как заводные куклы на столе — не имеют выбора. Повернёшь ключик на спине, заведешь пружинку — и они будут двигаться как положено, пойдут куда надо.
Быть хозяином своих мыслей – это все равно, что быть хозяином своего тела и выходить из него, когда тебе нужно. Просто покидаешь свою клеть, отрицаешь свою физическую оболочку, когда уже совсем невмоготу, сбрасываешь ее, точно оковы, — и запускаешь логику в свободный полет. И позволяешь этой логике жить своей жизнью. Вот главный принцип любой медитации.
Пускай за окном орут птицы, пускай весь мир садится в электрички и едет на работу, пусть где-то извергаются гигантские вулканы, а израильские коммандос ровняют с землей очередную палестинскую деревню, — я буду спать как покойник.
Мне кажется, писатели… одним словом, прежде чем оценивать вещи и поступки, наслаждаются ими в первозданном виде.
Но ведь одиночество-то разное бывает. А вдруг окажется, что это совсем не то, что ты себе представляешь?
Трагедия человека, как это ни комично, не в его недостатках, а скорее в достоинствах.
– В аду жарче. – Ты что, там был? – Люди рассказывают. Когда там становится до того жарко, что крыша едет, то тебя переводят в место попрохладнее. Чуть отойдешь – и опять в пекло. – Как в сауне. – Именно. Но есть и такие, которых обратно не посылают, потому что они уже чокнулись. – И что с ними делают? – Отправляют в рай. Чтобы они там белили стены. В раю ведь как – стены должны быть идеально белые. Чуть какое пятнышко, уже непорядок. Это ведь рай! Вот они и белят их с утра до вечера, портят себе бронхи.
Вот я и думаю: может, вам лучше не кошек чужих разыскивать, а тень свою всерьез поискать? Пропавшую половину?
Нам, чтобы жить, надо обо всем думать. От завтрашней погоды – и до размера затычки в ванной.
Я решил вести себя так, чтобы наружу выходило не более половины моих сокровенных мыслей.
Знак почему-то не самый благоприятный. Иисус Христос тоже козерог.
Было заметно, как она изо всех сил старается соответствовать какому то идеалу – хотя бы в своем маленьком мирке.
Разведись второй раз – и ты уже ветеран…
По меньшей мере, сомневаться больше не в чем, думал он. Решение уже принято. Путь даже это решение кто-то принял за него.
При жизни люди чем-то отличаются, а мертвые все однолики — отработанная плоть.
— А знаешь, что мне больше всего нравится в порно-кинотеатрах? — Даже представить себе не могу. — Когда начинается сексуальная сцена, слышно, как на соседних местах сглатывают слюну, — сказала Мидори. — Вот этот самый звук. Он такой милый. (— Знаешь, Ватанабэ, что мне в порно-кинотеатре больше всего нравится? — Не знаю. — Когда секс показывают, люди вокруг, знаешь, слюну сглатывают вот так, да? — сказала она. — Вот мне этот звук, как они слюнки глотают, нравится до безумия. Так прикольно!)
— Умрёшь вместе со мной? — сказала она, сверкая глазами. — Ну вот ещё. Опасно станет, я уйду. Хочешь умереть, можешь помирать одна. — Какой ты эгоист! — Не могу же я с тобой вместе умереть из-за того, что ты меня обедом накормила. Вот если бы ужином, тогда, может, другое дело.
Война обязательно будет. Всегда. Не бывает, чтоб ее не было. Даже если кажется, что ее нет, она все равно есть. Люди в душе любят убивать друг друга. И убивают, пока хватает сил. Силы кончаются — они отдыхают немного. А потом опять продолжают убивать. Так устроено. Никому нельзя верить. И это никогда не изменится. И ничего тут не поделаешь. Не нравится — остается только убежать в другой мир.
Что однолунный мир, что двулунный — по большому счету разницы никакой. Если ты сама не веришь в окружающую действительность и если у тебя в ней нет настоящей любви — в каком из миров ты ни находилась бы, он будет для тебя фальшивой пустышкой. Граница между реальностью и условностью в большинстве случаев не видна. Она видна только сердцу.
— И что же? Если любишь всем сердцем, даже самого ужасного подонка и без всякой взаимности, то, как бы хреново тебе ни было, твоя жизнь пока еще не ад? — Именно так.
Наката-сан, мир вокруг нас ужасно груб и полн насилия, от которого никому не укрыться. Не забывайте об этом ни в коем случае. Осторожность — дело не лишнее. Никому не помешает — ни кошкам, ни людям.
— … Как бы это сказать… возможно, меня подвело некое слепое пятно. — Слепое пятно? — переспросил Такацуки. — … из-за которого я не замечал в ней чего-то очень важного. Даже не так — я смотрел во все глаза, но на самом же деле ничего не было видно. — Нам не дано в точности понять мысли женщины. Вот что я хотел вам сказать. Кем бы она ни была. Я думаю, дело совсем не в слепом пятне. Если то, о чём вы говорите, — слепое пятно, считайте, что мы все живём с таким же. Поэтому не стоит себя корить.
— Не думаю, что ваша жена любила такого человека, — лаконично сказала Мисаки. — Поэтому и спала. — У женщин такое бывает, — добавила она. Кафуку не нашёл, что сказать, и промолчал. — Это, Кафуку-сан, недуг. Тут уж думай не думай — всё без толку. И то, что нас бросил отец, и то, что меня мучила мать, — всё это от недуга. А ломать над этим голову — дело пустое. Как-то исхитриться, пережить, осознать — и просто жить дальше.
Думаю, Китару что-то очень нужно — всерьёз и по-настоящему. Так, как нужно только ему, и потому не так, как это бывает у простых людей, в его личном времени, очень просто и напрямик. Но при этом он сам пока не знает, что ему нужно. Потому и не может двигаться вперёд, в ногу с окружающими. Когда сам не знаешь, что ищешь, поиск становится непростым делом.
То, чему в школе учат, не больно пригодится в настоящей жизни. Это факт. Учителя ваши почти все — козлы.
В дороге нужен попутчик, в жизни — сочувствие.
Иногда, когда я задумываюсь о жизни, мне начинает казаться, что я всего-навсего сплавное бревно, прибитое к берегу. Пассат, дующий со стороны маяка, шумит в эвкалиптовых верхушках.
Такой вещи, как идеальный текст, не существует. Как не существует идеального отчаяния.
Когда что-то курочишь, всегда начинай с самого ценного. Так положено.
Среди невзрачных чаще всего и попадаются маньяки.
Реальность утекает меж ее пальцев, словно песок в часах, и время — не на ее стороне.
Если у курицы были проблемы — яйца тоже неблагополучные, разве нет?
Все-таки семья — это очень долгие отношения.
Всё в порядке — если стряхнуть пыль, есть еще можно.
Иногда она без всякой причины всматривалась в мои глаза. И всякий раз мне становилось невыносимо грустно.
Палач всегда включает логику, чтобы объяснить свои действия, поэтому он может забыть о том, что не хочется вспоминать. Но жертва забыть не способна. Для нее все, что произошло, мелькает перед глазами постоянно. И память эта передается от родителей к детям. Ты еще не заметила? Вся наша реальность состоит из бесконечной борьбы между тем, что действительно было, и тем, что не хочется вспоминать.
– Наша память состоит наполовину из личных воспоминаний, наполовину – из памяти общества, в котором мы живем, – продолжал Тэнго. – И эти половинки очень тесно взаимосвязаны. Коллективная память общества и есть его история. Если ее украсть или переписать, заменить на протез, наш рассудок не сможет нормально функционировать.