Голодные игры. И вспыхнет пламя. Сойка-пересмешница (сборник) - цитаты и афоризмы (500 цитат) 😎 Афоризмов Нет

Фильм рассказывает историю девушки-подростка Кэтнисс Эвердин, которая живет в постапокалиптическом мире, где правительство ежегодно устраивает Голодные игры — телевизионное шоу, в котором подростки из разных районов страны вынуждены сражаться на смерть, пока не останется только один победитель. Кэтнисс вынуждена участвовать в играх, чтобы спасти свою младшую сестру, и вместе с другим участником, Питом Мелларком, пытается выжить и победить в этой жестокой битве. Голодные игры. И вспыхнет пламя. Сойка-пересмешница (сборник) — цитаты и афоризмы в данной подборке.

Думай, как твоя жертва… и ты найдешь ее слабое место.

Есть дороги, которые нужно пройти в одиночку.

Поздравляю с Голодными играми! И пусть удача всегда будет на вашей стороне!

Пойду скажу Питу, что я выбрала в союзники Долбанутого, Тронутую и восьмидесятилетнюю бабушку. Вот он обрадуется.

Люди плохо переносят страдания тех, кого любят.

И когда он шепчет мне: – Ты меня любишь. Правда или ложь? Я отвечаю: – Правда.

Лучше не поддаваться слабости. Шагнуть в пропасть гораздо легче, чем из нее выкарабкаться.

– Знаешь, проживи ты хоть сотню жизней, и тогда не заслужишь такого парня, – говорит Хеймитч.

Обязательно наступает время, когда нужно перестать убегать, а вместо этого развернуться и посмотреть в лицо опасности. Самое сложное – найти в себе мужество.

Вы, Огненная Китнисс, бросили искру, способную разгореться в адское пламя, которое уничтожит Панем.

– У нее есть другой парень? – спрашивает Цинна. – Не знаю, но многие парни в нее влюблены. – Значит, все, что тебе нужно, – это победа: победи в Играх и возвращайся домой. Тогда она уж точно тебя не отвергнет, – ободряет Цезарь. – К сожалению, не получится. Победа… в моем случае не выход. – Почему нет? – озадаченно спрашивает ведущий. Пит краснеет как рак и, запинаясь, произносит: – Потому что… потому что… мы приехали сюда вместе.

Нам не остается ничего другого как шутить. Иначе можно сойти с ума от страха.

Я смотрю в эти голубые глаза, которые, сколько краски ни наложи, не станут смертельно опасными, и вспоминаю, как еще год назад собиралась убить его. Думала: Пит мечтает о том же. И вот как все изменилось. Теперь я сделаю все, чтобы он остался в живых, даже ценой моей собственной жизни. А все же внутри нет-нет и раздастся трусливый голосок: хорошо, что рядом – он, а не Хеймитч. Наши руки сами собой сплетаются. Какие могут быть споры! Конечно же, мы пройдем через это вместе, мы – единое целое.

Отлично. Пойду скажу Питу, что я выбрала в союзники Долбанутого, Тронутую и восьмидесятилетнюю бабушку. Вот он обрадуется.

Добрые люди норовят проникнуть тебе в самое сердце.

Достаточно искры, чтобы вспыхнуло пламя.

Впрочем, неправда, знаю. Он выдержит все, лишь бы прокормить свою мать, сестру и двоих младших братьев.

Я еще слабо надеюсь, но в глубине души понимаю: все бесполезно. В прошлое нет возврата.

Может, это риск, может, это самоубийство, однако больше мне ничего не приходит в голову. Я наклоняюсь к Питу и целую его в губы. Все его тело содрогается, но я не отрываюсь, пока хватает воздуха. Мои руки ловят запястья Пита. – Не дай ему разлучить нас. Тяжело дыша, Пит сражается со своими кошмарами. – Нет. Не хочу… Я почти до боли стискиваю его руки. – Будь со мной. Зрачки Пита суживаются до размера булавочных головок, быстро расширяются, затем возвращаются к нормальному размеру. – Всегда, – шепчет он.

У меня Прим. А еще матери. Как они обойдутся без нас? Кто их всех накормит? Ведь и сейчас, хоть мы с Гейлом и охотимся каждый день, а бывает, поменяешь добычу

Краем глаза я замечаю, что Пит протягивает мне руку. Я неуверенно поворачиваюсь к нему. – Еще разок? Для публики? Его голос не злой, он бесцветный, а это еще хуже. Я уже теряю своего мальчика с хлебом. Я беру его руку, и мы идем к выходу, навстречу камерам. Я очень крепко держу Пита и боюсь того момента, когда мне придется его отпустить.

Сгорим мы – вы сгорите вместе с нами!

Какая бы ни была правда, на хлеб ее не намажешь.

Обронит фразочку мимоходом – словно кинжал в живот всадит.

– А я никому не нужен, – говорит он без нотки жалости к самому себе. Это верно, семья без него проживет. Поскорбит для приличия, так же, как и кучка приятелей, но вполне продержится. Даже Хеймитч смирится с потерей – при помощи дополнительных доз алкоголя. Лишь один человек на свете действительно пострадает от этой невосполнимой утраты. И это я. – Мне, – возражаю я. – Мне нужен. Он с расстроенным видом набирает в грудь воздух. Готовится к долгому спору, а это нехорошо, это плохо, потому что разговоры о Прим и матери еще больше собьют меня с толку. И я закрываю напарнику рот поцелуем.

У нее такой писклявый голосок. Будто кто-то вилкой в мышь тычет.

Убивать ни в чем не повинных людей… Это… это – отдать все ценное, что в тебе есть.

Китнисс выберет того, кто, по ее мнению, поможет ей выжить.

Знаю, что мне нужен не огонь Гейла, подпитываемый гневом и ненавистью, а весенний одуванчик – символ возрождения, обещание того, что, несмотря на все потери, жизнь продолжается.

Я знаю, что он был в отчаянии. Отчаявшиеся люди часто совершают безрассудные поступки.

– Я знал, что ты меня поцелуешь. – Это еще почему? – спрашиваю. Ведь минуту назад я сама этого не знала. – Потому что мне больно. Только в этом случае я могу рассчитывать на твое внимание. – Гейл поднимает коробку. – Не переживай, Китнисс. Это пройдет.

Обаяния в тебе не больше, чем в дохлой рыбе.

Переоценивать противника подчас не менее опасно, чем недооценивать.

Она совсем не понимает, какое впечатление производит на всех.

Напоследок в больном, помутившемся сознании вспыхивает: «Пит Мелларк снова спас тебе жизнь!».

Может быть, это и певчие птички – зато они существуют на свете вопреки желанию Капитолия. Никто не ждал, что послушным тварям хватит ума приспособиться к дикой природе, изменить генетический код, размножиться и создать новый вид. Ученые недооценили их волю к жизни.

Я теряюсь. Не умею так ловко обращаться со словами, как Пит. И пока говорила, я представила, что на самом деле потеряла Пита, и поняла, как сильно хочу, чтобы он жил. Не из-за спонсоров, и не из-за того, что скажут потом дома, и даже не потому, что боюсь остаться одна. Из-за него самого. Я не хочу терять мальчика, подарившего мне хлеб.

Этот жест такой естественный и успокаивающий, совсем не то что наши наигранные поцелуи и ласки. Мне не хочется, чтобы Пит останавливался, и он как будто понимает меня. Он гладит мои волосы, пока я не засыпаю.

Дальше происходит невероятное – то, чего я и представить себе не могла, зная, как я совершенно безразлична дистрикту. С той самой минуты, когда я встала на место Прим, что-то изменилось – я обрела ценность. И вот сначала один, потом другой, а потом почти все подносят к губам три средних пальца левой руки и протягивают ее в мою сторону. Этот древний жест существует только в нашем дистрикте и используется очень редко; иногда его можно увидеть на похоронах. Он означает признательность и восхищение, им прощаются с тем, кого любят.

Меня давно никто так не обнимал; с тех пор, как умер отец и я отдалилась от матери, ничьи руки не внушали мне такого чувства безопасности.

Дистрикт-12. Здесь вы можете подыхать от голода в полной безопасности.

И тут начинается. Победители по всему ряду берутся за руки. Одни – торопливо, как морфлингисты, Вайресс и Бити. Другие неуверенно медлят, но подчиняются остальным, как Брут с Энорабией. К тому времени, когда отзвучали последние аккорды мелодии, мы, двадцать четыре человека, образовали неразрывную цепь, – первый знак единения между дистриктами со времени Темных Времен. Разумеется, телеэкраны один за другим отключаются и чернеют. Поздновато опомнились. Все уже видели.

– Игры голодные, зато профи сытые.

Мне не хватает воздуха – не столько от того, что я вдыхаю, сколько от сознания, кого я вдыхаю.

– Я не знаю. Я совсем запуталась, и чем ближе мы подъезжаем, тем хуже, – говорю я. Пит ждет, что я скажу что-то еще, ждет объяснений, а у меня их нет. – Ну, когда разберешься, дай знать. – Его голос пронизан болью.

Не знаю. Я даже в своих чувствах не могу толком разобраться. Все слишком перепуталось. Что я делала, потому что этого требовали Игры? А что из ненависти к Капитолию? Или беспокоясь о том, что подумают дома? Или потому, что по-другому просто нельзя? Или потому, что Пит действительно мне дорог?

Точнее, мы с Питом… Пит тоже пострадает, если все пойдет не так, как нужно. А Хеймитч его даже не предупредил! «Незачем. Его учить не надо». Что он имел в виду? Пит умнее меня и все поймет сам? Или… Пит и так уже безумно влюблен?

– Эй, Эффи, смотри! – кричит Пит. Он бросает вилку через плечо и вылизывает тарелку языком, громко причмокивая. Потом посылает воздушный поцелуй. – Мы скучаем по тебе, Эффи! Я зажимаю ему рот ладонью, но сама не сдерживаю смеха. – Перестань! Вдруг Катон как раз проходит мимо нашей пещеры. Пит убирает мою руку и притягивает меня к себе. – Что мне какой-то Катон? Ты меня защитишь. – Ну хватит, – в изнеможении говорю я, выпутываясь из его объятий, при этом Пит успевает поцеловать меня еще раз.

– Может быть и не очень, – говорит Пит. – Что ты там говорила перед тем как прислали еду? Что-то обо мне… нет конкурентов… самое лучшее в твоей жизни. – Насчет последнего не помню, – говорю я, надеясь, что в пещере слишком темно и зрители не увидят, как я покраснела. – Ах да. Это я сам об этом думал… Подвинься, я замерз. Я двигаюсь, чтобы Пит мог залезть вместе со мной в мешок. Мы прислоняемся к стене пещеры, Пит обнимает меня, а я кладу голову ему на плечо. Так и кажется, что Хеймитч пихает меня локтем, чтобы я не расслаблялась.

– Это как с тем хлебом. Наверное, я всегда буду тебе должна. – Хлебом? Каким хлебом? Ты что, про тот случай из детства? – спрашивает Пит. – Думаю, теперь-то уж о нем можно забыть. После того как ты воскресила меня из мертвых. – Ты ведь даже не знал меня. Мы никогда не разговаривали… И вообще, первый долг всегда самый трудный. Я бы ничего не смогла сделать, меня бы вообще не было, если бы ты мне тогда не помог. И с чего вдруг?

Мы укладываемся, Пит подсовывает мне под голову свою руку и обнимает, словно защищает даже во сне. Меня давно никто так не обнимал; с тех пор, как умер отец и я отдалилась от матери, ничьи руки не внушали мне такого чувства безопасности.

– Я хочу домой, Пит, – произношу я жалостливо, как ребенок. – Ты поедешь домой. Обещаю. – Пит наклоняется и целует меня.

Даже не знаю, как подступиться. На нем столько грязи и слипшейся травы, что я не вижу его одежды. Если он вообще одет. На мгновение эта мысль приводит меня в замешательство, но пути к отступлению нет. Нагота на арене дело привычное.

СГОРИМ МЫ – ВЫ СГОРИТЕ ВМЕСТЕ С НАМИ!

– Знаешь, Цинна, по-моему, я подаю большие надежды. – Одевайся, никчемное ты существо, – отвечает он и бросает мне кучу тряпок.

Чем сильнее я стараюсь уснуть, тем дальше от меня бежит сон.

Прямо на меня змеиным взглядом уставился президент Сноу.

В полночь, в полночь приходи К дубу у реки И надень на шею ожерелье из пеньки. Странные вещи случаются порой, Не грусти, мы в полночь встретимся с тобой?

Сможешь. Мы победители, или ты забыла? Мы выживаем вопреки.

– Мне не нужна церемония! Я хочу драться. И я вам нужна – кто из вас стреляет лучше меня?! Не люблю хвастаться, но сейчас случай особый.

У меня не было друзей, потому что я не умею дружить.

Пит вздыхает. – Ну, вообще-то, есть одна девушка… Я люблю ее, сколько себя помню. Только… я уверен, до Жатвы она даже не знала о моем существовании. Из толпы доносятся возгласы понимания и сочувствия. Безответная любовь – ах, как трогательно!

Мама приносит ромашковый чай с успокоительным сиропом. У меня начинают слипаться веки. Пит вызывается проводить до постели. Наваливаюсь на его плечо, беспомощно клюю носом – и вдруг оказываюсь у него на руках. Пит несет меня в спальню, опускает на кровать, кутает в одеяло и прощается, но я ловлю его ладонь и прошу остаться. Успокоительный сироп обладает побочным эффектом: он развязывает язык не хуже бутылки белого. А мне не хочется, чтобы Пит исчезал. Пусть лучше снова спит рядом, отгоняя ночные кошмары. Но я не могу попросить об этом – даже сама не могу сказать почему.

– Бедненький Финник. Ты, наверное, первый раз в жизни стал непохож на красавца? – Да уж. Непривычное ощущение. Ну ты же как-то всю жизнь терпела.

Один, с обгрызенными ногтями, представляется Кастором и говорит, что другого зовут Поллукс.

Койн – главная в этом дистрикте.

Плутарх Хевенсби, главный распорядитель Голодных игр и предводитель мятежников в Капитолии.

Пусть колют мне в вены все, что им заблагорассудится, – этого мало, чтобы поддерживать на плаву человека, утратившего волю к жизни.

Сидер – да, Рубака – ни за что.

Имя нашего нового безгласого – Дарий.

Финник Одэйр – живая легенда Панема. Пережив шестьдесят пятый сезон Голодных игр в четырнадцатилетнем возрасте, он так и остался самым юным из победителей.

В честь третьей по счету Квартальной бойни, дабы напомнить повстанцам, что даже самые сильные среди них не преодолеют мощь Капитолия, в этот раз Жатва проводится среди уже существующих победителей.

Знаешь, проживи ты хоть сотню жизней, и тогда не заслужишь такого парня.

Его ненавязчивость начинает меня беспокоить.

Пусть будет здесь хоть что-то настоящее, за что можно зацепиться в этом перевернутом мире арены, где во всем приходится сомневаться.

Просто разрывается, наверное, между желанием выпить, постоянными интервью и заботой о нас.

Я обращал внимание на всех девочек. Просто для меня ты всегда была самой лучшей.

Я помню все, что связано с тобой.

А следующие одиннадцать лет я собирался с духом, чтобы заговорить с тобой.

И когда ты закончила, я уже знал, что буду любить тебя до конца жизни…

Впервые поцелуй пробуждает у меня в груди какое-то особенное чувство, теплое и захватывающее. Впервые один поцелуй заставляет меня ждать следующего.

Любимица? Да он меня на дух не выносит. – Потому что вы с ним слишком похожи.

Помни: мы безумно влюблены друг в друга. Если вдруг захочешь меня поцеловать, не стесняйся.

Да какая разница? Это все показуха. Главное – не кто ты есть, а кем тебя видят.

Добрые люди норовят проникнуть тебе в самое сердце. Я не должна этого допустить.

Для свирепой я слишком «субтильная». Я не остроумная. Не забавная. Не сексапильная. Не загадочная. К концу консультации я вообще никакая.

Самое ужасное – разницы никакой нет, нужно всего лишь забыть, что они люди.

Он готов разделить со мной любую судьбу – и так ничтожно мало получает взамен.

Я не мог этого не сделать. Хотя бы раз.

И вдруг он взял мое лицо в ладони – и поцеловал.

Розовый – нежный, словно кожа младенца, или насыщенный, как ревень.

С голоду ты не умрешь, тебе нужно только найти себя.

Не будь дурой. Он только и думает, как тебя прикончить, – одергиваю я себя. – Завлекает, чтобы ты стала легкой добычей. Чем он любезнее, тем опаснее». Почему бы ему не подыграть? Я встаю на цыпочки и целую его в щеку. В самый синяк.

Они такие же, как маленькие кругляши леденцов в кондитерском магазинчике в Дистрикте-12, о которых мы даже мечтать не осмеливались, настолько они дорогие.

От этой мысли мне становится не по себе. Добрый Пит Мелларк гораздо опаснее для меня, чем злой. Добрые люди норовят проникнуть тебе в самое сердце.

Какая бы ни была правда, на хлеб ее не намажешь.

Но Голодные игры – это его оружие; никто не имеет права ему противостоять.

Понимаю, – говорит Цинна, прежде чем я успеваю возмутиться. – Дело в том, что распорядители настаивали на пластической операции. Хеймитчу едва удалось их перебороть. Придумали компромиссное решение.

Странно: речь идет об Играх, а они все время говорят о себе, где они были, что делали и как себя чувствовали в то время, когда на арене что-то случалось. «Я еще даже не вставал!» – «Я только покрасила себе брови!» – «Клянусь, я чуть в обморок не грохнулась!» Главное – они. Какая разница, что чувствовали умирающие мальчишки и девчонки на арене! У нас в Дистрикте-12 не принято смаковать Игры. Мы смотрим их, стиснув зубы, потому что должны, и, как только передачи заканчиваются, побыстрее возвращаемся к своим повседневным делам. Сейчас я стараюсь отвлечься от болтовни, чтобы окончательно не возненавидеть всю эту компанию.

И вот сначала один, потом другой, а потом почти все подносят к губам три средних пальца левой руки и протягивают ее в мою сторону. Этот древний жест существует только в нашем дистрикте и используется очень редко; иногда его можно увидеть на похоронах. Он означает признательность и восхищение, им прощаются с тем, кого любят.

Жива, но фактически мертва – и так одинока, что любое существо, пусть даже самое мерзкое, я встретила бы с распростертыми объятиями.

Пути назад нет. Нужно жить дальше.

Угольки, из которых под сильным давлением жизненных обстоятельств получились жемчужины. Красота, порожденная страданием.

Маленький с рыжим мехом и янтарными глазами… Лиса! А вон там пепельные волосы и светло-коричневые глаза – парень из Дистрикта-9, убитый, когда мы вырывали друг у друга рюкзак. И что хуже всего – самый маленький переродок с темной блестящей шерстью, огромными карими глазами и номером 11 на ошейнике из плетеной соломы. И звериным оскалом. Рута…

На секунду чудовище застывает на месте, и тогда я понимаю, что именно в облике переродков не давало мне покоя. Зеленые, горящие ненавистью глаза не похожи на глаза волка или собаки. Они не похожи на глаза ни одного животного из всех, что я видела. Потому что они человеческие. Эта мысль едва доходит до моего сознания, когда я замечаю ошейник с номером 1, выложенным разноцветными камешками, и правда открывается мне во всей своей ужасающей полноте. Белокурые волосы, зеленые глаза, номер… это Диадема!

Что до меня, то не могу сказать, что жалею о смерти Лисы, однако я определенно ею восхищаюсь. По сообразительности она на сто очков обгоняла любого из трибутов. Уверена, если бы мы специально задумали ее отравить, она тут же почувствовала бы подвох и ни за что не взяла ягоды. Ее погубила неопытность Пита. Переоценивать противника подчас не менее опасно, чем недооценивать.

Нельзя выказать слабость. Иначе помощи не жди. Жалким видом никого не удивишь. А вот стойкость часто вызывает восхищение.

Добрые люди норовят проникнуть тебе в самое сердце. Я не должна этого допустить. Только не там, куда мы.

Глазки устали. Ты их закрой.Буду хранить я твой покой.Все беды и боли ночь унесет.Растает туман, когда солнце взойдет.Тут ласковый ветер. Тут травы, как пух.И шелест ракиты ласкает твой слух. Мой голос становится едва слышным: Пусть снятся тебе расчудесные сны,Пусть вестником счастья станут они.

Но я следил не за Койн, а за тобой, Сойка, – а ты следила за мной.

Огненному переродку знакомо только одно чувство – невыносимая боль.

Никто не знает, что с тобой делать, девочка.

Китнисс, я знаю, что такое заражение крови.

Знаешь, я ведь собираюсь его убить.

Да и не в моем характере сдаваться без боя, даже когда нет надежды на победу.

Что было после того, как в меня выстрелили? – Ничего особенного. Работники Орешка кинулись на капитолийских солдат. Повстанцы просто сидели в сторонке и наблюдали. Вся страна сидела и наблюдала. – Это у нас получается лучше всего.

Нежность? Страсть? Да. Пит отталкивает от себя врачей, вскакивает на ноги и бежит ко мне. Я лечу ему навстречу, раскрывая руки для объятий. Он протягивает ко мне ладони, хочет коснуться моего лица. Я открываю рот, чтобы произнести его имя, и тут пальцы Пита впиваются мне в шею.

Финник! – раздается не то вопль, не то радостный возглас. Красивая, разве что слегка чумазая девушка с темными спутанными волосами и сине-зелеными глазами бежит нам навстречу в одной простыне. – Финник! Внезапно кажется, будто во всем мире есть только эти двое, летящие сквозь пространство навстречу друг другу. Они обнимаются, теряют равновесие, ударяются о стену, и остаются там, слившись в одно целое. Неразделимое. Я чувствую, что завидую им. Точнее не им самим, а какой-то определенности. Никто не усомнится в их любви.

– Президент Сноу… продавал меня… мое тело. – Его голос звучит глухо и отрешенно. – И не только меня. Если победитель был привлекательным, президент дарил его кому-нибудь или выставлял на продажу за огромную цену. Отказаться было невозможно – иначе убивали кого-нибудь из твоих близких. Поэтому все соглашались.

– Ну а теперь перейдем к нашему славному президенту Кориолану Сноу, – говорит Финник. – Он был так молод, когда пришел к власти. И так умен, что смог удержать ее. Интересно, как ему это удалось? Одно слово. Одно только слово, и все станет на свои места. Яд. Финник прослеживает политическую карьеру Сноу, про которую я до сих пор ничего не знала, подробно останавливаясь на загадочных смертях его противников и, хуже того, ставших неудобными союзников. Одни падали замертво во время застолий, другие медленно угасали в течение нескольких месяцев. Списывалось все на испорченных моллюсков, неуловимые вирусы или вовремя не выявленную патологию аорты. Сноу сам пил из отравленной чаши, чтобы отвести подозрение. Противоядия иногда срабатывали не в полной мере. Говорят, поэтому он всегда носит в лацкане надушенные розы. Чтобы отбить запах крови от незаживающих язв во рту. И так далее и тому подобное… Говорят, у Сноу есть список, и никто не знает, кто будет следующим. Яд. Оружие змеи.

Прошло пять, десять, пятнадцать лет, прежде чем я согласилась. Пит так сильно хотел детей. Когда я почувствовала, как она зашевелилась во мне, меня охватил страх – такой сильный, что его усмирила только радость оттого, что я держу на руках дочку. Мальчика я носила легче, но не намного.

– Зря пришел. Ее здесь нет, – говорю я. Лютик снова шипит. – Можешь шипеть сколько угодно, но ее здесь нет. Прим ты здесь не найдешь. – Услышав ее имя, кот настораживается, поднимает уши и с надеждой мяучит. – Убирайся! – Лютик уворачивается от брошенной в него подушки. – Прочь! Здесь тебе ничего не светит! – Я дрожу от ярости. – Она не вернется! Она никогда сюда не вернется! – Я беру еще одну подушку, встаю, чтобы точнее прицелиться, и внезапно понимаю, что по щекам текут слезы. – Она умерла. – Я хватаюсь за живот, чтобы унять боль, оседаю, обхватываю подушку, раскачиваюсь и плачу. – Она умерла, тупой кот. Умерла.

Союзниками, – медленно повторяет Пит, будто пробуя слово на вкус. – Подруга. Возлюбленная. Победительница. Враг. Невеста. Мишень. Переродок. Соседка. Охотник. Трибут. Союзник. Список растет.

– Китнисс… подумай, к чему это приведет. Что останется в конце? Никто не может быть в безопасности. Ни в Капитолии, ни в дистриктах. А вы… в Тринадцатом… – Пит судорожно втягивает воздух, будто задыхается; глаза его кажутся безумными, – не доживете до завтрашнего утра!

Внезапно дверь в комнату распахивается, и появляются три миротворца. Двое заламывают стилисту руки за спину и сковывают наручниками, а третий наносит страшный удар в висок, так что Цинна падает на колени. Однако его продолжают бить кулаками в перчатках с металлическими шипами, оставляя на теле и на лице зияющие раны. Моя голова готова взорваться от крика; я барабаню по непробиваемому стеклу, хочу прорваться наружу. Наконец миротворцы, словно не замечая меня, оттаскивают бесчувственное тело прочь из комнаты. Остается лишь окровавленный след на полу.

Разве краткое счастье хуже, чем никакое? – Пожалуй, Цезарь, я бы с тобой согласился, – с горечью продолжает Пит, – если бы не ребенок.

Думаю, Цинна, тебе лучше выйти на поклон! – провозглашает он с широким приглашающим жестом. Тот поднимается и, повернувшись к зрителям, коротко и грациозно кивает. Мне вдруг становится страшно. Цинна, Цинна, что ты наделал? Что-то ужасное, непоправимое. Собственный небольшой мятеж. И все это ради меня. Помню, как он сказал: «Я привык изливать свои чувства в работе, так что если кому и сделаю больно, то себе одному».

Ты… повесила… Сенеку Крейна? – выдает Цинна.

Кажется, сейчас не самое подходящее время упоминать, что я повесила манекен и написала на нем имя Сенеки Крейна, – срывается у меня с языка.

– Не волнуйся. Твой покорный слуга привык изливать свои чувства в работе, так что если кому и сделает больно, то себе одному.

Мои дети, которые не догадываются, что играют на кладбище.

Я – сильно обожженная девушка без крыльев. Без огня.

Я мертва, но умереть мне не дозволено. Жива, но фактически мертва – и так одинока, что любое существо, пусть даже самое мерзкое, я встретила бы с распростертыми объятиями.

Жаль, что я не первая. Так только больше времени на пустые предположения.

Ненавязчивый юмор и легкий характер – вот в чем его истинное обаяние.

Многое? Объясняет? Кому из нас?

Я привык изливать свои чувства в работе, так что если кому и сделаю больно, то себе одному.

– Заставь его заплатить за это, да?

Я… хочу умереть самим собой. Понятно?

Будто впал в ступор. А когда очнулся, единственное, о чем спросил, – где теперь коза.

Говорят, поэтому он всегда носит в лацкане надушенные розы. Чтобы отбить запах крови от незаживающих язв во рту.

По правде говоря, наши предки столько дров наломали, что дальше некуда. Посмотрите только, с чем они нас оставили – войны, разоренная планета. Похоже, им было наплевать, как будут жить люди после них.

Я обращал внимание на всех девочек. Просто для меня ты всегда была самой лучшей.

Я не остроумная. Не забавная. Не сексапильная. Не загадочная.

У меня уже отобрали будущее! Я не отдам им своего прошлого!

Будь у Сенеки Крейна хоть немного мозгов, он бы раздавил вас на месте, словно букашек. К несчастью, наш главный распорядитель оказался сентиментальным глупцом. И вот, пожалуйста. Попробуйте догадаться, где он сейчас?

Поздравляю с Голодными играми! И пусть удача всегда будет на вашей стороне!

Нельзя назвать предателем того, кому ты и так никогда не доверял.

Ел? Нет, ничего я не ел. – В таком случае сыр съело яблоко.

Ты о чем? – интересуется Пит. – О тебе. – Нельзя ли поточнее? Что со мной не так? – Что тебя превратили в злобного переродка, – выпаливает Джоанна.

Ночь еще не окончилась, но до рассвета остались считаные часы. Если только распорядители его не отменят. Вызываюсь покараулить, чтобы дать мужчинам немного передохну́ть.

Нас не так-то легко поразить. Мы только что видели Финника в одних трусах.

Зачем? – Он дурашливо принимает вызывающую позу. – Мой вид тебя возбуждает?

Чувство прекрасного – это еще не слабость, – возражает Пит. – Разве что в случае моего к тебе отношения…

Почему, чтобы это понять, мне потребовалось увидеть его едва не забитым до смерти? Потому что я эгоистка. Трусиха.

И желания. Да, я почти готова признаться, хотя бы перед собой, вот только другие чувства все же сильнее.

– Никак не могла растолкать. Знаешь, если тебе так нужна мамочка, в следующий раз проси Пита… – О чем меня надо просить? От одного только звука знакомого голоса у меня в животе сжимается неприятный комок из печали, стыда и страха.

Но я отвечаю только: – Помойся, Хеймитч.

Но чтобы дождаться конца, нужно пройти начало и середину.

Это значит, мы на твоей стороне.

Варварство? Звучит как злая насмешка из уст того, кто ведет нас на бойню.

Ничего. Просто повторяю твои слова. И совершенно согласна – ты для этой роли подходишь больше. Надеюсь только, мы еще не потеряли контакт друг с другом. Наши взгляды встречаются, и тут я осознаю, насколько зла на Гейла. Что я ни секунды не верила, будто он не видел ролика с Питом. Я чувствую себя преданной. Гейл очень хорошо меня знает; разумеется, он уловил мое настроение и догадался о его причине.

Просто лежу в кровати и притворяюсь спящей, когда кто-нибудь заглядывает в палату. Утром меня выписывают. Советуют беречь себя и поменьше волноваться. Крессида.

Сколько еще в моей жизни будет закатов? Можно по пальцам пересчитать. Каждый из них – событие, которое лучше не пропускать.

Порой с людьми происходит такое, к чему они совершенно не готовы.

Жалким видом никого не удивишь. А вот стойкость часто вызывает восхищение.

Помни, они уже тебя любят, – мягко говорит он. – Просто будь собой.

Главное – не кто ты есть, а кем тебя видят.

Бесконечные поклоны и овации. Рука уже чуть.

Я ощущаю себя разбитой, но на подготовительную команду и вовсе жалко смотреть. Троица глушит кофе напропалую и обменивается яркими цветными таблеточками. Насколько я могу судить, эти несчастные привыкли нежиться под одеялами до полудня, а тут срочный заказ национального значения – мои волосатые ноги…

Пит подхватывает меня на руки, кружит, поскальзывается на искусственной ноге, мы оба летим в сугроб – я сверху, он снизу – и целуемся, впервые за несколько месяцев.

На обратном пути, проходя мимо валуна, мы с Гейлом как по команде поворачиваем головы в одном направлении, будто пара гончих, почуявших след. Крессида это замечает и спрашивает, что там. Не глядя друг на друга, признаемся – место, где мы раньше встречались перед охотой. Крессида хочет посмотреть, хотя мы уверяем, что ничего особенного там нет. Ничего особенного, всего лишь место, где я была по-настоящему счастлива. Наш скалистый уступ над долиной. Может быть, не такой зеленый, как раньше, но кусты ежевики усыпаны ягодами. Отсюда мы шли охотиться, рыбачить, ставить силки. Здесь мы облегчали сердце и наполняли охотничьи сумки. Тут начинался мир, благодаря которому мы не умерли с голоду и не сошли с ума. И мы оба были друг для друга ключами от этого мира.

Пищу. Теперь, когда мы богаты, она всегда заворачивает им с собой хоть немного еды. Но было время, когда она ничего не могла сделать, да и ребеночка приносили слишком поздно. А здесь, в Капитолии, люди блюют ради удовольствия вновь и вновь набить свои животы. Не потому что больны, не потому что еда испорчена. Просто все так делают. Иначе и праздник не в радость.

Люди плохо переносят страдания тех, кого любят.

Когда я была поменьше, я ужасно пугала маму, высказывая все, что думаю о Дистрикте-12 и о людях, которые управляют жизнью всех нас из далекого Капитолия – столицы нашей страны Панем.

Не нужно постоянно оглядываться назад, когда кто-то прикрывает тебя с тыла. Гейл значил для меня намного больше, чем просто напарник на охоте. Я ему доверяла как никому другому, могла.

С Гейлом я чувствовала себя в безопасности, чего мне так не хватало после смерти отца. Теперь я не была такой одинокой в многочасовых блужданиях по лесу. И охотиться стало легче.

И он отвечал мне тем же. В лесу, рядом с Гейлом, я иногда бывала счастлива.

Возможно, мама права. Я уже не раз видела, как она возвращала к жизни людей, раздавленных горем. Наверное, это болезнь, но мы не можем себе позволить так болеть.

Ужин состоит из нескольких блюд, и подают их не все сразу, а по очереди. Густой морковный суп, салат, бараньи котлеты с картофельным пюре, сыр, фрукты, шоколадный торт.

Эффи Бряк спрашивает, нет ли добровольцев. Никто не выходит. У Пита два брата.

В Двенадцатом дистрикте живы всего лишь три победителя. Двое мужчин. И одна… Я вернусь на арену.

Она не виновата в том, что впала в такое тяжкое уныние после смерти отца. Порой с людьми происходит такое, к чему они совершенно не готовы.

Учитывая мой якобы страстный роман на арене, парень со столь яркой мужественной внешностью никак не вписывался в понятие «близкий друг». К тому же он вовсе не собирался улыбаться и мило вести себя перед камерами. И вот его превратили в кузена. Вообще-то между нами и вправду есть определенное сходство. Прямые темные волосы, смуглая кожа, серые глаза… Я ни о чем не догадывалась до тех самых пор, когда уже на вокзале мама не заявила: «Если б ты только знала, как тебя ждут твои кузены!» Повернувшись, я с изумлением увидела Гейла, Хейзел и других ее деток. Что оставалось делать? Только подыгрывать.

Когда я наконец выхожу к остальным, воспоминание о руке Пита на моих плечах кажется далеким и чужим. Поезд останавливается на дозаправку, и нам с Питом разрешают прогуляться по свежему воздуху. Охранять нас уже незачем. Мы идем, взявшись за руки, вдоль линии. Молча. Теперь, когда за нами никто не наблюдает, я не знаю, о чем говорить. Пит останавливается, чтобы нарвать мне цветов. Я изо всех сил стараюсь сделать вид, что рада им. Пит не знает, что эти белые и розовые цветочки на самом деле стебли пониклого лука и напоминают мне, как мы с Гейлом собирали его в лесу.

При этом весь вечер не отпускаю руку Пита.

Я благодарна создателям фильма за то, что они заканчивают его не победными фанфарами, а сценой в планолете, когда я бьюсь в стеклянную дверь и кричу имя Пита.

Я кричу имя Пита и зажимаю руками рот. Если до сих пор я казалась безразличной к Питу, то теперь наверстываю сполна: нахожу его, ухаживаю за ним, иду на пир, чтобы добыть лекарство. И целую его по каждому поводу.

Дальше в основном показывают меня и Пита, чередуя наши злоключения со сценами гибели других трибутов. Главный герой, безусловно, Пит. Наша романтическая история полностью его заслуга. Теперь я вижу то, что видели зрители: как он сбивал профи с моего следа, не спал всю ночь под деревом с осиным гнездом, дрался с Катоном и даже, когда лежал раненый в грязи, шептал в бреду мое имя. В сравнении с ним я кажусь бесчувственной и расчетливой: увертываюсь от огненных шаров, сбрасываю гнезда, взрываю запасы профи – до тех пор пока не теряю Руту.

Я сажусь так близко к Питу, что практически оказываюсь у него на коленях, потом, глянув на Хеймитча, понимаю, что и этого недостаточно. Я снимаю сандалии, забрасываю ноги на диван и склоняю голову на плечо Пита. Он сразу же обнимает меня одной рукой, как в пещере, когда мы жались друг к другу, чтобы согреться. Рубашка Пита сшита из такой же желтой ткани, что и мое платье, он в строгих черных брюках и солидных черных ботинках. Жаль, что Цинна не одел меня во что-то похожее, я чувствую себя такой беспомощной и ранимой в тонком, коротком платьице. Хотя, очевидно, именно этого он и добивался.

Сбоку от меня – Пит. Он такой чистый, здоровый и красивый, что я едва узнаю его. Только улыбка ничуть не изменилась: здесь, в Капитолии, она точно такая же, как и под слоем грязи у ручья. Я делаю пару шагов и бросаюсь ему на шею. Пит покачнулся и едва удержался на ногах, только теперь я понимаю, что тонкая блестящая штуковина у него в руке – трость. Мы так и стоим, обнявшись, пока зрители безумствуют, и Пит целует меня, а я не перестаю думать: «Ты знаешь? Ты знаешь, в какой мы опасности?» Минут через десять Цезарь Фликермен похлопывает Пита по плечу, желая продолжить шоу, а Пит, не оборачиваясь, отмахивается от него как от назойливой мухи. Публика стоит на ушах; осознанно или нет, Пит делает как раз то, что ей нужно.

Пит выжил. Конечно, выжил. С их-то оборудованием и лекарствами. И все равно я сомневалась.

Не уверена, но, по-моему, у Пита дважды останавливается сердце.

Как только за нами закрывается люк и ток отключают, Пит падает без сознания.

Пит тащит меня к озеру, мы полощем рты водой, потом падаем друг другу в объятия.

Из последних сил Пит поднимает ладонь, перепачканную в крови, к руке Катона. Но не для того, чтобы оторвать ее от своей шеи. Вместо этого Пит рисует на кисти Катона крестик. Катон понимает, в чем дело, всего на секунду позже меня. Ухмылка тут же слетает с его лица. Этой секунды мне вполне хватает. Стрела пронзает незащищенную кольчугой кисть. Катон кричит и инстинктивно отпускает Пита, который не может устоять на ногах и валится назад на Катона. На какой-то страшный миг мне показалось, что сейчас рухнут оба. Я бросаюсь вперед и хватаю Пита в тот самый момент, когда наш соперник поскальзывается на залитом кровью металле и камнем падает вниз. Глухой удар. Хриплый выдох. Вопли переродков. Мы с Питом жмемся друг к другу в ожидании выстрела из пушки, в ожидании конца Игр и нашего избавления. Ничего подобного не происходит. Это еще не все. Голодные игры достигли своей кульминации, и зрители должны насладиться ею сполна.

Я не успеваю поделиться этим с Питом, потому что переродки возобновляют атаку. Они становятся по обе стороны Рога и, отталкиваясь мощными задними лапами, пытаются до нас допрыгнуть. Пара челюстей смыкается в дюймах от моей ладони, потом я слышу крик Пита и чувствую рывок, когда его вес и вес вцепившегося в Пита переродка тащат меня вниз. Если бы Пит не держался за мою руку, он был бы уже на земле. У меня едва хватило сил удержаться и удержать Пита. А другие трибуты уже приближаются.

Белокурые волосы, зеленые глаза, номер… это Диадема!

Катон лежит на самой вершине широкого жерла, в двадцати футах над землей, давясь и судорожно хватая ртом воздух. Самое время его прикончить. Я останавливаюсь на полпути к вершине, заряжаю стрелу, но не успеваю ее выпустить, потому что слышу крик Пита. Резко поворачиваюсь и вижу, что он уже добежал, а переродки буквально дышат ему в спину.

Мы стоим обнявшись в лучах солнца, слушая шелест травы у наших ног. Потом, не говоря ни слова, отстраняемся друг от друга и идем к озеру. Теперь меня не беспокоит, что от шагов Пита в страхе бегут звери и разлетаются птицы.

Пит – мастер по части разведения огня.

Даже название жуткое. Прости, Китнисс. Я правда думал, это те же самые, какие собирала ты.

Стреляет пушка. Я резко поворачиваюсь, ожидая увидеть, как Пит падает на землю, но он только удивленно поднимает брови. Ярдах в ста от нас появляется планолет. Он поднимает на борт исхудалое тело Лисы. Рыжие волосы блестят на солнце.

Со вздохом уступаю и показываю Питу, где можно нарыть кореньев. Еда нам, безусловно, нужна. Одного яблока, двух булочек и кусочка сыра размером с апельсин надолго не хватит. Ладно, я ведь буду поблизости. Перед уходом учу Пита сигналу – не Рутиному, а попроще, всего из двух нот. Будем пересвистываться и знать, что с другим все в порядке. К счастью, свист Пит осваивает легко. Вещи я оставляю с ним.

Наконец приходит рассвет, солнечные лучи проникают в щели и освещают лицо Пита. Каким станет он, если мы возвратимся домой? Этот загадочный, добродушный малый, способный врать так ловко, что убедил весь Панем в своей огромной любви ко мне. Иногда даже я ему верю. Надеюсь, мы хотя бы будем друзьями. Мы спасли друг друга на арене, и этого уже не отнять. А еще он навсегда останется для меня мальчиком, подарившим мне хлеб. Мы будем хорошими друзьями. Но чем-то еще.

Я знаю, что никогда не выйду замуж, не рискну завести ребенка.

Голодать-то Питу, конечно, не приходилось, что верно, то верно. И все-таки есть что-то удручающее в том, чтобы всегда жевать черствый хлеб, старые сухие буханки, которые никто не захотел купить. При всей нашей нищете у нас есть одно преимущество: так как я добываю еду каждый день, она большей частью такая свежая, что того гляди убежит.

Странное дело: мы с Хеймитчем терпеть друг друга не можем, и, однако, Пит, возможно, прав, что мы похожи. Как иначе я смогла бы так легко его понимать? Что вода близко просто потому, что он мне ее не присылает. А успокоительный сироп нужен вовсе не для того, чтобы облегчить Питу страдания. А теперь я знаю, что должна разыгрывать влюбленность. Хеймитч, похоже, даже не пытался связываться подобным образом с Питом. Он знает, что для Пита тарелка бульона – это просто тарелка бульона.

Даже думать противно. Мне, а не Питу. Может, попробовать разговорить его?

Интересно, что бы подумал Пит о наших с Гейлом совсем не безобидных шуточках по поводу порядков в Панеме? И о гневных речах Гейла против Капитолия? Удивился бы или возмутился?

Примерно так запугивают жителей Дистрикта-12, чтобы они не совались за ограждение. Я опять невольно сравниваю Пита с Гейлом. Гейл увидел бы в этом поле прежде всего источник пищи, а уж потом бы думал об опасностях – настоящие они или выдуманные. И Цеп явно из того же теста. Пит, конечно, не неженка и не трус, хотя, должно быть, если в твоем доме всегда.

И хочет, чтобы я вернулась. Не знаю, желает ли он того же Питу… Гейл не был моим парнем, но… возможно, хотел им стать? Предлагая убежать с ним, думал ли он только о нашей безопасности? Или о чем-то большем?

Мы ведь несчастные влюбленные. Наклоняюсь к Питу и целую его долгим, очень долгим поцелуем.

Даю Питу еще одну дозу жаропонижающего, а то, боюсь, у него совсем ум за разум зайдет.

Пит упрям, и, пожалуй, у него еще хватит сил на то, чтобы потащиться за мной в лес. Даже если его не найдет никто из трибутов, то разорвут хищники. Может, завалить вход камнями? Он будет пытаться их убрать, и кто знает, чем для него обернется такое напряжение.

Я знаю, что такое заражение крови, Китнисс. Хотя моя мать и не лекарь.

Сердце опускается. Стало хуже, намного хуже. Гноя не видно, а вот опухоль увеличилась. Красная и блестящая кожа натянута как барабан. Вверх поднимаются красные прожилки. Заражение крови! Без нормального лечения Пит обречен. От листьев и мази пользы ни на грош. Нужны сильные антибиотики из Капитолия. Я даже представить себе не могу, сколько стоят такие лекарства. Хватит ли на них всех денег от спонсоров? Вряд ли. Чем ближе к концу Игр, тем дороже становятся дары. За одну и ту же цену в первый день можно купить целый обед, а в двенадцатый – одну единственную галету. Лекарство, которое нужно Питу, даже в первый день потянуло бы на целое состояние.

Ночью я то сижу, то ложусь рядом с Питом, снова и снова мочу бинт. Стараюсь не думать о том, что одной мне было гораздо лучше и безопаснее. А теперь я привязана к земле, не могу позволить себе заснуть и должна ухаживать за тяжелобольным. Хотя я ведь и раньше понимала, на что иду. Знала, что Пит ранен. И все равно отправилась его искать. Не знаю, какой инстинкт обрек меня на это, но надеюсь, он не приведет меня к гибели.

Пита лихорадит, а специальная ткань отражает его жар. Я не знаю, что делать. Понадеяться, что жар уничтожит инфекцию? Или, наоборот, вытащить Пита из мешка? Может, холодный ночной воздух пойдет ему на пользу? В конце концов я лишь кладу ему на лоб мокрый бинт. Вряд ли это поможет, но хотя бы не навредит.

Пит снова задремал; бужу его поцелуем. Вначале Пит явно ошарашен, потом озаряется такой счастливой улыбкой, словно готов всю жизнь лежать вот так и смотреть на меня. Как только у него это получается?

Листья, помогающие от укусов ос-убийц, хорошо борются с воспалением, поэтому я начинаю с них. Жую листья и прикладываю кашицу к ране. Спустя несколько минут по бедру начинает стекать гной. Убеждаю себя, что это хороший знак, и больно прикусываю зубами щеку; мой завтрак явно стремится выскочить наружу.

Да и что греха таить, мысль, что Пит будет лежать передо мной совершенно голый, меня смущает. Мама и Прим – те не такие. Нагота для них ничего не значит. Как ни удивительно, сейчас моя маленькая сестренка была бы гораздо полезнее для Пита, чем я.

Очень осторожно я снимаю с его ног ботинки и носки и медленно стаскиваю штаны. Я видела разрез на штанине там, куда угодил нож Катона, но это совсем не подготовило меня к виду раны.

Она очень бледная, и Пит совсем не кажется мускулистым и сильным. Он вскрикивает.

Пит еще шутит, значит, все не так плохо. Впрочем, когда я пытаюсь помочь ему выбраться к воде, моя веселость мигом улетучивается. Тут всего два шага, казалось бы, чего сложного? Но это действительно очень и очень сложно, потому что сам Пит не способен сдвинуться ни на дюйм. Самое лучшее, что он может сделать, это не мешать мне. Он кричит, когда я тяну его за руки. Грязь и трава вцепились в него мертвой хваткой, и только рванув изо всех сил, мне удается их перебороть. Пит по-прежнему лежит в двух шагах от воды, скрипя зубами от боли. Грязь на его лице покрылась канавками от слез.

Я открываю рот от изумления, за что меня вознаграждает белозубая улыбка, прорезавшаяся под ними.

И тут я замечаю на одном из валунов полоску крови. Она давно высохла и выглядит размазанной, будто кто-то пытался ее стереть, но не смог. Кто-то очень слабый.

Эта мысль вызывает у меня улыбку. Я убираю руки с лица и обращаю его к лунному свету. Оно должно быть хорошо видно на экранах.

Несчастные влюбленные… Пит, должно быть, не забывал о своей роли ни на минуту. С чего бы еще распорядители решились на такое неслыханное изменение в правилах? Шанс для двоих. По всей видимости, наш «роман» снискал такую популярность у аудитории, что без этого изменения Играм грозил бы провал. И моей заслуги тут нет ни капли. Все, что я сделала полезного, так это не прикончила ненароком Пита. Он сумел убедить зрителей, что все время заботится обо мне. Качал головой, чтобы удержать меня от драки у Рога изобилия. Схватился с Катоном, давая мне возможность убежать. Даже союзничество с профи выглядит как хитрый ход, предпринятый ради моей защиты. Выходит, Пит никогда не был моим врагом.

Ножки устали. Труден был путь. Ты у реки приляг отдохнуть. Солнышко село, звезды горят, Завтра настанет утро опять. Тут ласковый ветер. Тут травы, как пух. И шелест ракиты ласкает твой слух. Пусть снятся тебе расчудесные сны, Пусть вестником счастья станут они.

Когда Пит выскочил из кустов, он сиял!

Мне кажется, он меня спас. Но он ведь вместе.

От сердца отлегло. Пит – жив. Я снова говорю себе, что, если меня убьют, его победа поможет маме и Прим. Это объяснение позволяет мне внести хоть какой-то разумный порядок в эмоции, которые охватывают меня при мысли о Пите. Чувство благодарности за то, что он подарил мне шанс своим признанием в любви. Злость на его высокопарные рассуждения на крыше. Страх, что мы в любой момент можем столкнуться с ним один на один на арене.

Не могу точно выразить. Я… хочу умереть самим собой. Понятно?

Сьюзен Коллинз Голодные игры Дорогой читатель! Многие спрашивают, как мне пришла в голову идея написать «Голодные игры», первый роман моей новой трилогии для юношеской аудитории. Наверное, их удивляет то, что эта книга так мало похожа на мои романы о Грегоре Надземном, предназначенные для младших школьников. Трудно назвать какую-то одну причину. Наверное, первые семена были посеяны еще в детстве, когда.

Мы – непостоянные, тупые твари со слабой памятью и талантом к самоуничтожению.

Я больше не чувствую себя связанной клятвой верности этим чудовищам, которых называют людьми, пусть даже сама я – одна из них.

Мне хочется сказать ему, что это нечестно. Что нельзя требовать от меня невозможного. Мы ведь совсем разные. На арене я поступала так, как было нужно, чтобы выжить, выжить нам обоим. И я не могу ничего объяснить про Гейла, потому что сама еще не понимаю. Зачем вообще со мной связываться: я никогда не выйду замуж, и Пит все равно возненавидит меня, не сейчас, так потом. Не имеет значения, какие чувства я испытываю, я не могу себе позволить завести семью и детей. И сможет ли он? После всего, через что мы прошли? Еще мне хочется сказать, как сильно мне не хватает его уже сейчас. Но это было бы нечестно с моей стороны.

– Ты знала, чего он от тебя ждет, верно? – Я молча кусаю губы. – Да? – Пит бросает мою руку, и я делаю шаг, словно потеряв равновесие. – Все было только ради Игр. Все, что ты делала. – Не все, – говорю я, крепко сжимая в руке букетик цветов. – Не все? А сколько? Нет, неважно. Вопрос в том: останется ли что-то, когда мы вернемся домой? – Я не знаю. Я совсем запуталась, и чем ближе мы подъезжаем, тем хуже, – говорю я. Пит ждет, что я скажу что-то еще, ждет объяснений, а у меня их нет. – Ну, когда разберешься, дай знать.

– Это я виновата. Потому что наложила жгут. – Да, ты виновата, что я остался жив. – Это правда, – говорит Цезарь. – Если бы не ты, он бы истек кровью.

Здесь не убежать: меня держат стены планолета и еще, наверное, та самая сила, которая не отпускает от умирающего его близких. Как часто я смотрела на них, стоящих вокруг нашего кухонного стола, и думала: «Почему они не уходят? Зачем им видеть это?» Теперь я знаю. Потому что у них нет выбора.

Этому нет конца. Постепенно у меня не остается ни воспоминаний, ни надежд на завтрашний день. Только настоящее, которое будет всегда таким, как есть. Только холод, и страх, и жалобные стоны умирающего внизу парня.

Мелодия разрастается, и только теперь я осознаю, как она чудесна. Ноты накладываются одна на одну, дополняют друг друга, создавая дивную, неземную гармонию. Вот какие звуки рождались каждый вечер в садах Дистрикта-11 из четырех ноток, спетых Рутой! Теперь, когда она умерла, поет ли их кто-то вместо нее?

Когда двое договариваются о сигнале, они не должны уходить слишком далеко друг от друга. Если на сигнал не отвечают, значит – беда. Неужели непонятно? – Понятно. – Так было с Рутой, и потом я смотрела, как она умирает!

Странное дело: мы с Хеймитчем терпеть друг друга не можем, и, однако, Пит, возможно, прав, что мы похожи. Как иначе я смогла бы так легко его понимать?

– Единственным нашим соседом будет Хеймитч! – А что, здорово, – говорит Пит, обхватывая меня покрепче. – Ты, я и Хеймитч. Очень мило. Будем устраивать пикники, праздновать дни рождения и пересказывать старые истории о Голодных играх долгими зимними ночами, сидя у камина. – Говорю же, он ненавидит меня! – возмущаюсь я и тут же смеюсь, представив Хеймитча своим приятелем. – Ну, не всегда. Когда Хеймитч трезвый, он о тебе дурного слова не скажет. – Хеймитч не бывает трезвый! – Да, верно. Видно, я его с кем-то спутал… Ну да, точно. С Цинной. Вот кто тебя обожает. Хотя ты не очень-то радуйся: в основном это потому, что ты не дала деру, когда он захотел тебя поджечь. А что до Хеймитча… держись от него подальше. Он тебя ненавидит. – По-моему, ты говорил, что я его любимица. – Ну меня-то он ненавидит еще больше. Если подумать, людской род вообще не в его вкусе.

И когда ты закончила, я уже знал, что буду любить тебя до конца жизни… А следующие одиннадцать лет я собирался с духом, чтобы заговорить с тобой. – Так и не собрался, – добавляю я. – Не собрался. Можно сказать, мне крупно повезло, что на Жатве вытащили мое имя.

– Он отпустил тебя, потому что не хотел оставаться в долгу? – искренне удивляется Пит. – Да. Ты, возможно, не поймешь. У тебя всегда было всего вдоволь. Если бы ты жил в Шлаке, мне не пришлось бы тебе объяснять. – Да и не пытайся, чего уж там. Куда мне понять своим умишком. – Это как с тем хлебом. Наверное, я всегда буду тебе должна. – Хлебом? Каким хлебом? Ты что, про тот случай из детства? – спрашивает Пит. – Думаю, теперь-то уж о нем можно забыть. После того как ты воскресила меня из мертвых. – Ты ведь даже не знал меня. Мы никогда не разговаривали… И вообще, первый долг всегда самый трудный. Я бы ничего не смогла сделать, меня бы вообще не было, если бы ты мне тогда не помог.

Я тоже постараюсь себя окупить. – Правда? Напомни-ка, сколько ты мне стоил? – Кучу хлопот. Не беспокойся, я все верну.

Какое значение имеет радость твоей сестры? Сестры, которую ты так любишь, что пошла вместо нее на Игры.

И потом, мне нравится смотреть, как ты спишь. Во сне ты не хмуришься. Хмурый вид тебе не идет.

– Я всегда знал, что ты его любимица. – Любимица? Да он меня на дух не выносит. – Потому что вы с ним слишком похожи.

Что-то произошло со мной, пока я сжимала ладошку Руты, наблюдая, как из нее вытекает жизнь. Я твердо решила отомстить за нее, заставить о ней помнить. И единственный способ для этого – победить и сделать так, чтобы помнили обо мне.

Сегодня мне снится Рута. Вся в цветах, она сидит на дереве посреди целого моря густой листвы и учит меня разговаривать с сойками-пересмешницами. На ней нет ни ран, ни крови. Она улыбается и смеется. И поет своим чистым, мелодичным голосом красивые, незнакомые мне песни. Одну за другой. Ночь напролет. В предутренней дреме я слышу затихающие звуки ее голоса, сама она уже скрылась среди листвы.

Пусть знают, что я догадалась, откуда этот хлеб. Что я понимаю всю ценность их дара.

Сколько же пришлось заплатить нищим, полуголодным жителям Дистрикта-11, чтобы доставить ее сюда? Скольким пришлось лишить себя самого необходимого, чтобы пожертвовать монетку?

Я только… хочу как-то показать Капитолию, что не принадлежу ему. Что я больше чем пешка в их Играх.

Учительница музыки называет такие мелодии горными. Слова очень простые и успокаивающие; в них – надежда, что завтрашний день будет лучше, чем тот кусок безысходности, который мы называем днем сегодняшним.

Я привык изливать свои чувства в работе, так что если кому и сделаю больно, то себе одному.

– Ты хочешь сказать, что не станешь убивать? – спрашиваю я. – Стану. Когда придет время, я буду убивать, как любой другой. Я не смогу уйти без боя. Я только… хочу как-то показать Капитолию, что не принадлежу ему. Что я больше чем пешка в его Играх. – Ты не больше, – возражаю я. – Как и все остальные. В этом суть Игр. – Ладно, пусть так. Но внутри них ты – это ты, а я – это я, – не унимается он. – Ты понимаешь?

Я хочу не бежать, а только вздохнуть полной грудью. Увидеть небо и луну в последнюю ночь, когда на меня никто не охотится.

Хеймитч выполняет роль ведущего, а я пытаюсь отвечать ему со всей любезностью, на какую способна. Точнее, не способна.

– А вы мне много дали поводов для радости? – возмущаюсь я. – Тебе не надо нравиться мне, я не спонсор. Итак, представь, что я публика. Восхити меня.

– Вы, значит, будете давать нам советы? – говорю я Хеймитчу. – Даю прямо сейчас: останься живой, – отвечает Хеймитч и дико хохочет.

Спешу обвить его шею руками, пока, чего доброго, не получила приказ отжиматься от пола. Но вместо этого Пит привлекает меня к себе и прячет лицо в моих волосах. От касания его губ по шее и по всему телу разливается блаженное тепло. Мне так хорошо, так невероятно хорошо.

Тут Пит раскрывает объятия, и меня бросает прямо к нему.

Ночью лес не такой, как днем. Даже в очках все выглядит странно и незнакомо. Словно дневные деревья, цветы и камни легли спать, а вместо себя послали своих зловещих двойников.

И еще несколько мгновений после пробуждения во мне сохраняется чувство покоя и теплоты. Но потом оно уходит, несмотря на все попытки его удержать, оставляя меня более грустной и одинокой, чем когда бы то ни было.

Но когда-нибудь мне придется рассказать им о моих кошмарах – и о том, почему страшные сны никогда не исчезнут. Я расскажу детям о том, как я справляюсь с этим, о том, как в плохие дни меня ничто не радует – ведь я боюсь потерять все. Именно в такие дни я составляю в уме список всех добрых дел, которым стала свидетелем. Это похоже на игру. Она повторяется снова и снова. После двадцати с лишним лет она даже стала немного утомительной. Но есть игры гораздо хуже этой.

Мужчина в пушистом халате держит в руке переспелый банан.

Такие уж мы с тобой.

– Ты все еще пытаешься защитить меня. Правда или ложь? – шепчет Пит.

После последней арены я впервые касаюсь его по своей воле.

Я смахиваю волосы с его лба, словно глажу раненого зверя. Пит застывает.

Что сильнее – любовь к Питу или желание победить Сноу?

Снова та боль в сердце. Я представляю, как во все стороны от сердца разбегаются крошечные трещины по всему телу. По туловищу, по рукам и ногам, по лицу – я вся покрыта сетью трещинок. Одна хорошая встряска от бункерной бомбы, и я рассыплюсь на причудливые, острые как бритва осколки.

Я хочу что-то делать, хоть что-нибудь выяснить о Тринадцатом дистрикте, участвовать в подготовке восстания, а вместо этого набиваю живот булками с сыром и наблюдаю, как Пит рисует.

Успокоительный сироп обладает побочным эффектом: он развязывает язык не хуже бутылки белого.

– Понимаю. А все-таки я надеялась… – Правильно. Потому что ты тоже в отчаянии.

От одного только звука знакомого голоса у меня в животе сжимается неприятный комок из печали, стыда и страха. И желания. Да, я почти готова признаться, хотя бы перед собой, вот только другие чувства все же сильнее.

Еще мне хочется сказать, как сильно мне не хватает его уже сейчас. Но это было бы нечестно с моей стороны.

– Не все, – говорю я, крепко сжимая в руке букетик цветов. – Не все? А сколько? Нет, неважно. Вопрос в том: останется ли что-то, когда мы вернемся домой? – Я не знаю. Я совсем запуталась, и чем ближе мы подъезжаем, тем хуже, – говорю я. Пит ждет, что я скажу что-то еще, ждет объяснений, а у меня их нет.

Появляется Пит, очень красивый в своем красно-белом костюме, и отводит меня в сторону.

Каким станет он, если мы возвратимся домой? Этот загадочный, добродушный малый, способный врать так ловко, что убедил весь Панем в своей огромной любви ко мне. Иногда даже я ему верю. Надеюсь, мы хотя бы будем друзьями. Мы спасли друг друга на арене, и этого уже не отнять. А еще он навсегда останется для меня мальчиком, подарившим мне хлеб. Мы будем хорошими друзьями. Но чем-то еще…

Мне снова хочется невозможного: спрятаться ото всех, закрыть ставни. Под ухом прямо-таки слышу шипение Хеймитча: «Скажи это! Скажи!» Я сглатываю комок в горле и произношу: – У тебя везде мало конкурентов. В этот раз я наклоняюсь к Питу первой.

Две ночи назад у меня было чувство, будто Пит в миллионах миль от меня, зато сейчас я застигнута врасплох его близостью. Мы укладываемся, Пит подсовывает мне под голову свою руку и обнимает, словно защищает даже во сне.

Пита непросто сбить с толку. – Тогда мне придется догадываться самому, – говорит он, придвигаясь ближе. Впервые мы целуемся по-настоящему. Никто из нас не мучается от боли, не обессилен и не лежит без сознания; наши губы не горят от лихорадки и не немеют от холода. Впервые поцелуй пробуждает у меня в груди какое-то особенное чувство, теплое и захватывающее.

– Спи, – говорит он тихо, убирая у меня со лба выбившиеся пряди волос. Этот жест такой естественный и успокаивающий, совсем не то что наши наигранные поцелуи и ласки. Мне не хочется, чтобы Пит останавливался, и он как будто понимает меня. Он гладит мои волосы, пока я не засыпаю.

Мы с Питом снова сближаемся. Правда, иногда он все еще замирает, стискивает спинку стула и ждет, пока схлынет поток воспоминаний. Мне время от времени снятся кошмары о переродках и пропавших детях, и я кричу во сне. Но Пит рядом, он обнимает и успокаивает меня. А потом целует. Ночью я снова чувствую тот голод, который застиг меня врасплох на берегу. Я знаю, что рано или поздно это все равно бы произошло. Знаю, что мне нужен не огонь Гейла, подпитываемый гневом и ненавистью, а весенний одуванчик – символ возрождения, обещание того, что, несмотря на все потери, жизнь продолжается. Что все снова будет хорошо. И это может дать мне только Пит. И когда он шепчет мне: – Ты меня любишь. Правда или ложь?

Проснувшись, я короткое время упиваюсь блаженным чувством, которое как-то связано с Питом. Понимаю, блаженство – не самое подходящее слово для человека в моем положении, ведь, судя по тому, как идут дела, уже сегодня меня ожидает смерть. При самом лучшем раскладе получится уничтожить всех (и саму себя, конечно), чтобы мой напарник стал победителем Квартальной бойни. И все же, ощущение настолько неожиданно и приятно, что я стараюсь подольше его сохранить, но колючий песок, солнечный зной и чесотка возвращают меня к действительности.

– Должно быть, я очень тебя любил. – Да, – мой голос срывается, и я притворяюсь, будто кашляю. – А ты любила меня? Я опускаю глаза в кафельный пол.

Пит качает головой. – Я теряю контроль. Я сойду с ума, как и они. Как переродки, как безумная тварь, которая мечтает вцепиться мне в горло, – и тогда именно здесь, именно при этих обстоятельствах мне придется его убить. И тогда Сноу победит. На меня накатывает горячая волна ненависти. Сегодня Сноу и так слишком много выиграл. Может, это риск, может, это самоубийство, однако больше мне ничего не приходит в голову. Я наклоняюсь к Питу и целую его в губы. Все его тело содрогается, но я не отрываюсь, пока хватает воздуха. Мои руки ловят запястья Пита. – Не дай ему разлучить нас. Тяжело дыша, Пит сражается со своими кошмарами. – Нет. Не хочу… Я почти до боли стискиваю его руки. – Будь со мной. Зрачки Пита суживаются до размера булавочных головок, быстро расширяются, затем возвращаются к нормальному размеру. – Всегда, – шепчет он. Я помогаю Питу подняться.

– Ты все еще пытаешься защитить меня. Правда или ложь? – шепчет Пит. – Правда, – отвечаю я, хотя, думается, он ждет более развернутого ответа. – Такие уж мы с тобой – вечно защищаем друг друга. Примерно через минуту Пит засыпает.

Не возражая, он ложится, но не засыпает, а просто смотрит на стрелку, которая подергивается на какой-то шкале. Я смахиваю волосы с его лба, словно глажу раненого зверя. Пит застывает, почувствовав прикосновение, однако не отстраняется, и я продолжаю нежно гладить его по волосам.

Снова намеки. Будто в поезде произошло больше, чем на самом деле. Будто то, что было на самом деле – ночи, когда я сумела остаться в здравом уме лишь благодаря тому, что меня обнимали его руки, – больше ничего не значит. Будто я все время только притворялась, чтобы использовать его.

«Всегда». Я слышу голос Пита, одно это тихое слово, и иду его искать. В этом мире, окрашенном в фиалковые тона, нет четких линий и острых углов, но вдоволь укромных мест, где можно спрятаться. Я шагаю сквозь пушистые облака, бреду по едва различимым тропинкам. Запах корицы и укропа. Чувствую на щеке ладонь Пита, пытаюсь удержать ее, но она ускользает из моих пальцев, как туман. Постепенно вокруг прорисовываются стены стерильной палаты, и я вспоминаю… Мама дает мне чай с успокоительным сиропом. Я ушибла пятку, когда спрыгивала с ветки над электрическим забором, чтобы попасть обратно в Двенадцатый. Пит укладывает меня в кровать, и я прошу его остаться со мной. Он что-то шепчет, но я уже не слышу. Однако какая-то часть моего мозга уловила одно-единственное слово и теперь в наркотическом сне, будто в насмешку, выпустила снова.

Его доброту, надежность и теплоту, за которой кроется истинный огонь сердца. Кто в целом мире, кроме Прим, мамы и Гейла, любит меня просто так, ни за что? Теперь, вероятно, никто. Иногда, оставшись одна, я достаю из кармана жемчужину и вспоминаю мальчика с хлебом, его сильные руки, защищавшие меня в поезде от кошмаров, наши поцелуи на арене. Ищу название тому, что потеряла. Только какой в этом смысл? Все кончено. Пит меня покинул. Что бы ни было между нами – этого больше нет.

Пит забирается под одеяло, мы прижимаемся друг к другу и засыпаем. Наутро я возвращаю Эффи ее таблетки. Но каждую ночь пускаю Пита к себе в постель, и мы отгоняем тьму, как тогда, на арене: сплетаем наши тела и руки в объятиях, оберегая друг друга от всех опасностей, которые могут настигнуть.

Вернувшись в Тренировочный центр, я сама предлагаю Питу прилюдно попросить моей руки. Он соглашается, однако потом запирается у себя на долгое время. Хеймитч советует оставить его в покое. Я удивляюсь: – Он сам этого хотел! – Да, но не в виде фарса, – говорит ментор. – Он мечтал, чтобы все было по-настоящему.

И еще я люблю смотреть на его ресницы – настолько светлые, что с ходу и не заметишь. Зато вблизи, под солнцем, струящимся из окна, они сияют, словно золото, и диву даешься: как эти пушистые изогнутые лучики не путаются, когда он моргает.

– Останься со мной. Крепкие щупальца успокоительного тащат меня на дно. Пит что-то шепчет в ответ, но я уже не понимаю.

Пит вызывается проводить до постели. Наваливаюсь на его плечо, беспомощно клюю носом – и вдруг оказываюсь у него на руках. Пит несет меня в спальню, опускает на кровать, кутает в одеяло и прощается, но я ловлю его ладонь и прошу остаться. Успокоительный сироп обладает побочным эффектом: он развязывает язык не хуже бутылки белого. А мне не хочется, чтобы Пит исчезал. Пусть лучше снова спит рядом, отгоняя ночные кошмары. Но я не могу попросить.

– Привет, – говорю я. – Хотела убедиться, что ты спокойно дошел. – Китнисс, наши дома находятся в трех шагах. – Знаю, но сейчас пурга, и…

Я понял, что ошибся в тебе. Ты действительно его любишь. Хотя я не знаю, кто он для тебя. Возможно, ты сама этого не знаешь. Но только слепой мог не заметить, как он тебе дорог.

Он с расстроенным видом набирает в грудь воздух. Готовится к долгому спору, а это нехорошо, это плохо, потому что разговоры о Прим и матери еще больше собьют меня с толку. И я закрываю напарнику рот поцелуем. Ну вот, опять это странное чувство. Так уже было однажды. В прошлом сезоне, в пещере, я целовала Пита, выпрашивая подарки у Хеймитча. Потом это происходило тысячи раз – и во время Игр, и потом. Но только единственный поцелуй затронул что-то в моей душе. Пробудил жажду большего. Правда, из головы тут же побежала кровь, и Пит уложил меня обратно. На этот раз нам ничто не мешает. Напарник делает еще несколько попыток заговорить – и наконец сдается. Внутри меня разгорается обжигающее чувство; оно разливается из груди по всему телу, по рукам и ногам, до самых кончиков пальцев. Жаркие поцелуи не утоляют – наоборот, распаляют желание. А я-то считала себя знатоком по части жажды и голода. Но здесь нечто слишком новое.

Что, если дверь между нами захлопнется до утра, и мне придется всю ночь провести одной? И потом, в моей комнате тоже есть душевая. Нет, я не дам.

Пит молча провожает меня до дверей и хочет уже попрощаться, но я обвиваю его руками, прижавшись лицом к могучей груди. Теплые ладони скользят вверх по спине, и он зарывается лицом в мои волосы.

Также в детстве я смотрела очень много фильмов о гладиаторах: древние римляне умели превращать казни в массовые развлечения. На каникулах мы часто ездили с отцом, военным специалистом и историком, к местам известных сражений, а в старших классах я много путешествовала с фехтовальным обществом. Но непосредственным толчком послужил сравнительно недавний случай: сидя у телевизора и щелкая пультом, я вдруг перескочила с реалити-шоу на репортаж о реальных военных действиях. Тогда-то и родилась история Китнисс.

Я просыпаюсь и чувствую, что рядом на кровати пусто.

Даже его. Есть дороги, которые нужно пройти в одиночку.

Воспоминания вихрем проносятся в голове, пока я пытаюсь сообразить, где истина, а где ложь.

Боль никуда не уходит; она только притупляется, как бы смазывается, и долго – наверное, целую вечность – не выпускает меня из своих когтей.

По-моему, все эти припадки гнева совершенно бессмысленны, хотя Гейлу я так никогда не скажу.

Сегодня черные, усыпанные шлаком улицы безлюдны. Окна приземистых серых домишек закрыты ставнями. Жатва начнется в два. Можно и поспать. Если получится. Наш дом почти на окраине Шлака. Проходишь всего несколько ворот, и ты уже на Луговине – заброшенном пустыре. За Луговиной – высокий сетчатый забор с витками колючей проволоки поверху. Там заканчивается Дистрикт-12. Дальше – леса. Задумывалось, что все двадцать четыре часа в сутки забор будет под напряжением, чтобы отпугивать хищников: диких собак, кугуаров-одиночек, медведей. А то они раньше к самым домам подбирались. Только так уж нам везет, что электричество дают всего на два-три часа по вечерам, поэтому забора можно не опасаться. Все равно всегда останавливаюсь и слушаю – на всякий случай. Не гудит, значит, тока нет.

– Ты меня любишь. Правда или ложь? Я отвечаю: – Правда.

Поздравляю с Голодными играми! И пусть удача всегда будет на вашей стороне!

– Мы уже поженились, – тихо говорит Пит. Зрители в изумлении, а мне приходится спрятать пылающее лицо в складках юбки. Господи, куда его понесло?

Я спускаю ноги с кровати и обуваюсь. Мягкая кожа охотничьих ботинок приятно облегает ступни и голени. Надеваю брюки, рубашку, прячу длинную темную косу под шапку и хватаю рюкзак. На столе под перевернутой деревянной миской – чтобы крысы или какие-нибудь голодные коты не добрались – лежит кусочек козьего сыра, обернутый листьями базилика, подарок от Прим ко Дню Жатвы. Я бережно кладу его в карман и выскальзываю на улицу.

Мне время от времени снятся кошмары о переродках и пропавших детях, и я кричу во сне. Но Пит рядом, он обнимает и успокаивает меня. А потом целует. Ночью я снова чувствую тот голод, который застиг меня врасплох на берегу.

Они играют на Луговине. Темноволосая девочка с голубыми глазами танцует, а сероглазый малыш с белокурыми локонами пытается ее догнать. Прошло пять, десять, пятнадцать лет, прежде чем я согласилась. Пит так сильно хотел детей. Когда я почувствовала, как она зашевелилась во мне, меня охватил страх – такой сильный, что его усмирила только радость оттого, что я держу на руках дочку. Мальчика я носила легче, но не намного.

Фрагменты чужих жизней – например, фото новорожденного сына Финника.

Жалким видом никого не удивишь. А вот стойкость часто вызывает восхищение.

Возможно, ты сама этого не знаешь. Но только слепой мог не заметить, как он тебе дорог.

Я понял, что ошибся в тебе. Ты действительно его любишь. Хотя я не знаю, кто он для тебя.

– Не дай им погибнуть от голода! – кричу я, цепляясь за его руку. – Не дам! Ты же знаешь! Китнисс, помни, что я… Миротворцы растаскивают нас в стороны, дверь захлопывается, и я никогда не узнаю, что он хотел сказать.

Я чувствую себя куколкой в коконе, готовой превратиться в бабочку. В своих убежищах я всегда успокаивалась, а сейчас мне все больше кажется, что я попала в ловушку, что гладкие узы душат меня, что я не смогу выбраться, пока не превращусь во что-то красивое.

Я закрываю глаза, но это не помогает. Во тьме огонь горит еще ярче.

Я почти до боли стискиваю его руки. – Будь со мной. Зрачки Пита суживаются до размера булавочных головок, быстро расширяются, затем возвращаются к нормальному размеру. – Всегда, – шепчет он.

– А ты спрашивай, Пит. Энни так и делает.

Я киваю. Пит помнит. Я никогда никому об этом не рассказывала. – Должно быть, я очень тебя любил. – Да, – мой голос срывается, и я притворяюсь, будто кашляю.

– Неужто им недостаточно чести, что ты спишь в их доме? – Увы, нет. Прошел слух, будто Пересмешницы опасны для здоровья.

Остаток ночи я сижу на матрасе и, как одержимая, вяжу узлы. Результаты я демонстрирую Лютику. Если какой-то узел кажется ему особенно подозрительным, он кидается на него и кусает несколько раз, чтобы наверняка обезвредить.

Наш сектор быстро приобретает популярность у детей и взрослых благодаря Лютику. Он – звезда вечернего шоу «Сумасшедший кот», идея которого случайно родилась во время отключения электричества несколько лет назад.

И тут падает первая бомба. Удар, потом взрыв, отдающийся во внутренностях, пробирающий до мозга костей и корней зубов. Нам крышка.

Я завязываю жемчужину в уголок парашюта и засовываю на самое дно сумки, будто в этой жемчужине сама жизнь Пита и никто не сможет ничего ему сделать, пока я ее охраняю.

Вдруг вспоминаю про розу на комоде. Существовала ли она на самом деле? И если да, то стоит ли по-прежнему там? С трудом перебарываю желание пойти и проверить. Если она там, то снова напугает меня. Лучше поторопиться.

Ничего особенного, всего лишь место, где я была по-настоящему счастлива.

– Да. Я призываю к перемирию, – устало повторяет Пит. – А теперь пусть охрана отведет меня обратно, и я построю еще сотню карточных домиков.

Прежде чем кто-нибудь успевает произнести хоть слово, я открываю сумку, и вместо анализа дня у нас 18.00 – Обожание кота.

Одно из немногих моих развлечений в Тринадцатом – наблюдать за горсткой отъевшихся капитолийских «бунтарей», как они из кожи вон лезут, чтобы соответствовать.

Они здорово удивили меня вчера. Не послушались Плутарха. Ради репортажа полезли за мною в самое пекло. Они не просто выполняют свою работу, они ее любят. Как Цинна.

Финник, который уже нескольких часов бродит вокруг декораций, подходит ко мне сзади и говорит с долей прежнего юмора: – Зрители захотят либо тебя убить, либо поцеловать, либо быть тобой.

И вот теперь Койн со своим драгоценным ядерным арсеналом и послушным Тринадцатым дистриктом, действующим как хорошо отлаженный механизм. Ей тоже довелось узнать, что поймать Сойку гораздо легче, нежели выдрессировать.

– Будешь самой элегантной мятежницей в истории, – улыбается Гейл.

– Чтобы мне разрешили кормить тебя репой? – осведомляется Гейл.

Так вот кого любит Финник, – думаю я. – Не вереницу поклонников и поклонниц из Капитолия, а несчастную сумасшедшую девушку с родины.

– Бедненький Финник. Ты, наверное, первый раз в жизни стал непохож на красавца? – Да уж. Непривычное ощущение. Ну ты же как-то всю жизнь терпела. – Держись от зеркал подальше, – советую я, – скоро забудешь. – Ага, особенно если ты будешь вертеться перед глазами.

Среди хаоса в голосе мелькает одна лишь четкая мысль. Огненной девушке здесь не место.

– Помни, кто твой враг, – договаривает Хеймитч. – Ну, все. Идите уже отсюда.

Вот так. Мои глупенькие, пустые, привязчивые любимцы-зверушки, помешанные на перьях и вечеринках, почти разбивают мне сердце своим последним «прости».

Я тянусь губами к его лицу, томно приопускаю ресницы и самым что ни на есть обольстительным тоном мурлычу: – Он предложил мне сахара и хотел выведать все мои тайны.

Китнисс, огненная девчушка, выросла из язычков огня и платьиц, отделанных самоцветами. Сегодня она – опаснее пламени.

Я нарушаю правило. Вовсе не оттого, что дом переполнен больными и умирающими. Не иссеченные спины, не осунувшиеся детские лица, не стук подкованных сапог и не вездесущая нужда загоняют меня под забор. Я бегу от картонных коробок со свадебными платьями.

Иду к соленой воде и смываю кровь. Даже не знаю, что ужаснее – боль или эта чесотка. Наконец решаю: все, с меня хватит, и, громко топнув ногой, запрокидываю лицо к небу. – Эй, Хеймитч, ты меня слышишь или опять упился до чертиков? Вообще-то, нам не помешало бы средство для кожи.

– Осторожнее, – слабо шепчет Пит. – Впереди силовое поле. Я смеюсь, а по щекам в три ручья бегут слезы.

– Помни, девушка из огня, – шепчет он, – я и теперь готов на тебя поставить.

Как бы я ни поступила, кому-то всегда будет больно.

Закрыв глаза, я медленно растворяюсь в тепле. Вдыхаю запахи яблок и мокрой от снега куртки. Зимние запахи нашего прошлого, которое отобрали Голодные игры.

Повсюду лепнина в виде цветов и фруктов; из углов таращатся жирные голые детки с крылышками.

Насколько я могу судить, эти несчастные привыкли нежиться под одеялами до полудня, а тут срочный заказ национального значения – мои волосатые ноги…

Не знаю, откуда берется смелость, но я говорю: – Какая хрупкая система: рушится из-за горсти ягод.

Я охочусь. Он возится с тестом. Хеймитч пьянствует.

– И ты ел без меня! Собственно говоря, мне все равно, просто ищу к чему придраться. – Ел? Нет, ничего я не ел. – В таком случае сыр съело яблоко.

С платьем другая проблема: оно путается вокруг ног, а как только я пытаюсь его подобрать, тут же коршуном налетает Эффи и с криком: «Не выше лодыжек!» бьет меня по рукам.

Словно камень с души свалился.

– Ты тоже прости, – говорю я коротко. – Тебе-то за что извиняться? Ты спасала наши шкуры. Просто мне как-то не по душе, что мы шарахаемся друг от друга в реальной жизни, а перед камерами валяемся в снегу. Вот я и подумал: если не буду строить из себя… ну, ты понимаешь, обиженного мальчишку, мы бы могли стать… не знаю… друзьями? Все мои друзья, вероятно, обречены на смерть. Однако Пита отказ уже не спасет. – Ладно.

И до сих пор не могу.

Его извинения – точно гром среди ясного неба. Конечно, Пит воздвиг между нами стену, когда узнал, что моя влюбленность была чем-то вроде притворства. Но мне ли его винить? На арене я так старательно играла влюбленную, что временами сама не могла.

– Слушай, Китнисс, я все хотел с тобой поговорить о своем поведении. Ну, тогда, в поезде. По дороге домой. Я ведь знал, что между тобой и Гейлом что-то есть. И ревновал – еще прежде, чем нас объявили парой. Я был не прав: Голодные игры закончились, и ты мне ничем не обязана. Прости.

– Я исправлюсь во время тура. Буду любить его без ума, как и прежде. – Как и сейчас, – поправляет Сноу. – Как и сейчас, – подтверждаю я. – Увы, чтобы предотвратить восстания, потребуется куда больше усилий. – У меня получится. Я всем дистриктам докажу, что травилась из-за безумной любви, а не ради желания насолить Капитолию. Сноу встает и прикладывает салфетку к пухлым губам. – Цельтесь выше. – Как это? Что значит «выше»? – не понимаю я. – Убедите меня. Президент роняет салфетку, берет свою книгу и направляется к двери. Я не смотрю на него и поэтому вздрагиваю, когда в ушах раздается отчетливый шепот: – Между прочим, я знаю о поцелуе. Дверь захлопывается.

Я растерялась. Казалось бы, после стольких лет вместе мне было известно все о его губах: как они улыбаются, говорят и грустят. Но я даже не представляла себе, какое тепло заструится от них по моим, когда наши губы встретятся. Или как эти руки, создавшие множество хитрых ловушек, легко могут обхватить меня. Смутно помню: вроде бы я издала негромкий гортанный звук и крепко сжала пальцы у него на груди. Тут Гейл отпустил меня и сказал: – Я не мог этого не сделать. Хотя бы раз. И ушел.

Наш роман стал ключом к выживанию на арене. Только вдруг оказалось: для Пита все было гораздо серьезнее. А для меня? Не знаю. Зато представляю, как мучился Гейл. Стоит подумать о туре победителей, когда нам с Питом вновь придется разыгрывать из себя влюбленных, и сердце сжимается.

На Пита, своего будущего супруга, даже смотреть не могу, хотя.

Мысли отчаянно мечутся в поисках выхода. Я не дам президенту Сноу обречь меня на этот кошмар. Прижмут к стене – покончу с собой. Или попытаться сбежать? Что они сделают, если я вдруг исчезну? Бесследно растаю в лесах? Вот бы уговорить кого-то из близких скрыться вместе и начать в чаще новую жизнь. Маловероятно, что у меня получится, однако надежда есть.

Если учесть, как много шума я подняла вокруг своей персоны, нашему будущему ребенку прямая дорога на арену.

Ребенок победителя (а тем более двух) – лакомый кусок для телевизионщиков.

Долго смотрю в темноту, вспоминая разговор с Хеймитчем. Все, что он сказал, чистая правда: и ожидания Капитолия, и мое будущее вместе с Питом, и даже последнее замечание. Разумеется, могло быть гораздо хуже. Однако не в этом дело, правда? В Двенадцатом дистрикте жители не избалованы свободами, но хотя бы вольны выбирать, с кем связать свою жизнь и связывать ли вообще. У меня отняли даже это право. А если президенту Сноу захочется, чтобы мы завели детей?

А потом… потом… – Ты поняла? – не отступает Хеймитч. Я киваю. Да, поняла: если хочу уцелеть и спасти своих близких, мое будущее предрешено. Придется выйти замуж за Пита.

Его слова – очень сильный удар. Выходит, мне никогда не быть с Гейлом, даже если захочется. Значит, выход один – любовь до гроба, ибо так решил.

Теперь каждый год вы с Питом будете менторами. Каждый год они станут копаться в вашей личной жизни, разглашая на всю страну подробности вашего любовного романа. Ничего другого тебе не остается, как жить с этим парнем долго и счастливо, до скончания дней.

Расплывшись в улыбке, я делаю несколько шагов, затем, словно не сдержавшись, бросаюсь бегом. Пит подхватывает меня на руки, кружит, поскальзывается на искусственной ноге, мы оба летим в сугроб – я сверху, он снизу – и целуемся, впервые за несколько месяцев. К поцелую примешиваются мех, снежинки, помада, но даже сквозь них ощущается спокойствие и уверенность, которые Пит излучает везде и всегда. И я понимаю, что не останусь одна. Пит не бросит, не подведет перед камерами, несмотря на причиненную мною боль. Даже не поскупится на подлинный поцелуй. Он по-прежнему заботится обо мне – как тогда, на арене. От этой мысли почему-то хочется плакать. Но я помогаю Питу подняться, просовываю руку в перчатке ему подмышку и весело тащу за собой.

Кровь… Это же запах его дыхания. «Интересно, почему? – думаю я. – Может, он ее пьет?» Представляю себе, как он потягивает багровую жижу из чашки, макая туда печенье.

– Прошу вас, не трогайте Гейла, – шепотом умоляю я. – Он просто мой друг. Мы дружим уже много лет. И потом, все уверены, что мы родственники. – Меня занимает другое: как это повлияло на ваши отношения с Питом, а значит – и на настроение дистриктов.

Гейл сокрушил между нами невидимую преграду, а заодно и надежду на возвращение к старой, ничем не омраченной дружбе. Сколько ни притворяйся, теперь я не могла спокойно смотреть на его губы.

И вдруг он взял мое лицо в ладони – и поцеловал.

По моим представлениям, на президента нужно смотреть на фоне колонн из мрамора, увешанных гигантскими флагами. Жутковато видеть его в обрамлении привычных вещей, у себя в кабинете. Это как если бы вдруг вы открыли кастрюлю – а вместо тушеного мяса нашли ядовитую змею.

Еще мне хочется сказать, как сильно мне не хватает его уже сейчас. Но это было бы нечестно с моей стороны.

Не имеет значения, какие чувства я испытываю, я не могу себе позволить завести семью и детей. И сможет ли он? После всего, через что мы прошли?

– Что? Что ты имеешь в виду? – Это посчитали слишком большим своеволием. Хеймитч подсказывал мне, как вести себя, чтобы не было хуже. – Подсказывал? Почему только тебе? – Он знал, что ты умный и сам во всем разберешься. – Я даже не знал, что было нужно в чем-то разбираться. Если Хеймитч подсказывал тебе сейчас… значит, на арене тоже. Вы с ним сговорились. – Нет, что ты. Я же не могла общаться с Хеймитчем на арене, – лепечу я. – Ты знала, чего он от тебя ждет, верно? – Я молча кусаю губы. – Да? – Пит бросает мою руку, и я делаю шаг, словно потеряв равновесие. – Все было только ради Игр. Все, что ты делала. – Не все, – говорю я, крепко сжимая в руке букетик цветов. – Не все? А сколько? Нет, неважно. Вопрос в том: останется ли что-то, когда мы вернемся домой?

– Вы славно поработали. Когда приедем, продолжайте в том же духе, пока не уберут камеры. Все будет в порядке. Я смотрю ему вслед, избегая взгляда Пита.

– О чем это он? – спрашивает он. – У нас были проблемы. Капитолию не понравился наш трюк с ягодами, – выкладываю я.

– Что-то не так? – спрашивает Пит. – Нет, ничего.

До сих пор меня это не слишком заботило: Игры отбирали все силы. Дома Игр не будет.

Гейл. Внутри все холодеет при мысли о скорой встрече с ним. Почему?

Пит останавливается, чтобы нарвать мне цветов. Я изо всех сил стараюсь сделать вид, что рада им. Пит не знает, что эти белые и розовые цветочки на самом деле стебли пониклого лука и напоминают мне, как мы с Гейлом собирали его в лесу.

– Я не знаю… я просто… не могла себе представить, как буду жить без него. – Пит? Хочешь что-нибудь добавить? – Нет. Я могу только повторить то же самое.

Очевидно, моя речь должна быть долгой и убедительной, но я лишь мямлю едва слышно.

Я отвечаю не сразу, стараюсь собраться с мыслями. Вот он, самый важный вопрос.

– Китнисс, я понимаю, что тебе тяжело, но я все-таки должен спросить. Когда ты вытащила ягоды… о чем ты думала в тот момент?

– Это правда, – говорит Цезарь. – Если бы не ты, он бы истек кровью.

– У меня еще не было времени. – Пит пожимает плечами. – Это я виновата. Потому что наложила жгут. – Да, ты виновата, что я остался жив.

Отсюда разговор естественным образом переходит к тем опасностям, которые нас поджидали на арене: огненным шарам, осам-убийцам, переродкам, ранам. И тут Цезарь спрашивает Пита, как ему нравится его «новая нога». – Новая нога? – кричу я, совсем забыв про камеры, и задираю штанину на брюках Пита. – О нет! Вместо живой кожи я вижу сложное устройство из металла и пластика. – Тебе не сказали? – негромко спрашивает Цезарь.

Я смотрю ему в глаза: – Найду такое место, где ты будешь в полной безопасности. И когда он меня целует, по залу проносится вздох.

– Э-э, трудно сказать… Я улыбаюсь и в отчаянии смотрю на свои руки. Помоги! – Что до меня, я точно знаю, когда меня осенило. В тот самый момент, когда ты, сидя на дереве, закричала его имя. Спасибо, Цезарь! Я ухватываюсь за подсказку. – Да, думаю, тогда это и случилось. Просто… честно говоря, до этого я старалась не думать о своих чувствах. Я бы только запуталась, и мне стало бы гораздо тяжелее, если бы я поняла это раньше… Но тогда, на дереве, все изменилось. – Как думаешь, почему это произошло? – спрашивает Цезарь. – Возможно… потому что тогда… у меня впервые появилась надежда, что я его не потеряю, что он будет со мной.

– А ты, Китнисс, сколько времени потребовалось тебе? Когда ты впервые поняла, что любишь Пита?

– Да, с того самого момента, как я ее увидел.

– Пит, ты уже говорил в пещере, что влюбился в Китнисс, когда тебе было… пять лет?

– Не стесняйся, прижмись к нему ближе, если хочешь, вы очень мило смотритесь вместе. Я снова забрасываю ноги на диван, и Пит притягивает меня к себе.

Появляется Пит, очень красивый в своем красно-белом костюме, и отводит меня в сторону: – Я почти тебя не вижу. Хеймитч ни в какую не хочет подпускать нас друг к другу. – Да, в последнее время он стал очень ответственным, – говорю я, понимая, что на самом деле Хеймитч изо всех сил старается спасти нам жизнь. – Что ж, еще немного, и мы поедем домой. Там он не сможет следить за нами все время.

Затем Цинна выпроваживает их за дверь и надевает на меня белое тонкое платье и розовые туфли. Сам делает мне макияж так, что я словно начинаю излучать теплый розовый свет.

Пусть Хеймитч делает, что хочет, но с Питом я увижусь. Покрутившись пару часов в постели, я выскальзываю в коридор. Первым делом проверяю крышу. Никого. Даже улицы внизу совершенно безлюдны после ночных гуляний. Возвращаюсь в кровать. Через некоторое время снова не выдерживаю и решаю пойти прямо в комнату Пита. Когда я пробую повернуть ручку, оказывается, что дверь заперта снаружи. Хеймитч! Или хуже – за мной следят, чтобы не сбежала от уготованного мне наказания. Конечно, я ни разу не была свободна с начала Игр, однако теперь это воспринимается совсем по-другому. Будто меня арестовали за преступление и скоро объявят приговор. Ложусь в кровать и делаю вид, что сплю, пока не раздается: «Подъем, подъем! Нас ждет важный-преважный день!».

Хотя мы оба собирались есть ягоды, основная вина лежит на мне. Я – зачинщица. И накажут меня.

Я снова на экране, когда объявляют новое правило Игр: в живых могут остаться двое. Я кричу имя Пита и зажимаю руками рот. Если до сих пор я казалась безразличной к Питу, то теперь наверстываю сполна: нахожу его, ухаживаю за ним, иду на пир, чтобы добыть лекарство. И целую его по каждому поводу. Переродки. Смерть Катона. Это, наверное, самое кошмарное, что было на арене. Но я безразлична, словно меня там никогда не было. Наконец, решающий момент: наша попытка самоубийства. Зрители шикают друг на друга, чтобы ничего не упустить.

И песня. От первой до последней ноты. Я опустошена и ничего не чувствую. Словно наблюдаю за совершенно незнакомыми людьми в каких-то других Играх.

Потом – арена. Кровавая бойня у Рога во всех ее ужасающих подробностях. Дальше в основном показывают меня и Пита, чередуя наши злоключения со сценами гибели других трибутов. Главный герой, безусловно, Пит. Наша романтическая история полностью его заслуга. Теперь я вижу то, что видели зрители: как он сбивал профи с моего следа, не спал всю ночь под деревом с осиным гнездом, дрался с Катоном и даже, когда лежал раненый в грязи, шептал в бреду мое имя. В сравнении с ним я кажусь бесчувственной и расчетливой: увертываюсь от огненных шаров, сбрасываю гнезда, взрываю запасы профи – до тех пор пока не теряю Руту. Ее смерть показывают подробно: удар копья.

Первые полчаса посвящены событиям перед Играми: Жатве, выезду на колесницах, тренировкам и интервью. Показ сопровождается бодрой музыкой, и от этого жутко вдвойне: почти все, кто на экране, сейчас мертвы.

Поэтому волей-неволей телевизионщикам приходится выбирать, какую историю они хотят показать. Сегодня это история любви. Конечно, мы с Питом победители, и все же с самого начала фильма нам уделяют слишком много внимания. Но я рада, так как это поддерживает нашу версию о безумной любви.

Пока идет фильм, в углу экрана время от времени показывают победителя, как он реагирует на увиденное. Некоторые ликуют, торжествующе вскидывают руки, бьют себя кулаками в грудь. Большинство выглядят отрешенными. Что до меня, то я остаюсь на месте только благодаря Питу, и лишь сильнее сжимаю его ладонь. Предыдущие победители хотя бы не боялись мести Капитолия.

– Твое единственное спасение – представить все так, словно ты совсем обезумела от любви и не соображала, что делаешь. Хеймитч отступает и поправляет у меня на голове ленточку. – Все поняла, солнышко? – говорит он уже в открытую. Эти слова могут относиться к чему угодно. – Поняла. Ты говорил Питу? – Незачем. Его учить не надо. – А меня, думаешь, надо? – возмущаюсь я, поправляя ему ярко-красный галстук-бабочку, – видимо, Цинна заставил надеть. – С каких пор тебя волнует, что я думаю? – говорит Хеймитч. – Нам лучше поторопиться. – Он подводит меня к диску подъемника и целует в лоб. – Это твой праздник, солнышко. Пусть он будет радостным.

– Слушай внимательно. У тебя проблемы. Власти в ярости из-за того, что ты переиграла их, сделала Капитолий посмешищем на весь Панем. Я чувствую, как по спине бегут мурашки, а сама смеюсь, будто Хеймитч рассказывает что-то очень веселое: – Правда? И что?

Питу? Нет. Кому есть дело до Пита? Капитолий, распорядители, публика – вот что важно. Не пойму, в чем дело, хотя очевидно одно: расслабляться рано, Игры еще не закончились. Своим деликатным, уклончивым ответом Цинна намекает мне об опасности. Такой, о которой нельзя говорить даже при своих ассистентах.

Оборачиваюсь и вижу в большом зале в конце коридора их всех – Эффи, Хеймитча и Цинну. Не раздумывая, со всех ног бросаюсь к ним. Возможно, победителю следует вести себя сдержанно и с достоинством, – особенно если он знает, что его снимают, – но мне все равно. Я удивляюсь самой себе, когда кидаюсь на шею Хеймитчу. Он шепчет мне в ухо: «Ты молодец, солнышко», – и это без тени насмешки. Эффи даже прослезилась, она гладит мне волосы, приговаривая, что всегда считала нас жемчужинами. Цинна просто крепко обнимает меня, не говоря ни слова.

Домой! К Прим и маме! К Гейлу! Даже мысль о нашем облезлом коте вызывает у меня умиление. Скоро я буду дома!

Пит выжил. Конечно, выжил. С их-то оборудованием и лекарствами. И все равно я сомневалась.

Сквозь стекло я наблюдаю за врачами, суетящимися вокруг Пита, их лбы сморщены от напряжения. По трубкам текут какие-то жидкости, на стене мигают лампочки и прыгают стрелки, в которых я ничего не понимаю. Не уверена, но, по-моему, у Пита дважды останавливается сердце.

Я выплевываю ягоды и тщательно вытираю язык краем куртки. Пит тащит меня к озеру, мы полощем рты водой, потом падаем друг другу в объятия. – Ты ничего не успел проглотить? – спрашиваю я. Он качает головой. – А ты? – Если бы проглотила, то была бы уже мертвой, – говорю я.

– На счет три? Пит наклоняется ко мне и целует, очень нежно. – На счет три, – говорит он. Мы становимся спиной друг к другу, крепко сцепляем свободные руки. – Покажи их. Пусть все видят, – просит Пит. Я раскрываю ладонь; темные ягоды блестят на солнце. Другой ладонью сжимаю руку Пита, как сигнал и как прощание, и начинаю считать: – Один. – Вдруг я ошибаюсь? – Два. – Вдруг им все равно, если мы умрем оба? – Три! Обратной дороги нет. Я подношу ладонь ко рту и бросаю последний взгляд на мир. Ягоды едва попадают мне на язык, и тут начинают греметь трубы. Их рев перекрывает отчаянный голос Клавдия Темплсмита: – Стойте! Стойте! Леди и джентльмены! Рад представить вам победителей Семьдесят четвертых Голодных игр – Китнисс Эвердин и Пита Мелларка! Да здравствуют трибуты Дистрикта-12!

Он еще продолжает что-то в том же духе – как он меня любит, и чем станет для него жизнь без меня. Я не слушаю: в голове, как птица в клетке, бьются его предыдущие слова. Им нужен один победитель. Да, им нужен победитель. Без победителя все их хитроумные планы и все Игры теряют смысл. Капитолий останется в дураках, и виноваты будут распорядители. Возможно, их даже убьют, медленно и мучительно, и казнь покажут на всю страну. Мы с Питом должны погибнуть оба, или… они должны думать, что мы погибнем… Непослушными пальцами я нащупываю и отвязываю кожаный мешочек у себя на поясе. Пит хватает меня за запястье. – Я не позволю тебе. – Доверься мне, – шепчу я. Он долго смотрит мне в глаза, потом отпускает мою руку. Я раскрываю мешочек и отсыпаю немного ягод сначала в ладонь Пита, потом себе.

И, сказав, понимаю, что смерть здесь и сейчас гораздо лучше такой жизни. – Ты знаешь, что я не смогу, – говорит Пит, отбрасывая оружие. – Что ж, все равно я умру раньше тебя. Он наклоняется и стаскивает с ноги повязку, уничтожая последнюю преграду для покидающей его крови. – Нет, не убивай себя! – кричу я, падая на колени и отчаянно пытаясь перевязать рану снова. – Китнисс, я хочу этого. – Не оставляй меня здесь одну, – умоляю я, потому что точно знаю: если Пит умрет, я никогда не вернусь домой по-настоящему. Всю оставшуюся жизнь я проведу здесь, на арене, снова и снова мысленно прокручивая эти минуты и думая, как его можно было спасти. – Послушай, – говорит Пит, поднимая меня на ноги, – мы оба знаем, что им нужен один победитель. Только один из нас. Прошу тебя, стань им. Ради меня.

– Если подумать, этого следовало ожидать, – спокойно произносит Пит. С трудом, морщась от боли, он встает и медленно идет ко мне, доставая из-за пояса нож. Прежде чем я успеваю задуматься о своих действиях, мой лук заряжен, а стрела нацелена прямо в сердце Пита. Он удивлен, ножа в его руке уже нет, он летит в озеро и с плеском уходит под воду. Я бросаю оружие и, сгорая от стыда, отступаю назад. – Нет, – говорит Пит, – сделай это. Он подходит и сует лук мне в руки. – Я не могу. Не буду. – Ты должна. Иначе они снова выпустят переродков или еще что-нибудь придумают. Я не хочу умереть, как Катон. – Тогда ты застрели меня, – говорю я с яростью, отпихивая от себя лук. – Застрели, возвращайся домой и живи с этим!

– Приветствую финалистов Семьдесят четвертых Голодных игр! Сообщаю вам об отмене недавних изменений в правилах. Детальное изучение регламента показало, что победитель может быть только один. Игры продолжаются! И пусть удача всегда будет на вашей стороне!

Он будет идти ровно три часа, и его посмотрят во всем Панеме. Свет тускнеет, на экране появляется герб. Внезапно я понимаю, что не готова к этому. Я не хочу видеть смерть двадцати двух своих соперников и собратьев по несчастью. Я и так видела слишком много. Сердце бешено колотится в груди, мне хочется сорваться и убежать.

Я снимаю сандалии, забрасываю ноги на диван и склоняю голову на плечо Пита. Он сразу же обнимает меня одной рукой, как в пещере, когда мы жались друг к другу, чтобы согреться.

Я сажусь так близко к Питу, что практически оказываюсь у него на коленях, потом, глянув на Хеймитча, понимаю.

Мы так и стоим, обнявшись, пока зрители безумствуют, и Пит целует меня, а я не перестаю думать: «Ты знаешь? Ты знаешь, в какой мы опасности?».

Море света. Рев толпы, от которого вибрирует металл под ногами. Сбоку от меня – Пит. Он такой чистый, здоровый и красивый, что я едва узнаю его. Только улыбка ничуть не изменилась: здесь, в Капитолии, она точно такая же, как и под слоем грязи у ручья. Я делаю пару шагов и бросаюсь ему на шею. Пит покачнулся и едва удержался на ногах, только теперь я понимаю, что тонкая блестящая штуковина.

И я, как дура, купилась.

Не веря своим ушам, я тупо таращусь на Пита. Постепенно до меня доходит: они и не собирались оставлять в живых нас обоих. Распорядители продумали все заранее.

Мне становится неловко, я подхожу к Питу и трогаю его за плечо. Он разлепляет сонные глаза и, едва сфокусировав взгляд, притягивает меня к себе для поцелуя.

– А что, здорово, – говорит Пит, обхватывая меня покрепче.

– Ничего подобного. Я обращал внимание на всех девочек. Просто для меня ты всегда была самой лучшей. – Представляю, как обрадовались твои родители, узнав, что ты любишь девчонку из Шлака. – Мне все равно. И потом, если мы возвратимся назад, ты не будешь девчонкой из Шлака. Ты будешь девушкой из Деревни победителей.

– Значит, с пяти лет ты совсем не обращал внимания на других девочек? – спрашиваю я Пита.

– У тебя… очень хорошая память, – говорю я, запинаясь. – Я помню все, что связано с тобой, – отвечает Пит, убирая мне за ухо выбившуюся прядь. – Это ты никогда не обращала на меня внимания. – Зато теперь обращаю.

И еще это объясняет, почему Пит ценой побоев отдал мне хлеб в тот.

Секунду-другую меня переполняет почти идиотское счастье, а потом я просто не знаю, что думать. Разве мы не должны придумывать подобную чепуху, чтобы казаться влюбленными? Но рассказ Пита так похож на правду. Потому что в нем есть правда. Об отце и птицах. О красном платье в клетку… у меня действительно было такое, а потом его носила Прим, пока оно совсем не превратилось в лохмотья уже после смерти отца.

– Да ладно, перестань, – говорю я, смеясь. – Нет, это так. И когда ты закончила, я уже знал, что буду любить тебя до конца жизни… А следующие одиннадцать лет я собирался с духом, чтобы заговорить с тобой. – Так и не собрался, – добавляю я. – Не собрался. Можно сказать, мне крупно повезло, что на Жатве вытащили мое имя.

– А потом, в тот же день, на уроке музыки учительница спросила, кто знает «Песнь долины», и ты сразу подняла руку. Учительница поставила тебя на стульчик и попросила спеть. И я готов поклясться, что все птицы.

Я теряюсь. Не умею так ловко обращаться со словами, как Пит.

Не из-за спонсоров, и не из-за того, что скажут потом дома, и даже не потому, что боюсь остаться одна. Из-за него самого. Я не хочу терять мальчика, подарившего мне хлеб.

Пит, конечно, не неженка и не трус, хотя, должно быть, если в твоем доме всегда пахнет хлебом, на многие вещи смотришь по-другому и не задаешь лишних вопросов.

– Он сказал: «Видишь ту девочку? Я хотел жениться на ее маме, но она сбежала с шахтером».

– Слушай, Пит, – беззаботно говорю я. – На интервью ты сказал, что любил меня всегда. А когда началось это «всегда»? – Э-э, дай подумать. Кажется, с первого дня в школе. Нам было пять лет. На тебе было красное в клетку платье, и на голове две косички, а не одна, как сейчас. Отец показал мне тебя, когда мы стояли во дворе.

Я удивленно поднимаю брови, и тут до меня доходит, что Пит ничего не знает о недвусмысленном намеке Хеймитча: один поцелуй – одна банка бульона. Говорить об этом вслух, конечно, не годится. Если зрители поймут, что мы их все время дурачили, еды не видать как своих ушей. Надо действовать постепенно, чтобы правдоподобно выглядело. Я беру руку Пита и лукаво говорю.

– А может, я сделала это ради себя. Тебе не приходило в голову? Может, не ты один… кто беспокоится… кто боится…

У меня есть мама и Прим. Во всяком случае, пока. Не хочется думать, что меня ждет потом… когда Прим вырастет, а мамы не станет. Я знаю, что никогда не выйду замуж, не рискну завести ребенка. Победа в Играх не защитит моих детей. Их имена будут в Жатве вместе с именами других. Я не позволю этому случиться.

– А что, здорово, – говорит Пит, обхватывая меня покрепче. – Ты, я и Хеймитч. Очень мило. Будем устраивать пикники, праздновать дни рождения и пересказывать старые истории о Голодных играх долгими зимними ночами, сидя у камина.

Меня вдруг осеняет не слишком приятная мысль: – Единственным нашим соседом будет Хеймитч!

Наши губы едва касаются, когда глухой звук снаружи пещеры заставляет нас вздрогнуть от испуга. Я хватаю лук, но уже все затихло. Пит смотрит сквозь щель между камнями и радостно вскрикивает. В следующую минуту он уже стоит под дождем и протягивает мне какой-то предмет. Серебряный парашют с корзиной! Внутри – мы даже не мечтали о таком – свежие булочки, козий сыр, яблоки и, самое главное, большая миска той бесподобной тушеной баранины с диким рисом. То самое блюдо, которое я назвала Цезарю Фликермену моим самым большим впечатлением в Капитолии.

Пит вползает обратно в пещеру, его лицо сияет как солнце. – Наверное, Хеймитчу надоело смотреть, как мы умираем с голоду. – Наверное, – соглашаюсь я. В голове у меня звучит довольный, хотя и несколько усталый голос Хеймитча: «Да, да, вот что мне нужно, солнышко».

Наши губы едва касаются, когда глухой звук снаружи пещеры заставляет нас вздрогнуть от испуга. Я хватаю лук, но уже все затихло. Пит смотрит сквозь щель между камнями.

– Ну, здесь-то у меня мало конкурентов. Мне снова хочется невозможного: спрятаться ото всех, закрыть ставни. Под ухом прямо-таки слышу шипение Хеймитча: «Скажи это! Скажи!» Я сглатываю комок в горле и произношу: – У тебя везде мало конкурентов. В этот раз я наклоняюсь к Питу первой.

Если сходится так много, то… может быть, и остальное правда?

Пит смотрит на меня с тревогой: – Что с тобой? Очень больно?

Впервые мы целуемся по-настоящему. Никто из нас не мучается от боли, не обессилен и не лежит без сознания; наши губы не горят от лихорадки и не немеют от холода. Впервые поцелуй пробуждает у меня в груди какое-то особенное чувство, теплое и захватывающее.

Пить воду, будить меня, когда я скажу, и съешь весь суп, каким бы противным он ни был! – рявкаю я.

– Ты с этой ногой и десяти шагов не сделаешь. – Тогда буду ползти. Если идешь ты, я иду тоже.

Во мне вспыхивает злость. – Вот как! Что ж, я пойду. И ты меня не остановишь. – Я пойду за тобой. Сколько смогу. До Рога изобилия не дотяну, но буду орать твое имя, пока кто-нибудь не придет и не прикончит меня.

– Ты совсем не умеешь хитрить, Китнисс. Не знаю, как тебе удалось до сих пор выжить. – Пит начинает меня передразнивать: «Я знала, что коза для нас настоящая находка. Жар немного спал. Конечно, не пойду». Никогда не берись играть в карты на деньги. Проиграешься в пух.

Эх, Гейл! Если бы ты сейчас был моим напарником…

В Рутин же маленький рюкзачок кладу немного еды, бутыль с водой и бинты. Засовываю за пояс нож, беру лук и стрелы. Можно идти. Ах да, чуть не забыла. Мы ведь несчастные влюбленные. Наклоняюсь к Питу и целую его долгим, очень долгим поцелуем. Сентиментальные капитолийцы сейчас, наверное, жалостливо вздохнули. Делаю вид, что смахиваю слезу. Потом иду к лазу и протискиваюсь наружу.

И как он теперь относится ко всем этим поцелуям?

И Гейл. Уверена, он не кричит и не улюлюкает. Он просто внимательно смотрит. Следит за каждой минутой, не пропускает ни одной мелочи. И хочет, чтобы я вернулась. Не знаю, желает ли он того же Питу… Гейл не был моим парнем, но… возможно, хотел им стать? Предлагая убежать с ним, думал ли он только о нашей безопасности? Или о чем-то большем?

Шагнуть в пропасть гораздо легче, чем из нее выкарабкаться.

Ты действительно его любишь. Хотя я не знаю, кто он для тебя. Возможно, ты сама этого не знаешь. Но только слепой мог не заметить, как он тебе дорог.

Я представляю, как во все стороны от сердца разбегаются крошечные трещины по всему телу. По туловищу, по рукам и ногам, по лицу – я вся покрыта сетью трещинок. Одна хорошая встряска от бункерной бомбы, и я рассыплюсь на причудливые, острые как бритва осколки.

А вы… в Тринадцатом… не доживете до завтрашнего утра!

Пит пытается еще что-то сказать. Затем камера падает; виден лишь кафельный пол. Топот сапог. Звук удара, слившийся с криком Пита. И его кровь на белой плитке.

Свет между нами угас, остались только темные тени.

Ничего особенного, всего лишь место, где я была по-настоящему счастлива.

Сейчас самый подходящий момент. Захочешь луну с неба, из кожи вылезут, но достанут.

Ты – букашка под колпаком с раскаленным воздухом. Кругом джунгли… зеленые, живые. Гигантские часы, отсчитывающие, сколько тебе осталось. Тик-так, тик-так. Каждый час – новое испытание, одно кошмарнее другого. Шестнадцать смертей за последние два дня. Некоторые погибли, защищая тебя. Если так пойдет дальше, оставшиеся восемь не доживут до утра. Кроме одного. Победителя. И ты сделаешь все, чтобы им стал другой.

– Пит, ты должен был разбудить меня через пару часов! – Зачем? Тут все по-прежнему. И потом, мне нравится смотреть, как ты спишь. Во сне ты не хмуришься. Хмурый вид тебе не идет.

Пит снова задремал; бужу его поцелуем. Вначале Пит явно ошарашен, потом озаряется такой счастливой улыбкой, словно готов всю жизнь лежать вот так и смотреть на меня.

– Возьми, прикройся. Надо постирать твои трусы. – Я не против, если ты увидишь меня голым. – Значит, ты такой же, как мама и Прим, – отвечаю я. – А я против, ясно? Я отворачиваюсь и смотрю на ручей, пока в воду не шлепается комок. Должно быть, Питу стало получше, раз он уже может бросать.

Повинуясь внезапному порыву, я наклоняюсь и целую Пита, заставляя его замолчать. Давно пора, кстати. Мы ведь нежно влюбленные.

На Пите остались только трусы. Они в приличном состоянии, зачем зря тревожить распухшее бедро? Да и что греха таить, мысль, что Пит будет лежать передо мной совершенно голый, меня смущает.

Голодные игры. И вспыхнет пламя. Сойка-пересмешница (сборник) — цитаты и афоризмы (500 цитат)